печке, наступая на людей, произнес Лешка.
печки.-- Тут не болеют, тезка, тут умирают... У меня вон ноги свело --
уснуть не могу.
носом воздух, спросил из темноты Финифатьев.
креста, без поминанья побросали в яму. -- Финифатьев всхлипнул, видимо,
думая о себе и своей дальнейшей участи.
уходить из этого рая. Но все же пригрело, распарило. Набившиеся по крышу
изнуренные люди, тесно прильнув друг к дружке, слепились, забывшись в
каменном сне. Лешку кто-то больно прижал за печкой к железному ящику, на
котором еще недавно сиживал и подшучивал над своим связистом обер-лейтенант
Болов, ныне маялся, сидя на нем, без сна, топил печку русский боец Булдаков,
подгребши ближе к печке тезку своего и давнего товарища по бердскому полку,
от которого валил пар, пахнущий мертвечиной, и пикало у него в носу или в
горле от простудного, непролазного дыхания.
в лодку к Нельке завалил -- ты ж сибиряк, в лодке умеешь, я б и тебя, и деда
спас... я бы и тебя, и деда... тебя и деда..."
и шуршал дождь бережно, миротворно.
высохла возле печки, но знобило его и воздух в нос шел, хотя и загустело, с
соплями, однако в дырки шел, не застревал. Севером рожденный и закаленный,
ободренный сном, проверив связь, Лешка отстранение думал о себе, плавно
переходя в мыслях к дому.
быть. Мы тут переколеем. А что Ашота закопали... Может, так оно и лучше.
Отмаялся. Надо будет матери Ашота письмо написать. Если отсюда вырвемся,
напишу большое письмо".
заменила прежнюю, и суждено ей было сохраниться до конца войны.
Лешка ответил: "Есть проверка", -- и отпустил клапан трубки, слушая то и
дело возникающие на совершенно перегруженной линии разговоры, которые,
впрочем, не мешали ему ни дремать, ни думать. Соломенчиха явилась и опять
насчет звезды с могилы партизана Корнея хлопочет. "Бабушка, меня дома нету.
Я на войне. Звезду сделать дяде Корнею я никак не могу. Вон ребят закопали
вовсе без звезды и креста, черенок ломаный от лопаты вбили и все. Оставь ты
меня, не мешай дежурить..." Соломенчиха не отступала. "Хох! -- сплюнула она
на пол, -- дежурит?! Спит возле военного телефона!.." -- и голосом Семы
Прахова заполошно позвала:
возле потухшей печки, ноги колесом, Соломенчиха, строго произнес:
как он обеими руками прихватил трубку, согласно кивал головой. -- А я уж
думал...
Всхрапывал уползший на нары к Финифатьеву Булдаков, рядом с ним украдчиво
постанывал Финифатьев, скулил беспокойно ординарец майора Утехин. Лешка
зевнул и порешил, что, если он, этот человек, и во сне будет бояться -- его
непременно убьют. Сменить Лешку на телефоне должен Шорохов -- так уж
повелось на плацдарме, что у двух телефонов дежурит один телефонист. Шорохов
забился в глубь нар, ближе к лазу, который вел наверх, где стояла немецкая
стереотруба. Совершенно произвольно, мимоходом, не задерживаясь вроде бы
вниманием ни на чем, этот человек оберегал себя, устраивал свою
безопасность, и спал он сном зверя, крепко вроде бы спал, но при этом
отчетливо слышал приблизившуюся явь. Жил ровно, без напряжения, ровно спал.
Но, на секунду воспрянув от сна, рычал: "А-а-а, в рот!.." -- и отпихивал от
себя Карнилаева, вычислителя. "Ат, фрай-ер, к бабе своей липнуть привык! --
рычал Шорохов, утягивал голову, руки в шинеленку, но ласковый, нежный
Карнилаев полз и полз к живому, теплому человеку, что-то мыча, чмокая
губами. -- Ты получишь в рыло! -- взлаял Шорохов. -- Нашел шмару, жмет,
лапает, того и гляди засадит!"
тепло, лежал не двигаясь, слушал, как зуммерят и переговариваются сонными
голосами телефонисты, чувствовал, что Шестаков, изнуренный переправой,
связистской работой, перетаскиванием и похоронами товарищей, изо всех сил
борется со сном, хотел, чтоб он скорее дождался пересменки -- во взводе
управления отмечали этого смуглого паренька с узким разрезом орехово-лаковых
глаз, с наметившимися реденькими усами, послушного, исполнительного, но
характера строптивого.
войны, когда все человеческое в человеке распускается, будто в цветке -- до
последнего лепестка. Час, когда действует разведка и просыпаются повара,
моют кухню, наливают воду, делают закладку крупы, картофеля -- для варева.
Взлетели ракеты одна за другой. "Наша разведка у немцев шарится", -- порешил
Лешка. Отсветы ракет достигли почти уже разобранного блиндажа. Вот коротким,
электросварочным замыканием мелькнуло, замерцало, высветило в кучу
свалившихся людей, на мгновение вырвало разложье речки, пологие мысы на ее
слиянии с рекой. Еще недавно были они круты, угласты -- срубило взрывами
мысы, стоптали их, спустили обувью солдаты. Стараясь уберечь свое тепло,
Лешка засунул руки в рукава. Печку топить было нечем, да и выходить под
дождь, как бы растворившийся в воздухе, кисельно зависший над землей, было
выше сил.
в районе высоты Сто, у Щуся, вдруг испуганно залился дворовой собачонкой
пулемет, ему откликнулось несколько пулеметов, -- и малого отсвета ракет,
пробивающегося под навес и в проем, где недавно еще стояли косяки и двери,
хватило, чтобы заметить, что вычислитель Карнилаев не спит. Сполз к погасшей
печке, прислонился спиной к земляной стене, смотрит перед собой круглыми
очками с ломаной-переломаной серебряной оправой. Жутко от его взгляда.
Криницы. Стрельба там поднялась. "Хорошо хоть, что успели покойных унести",
-- подумал Лешка.
знал, что Карнилаеву изменила жена, спуталась с военпредом на заводе.
Карнилаеву сочувствовали, предлагали не падать духом, дождавшись конца
войны, вернуться домой, припрятав трофейный пистолет, порешить любовников на
глазах трудящихся автозавода. Можно быть совершенно уверенным -- утверждали
вояки -- ему ничего не будет за такую священную месть. Но были и те, что
презирали Карнилаева, прежде всего Шорохов. -- "Из-за бабы, сучки, страдать!
Вот она, гнилопупая интеллигенция, чего делат!"
-- решительны и непреклонны в своем мужском суде! Они просто воспринимают
человеческие взаимоотношения: прав -- виноват, начальник -- подчиненный,
счастье -- несчастье...
домыслы, полутона, плутовство, которыми так ловко люди научились
перетолковывать и заменять вечные истины: "Не укради, не пожелай жены
ближнего своего..."
забеременела от него. Был студенческий скандал. Борцы за идейную чистоту
своих рядов преподавателя согнали с работы. Затем был студент-
старшекурсник, инженер-конструктор автозавода, какой-то хохлатый тенорок из
оперы и молодой, но уже лысеющий поэт, называвший себя "ииком".
она обладала всего лишь кокетливо-игривым нравом, опереточным, даже скорей
птичьим, обаянием. И этого вполне хватало для таких простаков, как
Карнилаев. Женщина эта твердо знала старую истину: мужчине надо постоянно
твердить, что он хороший, умный, что лучше него в ее жизни никого еще не
было...
кудряшках, небрежно раскудахтавшись, с прирожденными способностями к наукам,
болтающее по-французски, впрочем, с ужасным произношением, она еще на первом
курсе закрутила Карнилаеву мозги своим романтически-беззащитным видом, но
держала его про запас. Когда наступил крах ее личной жизни, она приползла к
бедному, голоштанному студенту, подающему большие надежды. Недоучившаяся, с
поврежденным здоровьем. Мать с отцом наотрез отказались принять в дом эту,
довольно известную в автозаводском районе, особу. И тогда он, очкарик,
послушный сын, примерный ученик, саданул дверью родного дома, заявив, что
любовь превыше всего.
и шумом снялся с брони, отбыл на войну, письмо от родителей, сначала
торжествующе-злое, затем с мольбой, чтобы сын не воспринял весть о жене как
катастрофу, не впал бы в отчаяние. "Этого следовало ожидать!" -- такими
словами заканчивалось письмо и знаком восклицания.
что происходило на фронте, что успел повидать и пережить Карнилаев. Зачем же