всплескивала руками:
застучат, и задремала... Лезьте на печь...
занимался Кеша, а я больше путался, бегал по кути, ронял посуду, мешал ему.
Августа хлопотала возле Кеши, сноровисто и ловко орудовавшего ножом,
подставляла тазы, ведра, чугунки и уверяла быстрым шепотом:
дам.
со свежей, ароматной козлятиной. Кеша убежал домой и унес в мешке половину
козлушки. Я полез на печь, отыскал там пузырек с гусиным салом и еще раз
натер им щеки и уши, взявшиеся сухой коркой.
сала.
подушку мне под голову:
сказала, а пошарила за кофточкой, достала вчетверо сложенную бумажку и
протянула ее мне. Справка из сельсовета. В ней говорилось, что я задержался
на неделю по причине болезни. И я догадался, почему девчонки последние дни
не пили молока, ныли, просили есть.
было сейчас ушибить, и я сказал, что это хорошо. Со справкой, мол, я избегу
нагоняя в фэзэо. Словно дитя, обрадовалась моя тетка тому, что справка
пригодится.
избе, а когда открыли магазин на Слизневском участке, сгребла кусок мяса и
умчалась туда. Возвратилась она возбужденная, с четушкой спирта, и сказала,
что мы будем пировать.
пришла, ей немоглось.
столько выпивки, сколько разговору, и я не стал куражиться.
Наступает Новый год, и никому ничего тут не поделать. И люди тоже, -- я
взглянул на Августу. -- и люди тоже вместе со временем идут дальше. Раз
родились, и в такое время жить им выпало.
длинно-длинно вздохнула, подняла глаза, протянула рюмку, чокнулась со всеми:
годом, мужики! -- Она с сибирской удалью хлопнула рюмку спирта, поддела на
вилку гриб, пожевала и расхвасталась: -- Гляди, Левонтий, племяш-то у меня,
а? Скажет, так чисто по-писаному! Заслушаешься прямо! Одну книжку, сказывал,
в тюрьме человек сочинял. Калпанела по фамилии. В воде по горло сидел и
сочинял...
знаешь свою лЕльку.
-- Сельсовет у ее племяша на месте. -- И дядя Левонтий выразительно постучал
себя по голове.
забулькало. -- Давайте еще по одной.
нороже нуши.
угощала нас, дядю Левонтия, девчонок мясом:
кружевной зубчатой простыней, словно бы подбоченясь, шагала куда-то на
четырех ножках. На угловике скатерка с зелеными ромбиками. Возле сундука
вершинка ели -- отрубил кто-то и выбросил -- не вмещалось дерево в избе, а
тетка подобрала вершинку, поставила в горнице и клочья ваты на нее
набросала.
душевно до того, что Кеша закрыл глаза, скривил рот и затянул: "В
воскресенье мать-старушка". Но всем вспомнилась бабушка Катерина Петровна, и
сразу все начали сожалеть, что нет ее с нами за столом. Грустные песни
сегодня петь не надо, веселые не к разу, да они и не приходили на память,
веселые-то.
рассказывать, как перепутал с морозу женщину с мужиком в Собакинском совхозе
и как шорничиха кашляла, отведав табаку "Смерть Гитлеру!"
поднялся, переполох. Я догадался приладить себе на голову козлиные рога и
бодать ими девчонок. Они с хохотом и воплями забились под кровать. Кеша и
дядя Левонтий покатывались тоже и, как только девчонки объявлялись на свет,
запевали: "Идет казара по большому базару, до кого дойдет, того забодет,
забодет!" И не знавшие никаких игр и забав сестренки с топотом, вроссыпь
бросались по углам, даже Лидка подпрыгивала в зыбке и взвизгивала.
Августа. -- Не уторкать. Девки! Будет вам, будет! -- несердито унимала она.
-- Наигрались уж.
теребили дядей.
Августа сидела, облокотившись на стол, и просила:
вынимала шерсть изо рта, и серая земля с губ ее почти стерлась.
дальше, одолевая метр за метром многими русскими бабами утоптанную вдовью
путь-дорогу. Но каким-то наитием, шестым или десятым чувством, там, в ночной
остановившейся тайге, я постиг -- война будет долгой, и на долю нашего
народа, стало быть, прежде всего на женскую долю падут такие тяжести, какие
только нашим русским бабам и посильны.
выдюжила лихолетье и сохранила детей. Коровы семья все же лишится -- весной
ее променяют на семенную картошку. Лесоучасток умудрится выжить семью из
дома в пустую избушку-развалюшку, откуда она переберется к бабушке под
крышу, и уже совместно с бабушкой проедят бедолаги одну половину нашего
старого дома и останутся жить в другой. Бабушка возьмется домовничать с
детьми Августы, которая поступит на лесоучасток валить лес и до конца войны,
пока не пригонят в наше село пленных японцев, по грудь в снегу, вместе с
вербованными и арестантами будет волохать в тайге. И вот наконец-то легкая
бабья работа -- Августа наймется стирать на военнопленных.
сморкаясь, рассказывала о том, как ей жалко было забитых японских
солдатиков. Даже в плену японские офицеры объедали солдат, заставляли
работать за себя, выполнять и офицерам назначенную трудовую норму. Один
офицер особенно лютовал, бил солдат палкою -- рук не хотел марать. Бил он и
того солдата, который помогал Августе носить воду с Енисея в прачечную.
небольшого, Яшей я его звала, по-ихнему -- Ямага, да выговаривать неловко,
вот я и звала по-нашему. Да што ты, говорю, ему поддаесся? Дай ты ему хоть
раз по морде. Нельзя, говорит Ямага, офицер, самурай... Мне чего... самурай?
Зачал бить как-то мово помощника, я вырвала палку да по башке самурая, по
башке! Собирался он повеситься от бесчестья, сказывал Ямага, да не
повесился, уехал с пленными домой. Жить-то всем охота, и самураям тоже...
поверх меня, тетка, треснуто и безоружно рассмеявшись, сообщит:
себе помоложе, покраше... -- Оказалось, Тимофея Храмова не убили на войне,
он подделал похоронную, спрятался от семьи, предал ее.
надругаться над похоронною -- самым святым документом, да еще в начале
войны, большую сообразиловку надо иметь. Это уж потом, когда войско на войне
сделалось пестрое, кадровых вояк почти не осталось, всякая тля, проходимцы и
ловкачи и на войне начали устраиваться.
письмо:
происшедшему, пока не съездила к братцу в гости, а съездив и все узнав,
сказала ему в глаза, что нет у него ни стыда, ни совести, и она его "больше
за брата не считает..."
выражаться мой папа, "в натури" известно, что война не только возвышала
людей, она и развращала тех, кто послабее характером. Тимофей Храмов работал
шофером у какого-то большого генерала и разболтался от сытой жизни. Недаром
у нас -- окопников -- на фронте родилась поговорка: "Для кого война, а для
кого -- хреновина одна".
фронтовой товарищ утверждал, будто за всю человеческую историю ненаказанными
остались всего несколько подлецов, не больше десятка, заверял он. Если не
Максимов Альберт
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Орлов Алекс
Василенко Иван
Смит Кордвейнер