можно, водка и голод действительно были его добрым гением.
тервью, совсем, мол, и со всех сторон его закрепостили. Камень на шее.
Ярмо. И потому, мол, он так настойчиво хочет выпить со мной...
фирменной идеей, Зыков ее знал и сейчас мне подыгрывал. Но он ее упро-
щал. МоЯ мысль (юношескаЯ стрела, это верно) уже и в те времена летела,
забираЯ всеРтаки выше. На ее острие уже тогда сверкала высокаЯ мысль о
юродивых и шутах, независимых от смены властей. Андеграунд как сопровож-
дение С Божий эскорт суетного человечества.
льстил, он и прежде ценил. Но, конечно же, много больше, чем мои тексты,
длЯ него сейчас значила моЯ репутациЯ Петровича , матерого агэшника.
Значило то, что Я осталсЯ в агэ и С стало быть С в недрах андеграунда
имел влияние. (Так, вероятно, Зыков думал.) Заблуждение многих. Заблуж-
дение всех их, ушедших наверх. Миф.
вам, может, их и впрямь гдеРто на бегу запоминают. Может, их повторяют.
(Есть эхо.) Да, да, на Тверхних этажахУ литературного мира ему, Зыкову,
не по себе. ПотомуРто и хочетсЯ ему выпить со мной, побыть со мной...
длительными, изнуряющими друг друга объяснениями, как водилось прежде у
российского андеграунда. Ты да Я. Ты, Я и Литература. Наш разговор,
пристрастный самоотчет, пойдет о нас и лишь бегло заденет прочих смерт-
ных. Мы и не вспомним тех пишущих стариков, что сидят сейчас в складском
помещении на плитках с птичками, обжигаЯ зад холодом.
ликнул в лесу давних лет.
поможет издать мне книгу С и здесь, и на Западе. У него влияние в Шве-
ции, во всеядной Германии. В Англии с Зыковым тоже считаются, он даже
назвал издательство, но какРто сбивчиво, спешно, жалковато назвал и все
торопился, блеял чтоРто.
свои книги, полку с двумяРтремЯ десятками красивых западных изданий. По-
казать и заодно (чужими глазами, как водится) самому заново посмотреть С
увидеть едва ли не в километрах расстояние, нас разделяющее. Яму, кото-
рую он перепрыгнул. Гору, которую одолел. Это было понятно. И чтобы дос-
тавить ему удовольствие (мелкое, но человеческое и поРсвоему честное), Я
бы к нему всеРтаки пришел, притащилсЯ бы, если бы не затеваемый, ты да
Я, разговор С если бы не его бесконечнаЯ пьянаЯ исповедь о потерянном
лице. Плач о погибели агэшника. Вот разве что хорошо накормит. (А ведь
он накормит.) И все же вечер целый с Зыковым не выдержать. Меж нами сто-
яло уже многое. Нас разделило.
бязательные счеты. А зачем? (А два рассказца Вик Викыча он и так издаст.
Обещал.) Но всеРтаки чтоРто еще ему от менЯ нужно С что? Мне стало любо-
пытно. Видя, как продолжают набухать страданием устремленные в прошлое
его серые глаза, Я пообещал заново и уже всерьез: да, да... приду.
ни майки, только койРгде седеющие заросли волос. Пьяный Зыков бежал по
улице за уже закрывшим двери троллейбусом. Левый ботинок на его ноге был
без каблука, ботинок с такой дыркой, что поблескивала на бегу пятка.
Упал. Я вдруг увидел: он упал. Я (Я покупал сигареты) поспешил к нему,
но Зыков уже поднялсЯ с асфальта и исчез на многолюдном проспекте Кали-
нина. В тот самый год он поднялсЯ и с пьяного дна, к погибающему писате-
лю Зыкову пришла чьяРто жена. (Так началось.) Он ожил.
Запой еще длился, но вот, наконец, валом С книги за
рубежом, книги здесь, журналы, признание, поездки,
выступления, а также, крылом к крылу, его как бы
случайные изящные эссе, где он побивал соцреалистов и
замшелую совковую профессуру от литературы.
висимость (скрываемая, но тем большаЯ удручающаЯ зависимость от литера-
турного процесса) С в этом теперь весь Зыков, это и пролегло. Ах, как он
иллюстрировал. (Самим собой.) Уже состоявшийся, уже холеный, он стоял у
входа в некий клуб, арендованный на один вечер длЯ писательской встречи.
Зыков стоял, как общий любимец и как вахтерРинтеллектуал. Он не обслужи-
вал С он соответствовал. Поджидал своих. Он не спрашивал пропуск, поло-
жим, но с легкостью вглядывалсЯ в лица, как вглядываетсЯ человек, служ-
ка, уже вполне (уже вчера) приобщенный к их клану. ВотРвот и, выйдЯ на-
верх, они станут истеблишментом от Горби.
братию. А Я, двойник, стоял меж тем в пяти шагах. ОказавшийсЯ там, Я то-
же ждал, тоже у входа; Я ждал по договоренности Михаила, чтобы везти
чьиРто писательские чемоданы в Шереметьево С тоже служка, но вольный, не
внайме.
Да, да. Они самые. Шли даже те, по чьим статьям, как по интеллектуальной
наводке, Зыкова и многих других когдаРто таскали в КГБ, спрашивали, дер-
гали, присылали повестку за повесткой. (Из мелкой гнусности Зыкова еще и
лишили права пользоватьсЯ поликлиникой С за чтение вслух неопубликован-
ного рассказа!) Был стресс. Был запой. Был горд, тщеславен наш Зыков.
Стоило ли тогда жить так , чтобы теперь жить так? С вопрос навязчивый,
вопрос меры за меру. А критики все шли. Рецензенты. Редакторы. Их было
много. Те же самые люди. Зыков встречал, жал им руки. Участливо спраши-
вал, как прозвучала та статья. Не напали ли в ответ из другого лагеря? А
кто именно? Ах, гниды. И как ваши планы? Надо , надо ответить. Дать бой
... Он был взволнован. Он участвовал. И даже заметно, легко трепетал.
Зачем ему нужно? С думал Я, не понимаЯ в ту минуту, что нужно не ему С
нужно его имени. Оно (имя) вело его и повелевало им, заставляЯ, как ма-
рионетку, пожимать руки, умно спрашивать, распахивать удивленно глаза,
важничать или, вдруг затрепетав, себЯ умалять.
пришли вовремя, одеты скромно, добрались на метро. Клуб называлсЯ ТКау-
чукУ. И наши, и эмигранты будут выступать на равных, сидеть и свободно
пикироватьсЯ за одним общим столом, великолепно, чудесно, вот уж време-
на! њуткий Зыков, сместившись теперь в фойе (не топтатьсЯ же, встречаЯ
эмигрантов аж на улице!), выступал из тени вперед, здоровался, спраши-
вал:
Ну, скажем, ощутили ли вы там, как теряла зубы наша цензура?
ков и сам знал, как они там в Париже видели, и отлично знал, что ощутили
относительно цензуры; все знал. Но спрашивал. И не было тут подмахива-
ния. Не на эмигранта трудился: трудилсЯ на себя. Лоб был напряжен усили-
ем, выступившими мелкими капельками С в поте лица.
нутсЯ они в русской традиции?