и скорбью с простых иереев сельских да с иных бедных обителей, сколь того
сребра идет на книги, храмы, письмо иконное и прочая, а сколь в Пименову
казну, невесть для какой тайной надобы? Ибо где великое богатство
немногих, там и великая нищета народная, тем паче ежели богатство
недвижимо и не идет в дело, ни на строение, собирающее и питающее сотни
тружающих, ни на устроение церковное, надобное всему православному миру...
Не ты ли, отче, подымал народ к соборному деянию и почто молчишь ныне?
Почто не подвигнешь великого князя Дмитрия на брань противу церковного
мздоимства?
в мыслях, и в чувствах большинства и токмо тогда возможно вмешиваться в
ход событий. Федор, высказав невзначай упрек Сергию, понял молчаливый
ответ наставника, зарозовел ликом, мгновением ставши похожим на прежнего
Ванюшку, что теперь случалось с ним все реже и реже... Да и лик Федора,
некогда радостно-светлый, ныне, когда перевалило за четвертый десяток лет,
острожел, потемнел, и уже не разглаживались, как некогда, заботные морщины
чела. Сергий знал, что Федор постоянно точит и точит великого князя, как
вода камень, да и сам Дмитрий, ежели бы не упорная нелюбовь к Киприану,
давно бы отрекся от Пимена.
недостойный сана, егда требы правит, позорит Христово учение и возбуждает
соблазн в простецах! - Да, ведаю, - примолвил он, заметив шевеленье своего
старца, намерившего опять возразить, - ведаю, что всякий иерей, свершая
требы, свят, и Господня благодать в миг тот лежит на нем, ведаю! Но всей
жизнью своею, ежели пастырь неправеден, не смущает ли он паству свою? Выше
руковоженья духовного что есть в человецех? Вы есте соль земли, - рек
Иисус, - дак ежели соль не солона будет, как возможно сберечь церковь
Христову? Кто поправит недостойного пастыря, ежели тот к тому же поставлен
во главе синклита? <Свет инокам - ангелы, - глаголет Иоанн Лествичник, - а
свет для всех человеков - иноческое житие. Если же свет сей бывает тьма,
то сущие в мире кольми паче помрачаются!>
один, угнетен нахождениями бесовскими, гадами и зверьми, но не восхотевши
быть с братией в сущей обители!
улыбнувшийся Сергий поднял воспрещавшую длань. Все трое иерархов думали
сейчас согласно об одном и том же: ежели не Киприан, то - кто?! И Кирилл
понял, замолк, обратив чело к устью печи, где, по запаху, уже дозрели
пекущиеся хлебы.
заместить и Киприана, и Пимена возможет на Руси токмо один человек,
уехавший ныне во Плесков, - епископ Суздальский и Нижегородский Дионисий.
И именно об этом следует им говорить (или не говорить?) с великим князем
Дмитрием.
боку хлебной печи. Тою же деревянной обгоревшей лопатою начал доставать
хлебы, швыряя горячие ковриги на расстеленный им по столешне льняной
рушник. От первой же ковриги отрезав краюху, с поклоном подал Сергию.
Федор с Михаилом тоже согласно протянули руки, каждый за своим ломтем.
Скоро, сотворив молитву, все трое удоволенно жевали горячий, с кислинкою,
ароматный ржаной хлеб и продолжали думать: подходит ли Дионисию сан
митрополита русского? И как, и кому уговорить на то великого князя?
христиан. И было знание должного и воля к деянию.
Потребны лишь вера, решимость и единомыслие призванных. Все иное является
уже как бы само собою. Загораются множества, пробуждаются силы, готовые к
одолению ратному, с гулом содвигаются миры!
подвига.
было нынче порушено виною Пименовой скаредности: пригласил на Москву из
Новгорода греческого изографа Феофана.
византийский живописец, Киприан не мог не зайти в церковь Спаса на Ильине,
а увидя росписи Феофана, не мог не восхититься талантом мастера, тем более
- напомнившего ему святыни далекого Цареграда. Он и насмотрелся досыти
этой бегучей и взволнованной живописи, мрачное величие которой так
созвучно показалось ему его собственному, из взлетов и падения сотканному
бытию, и наговорился вдосталь по-гречески с мастером, а в конце концов
немногословно, но твердо пригласил его в стольный город великого
Московского княжества, <ныне претерпевший от агарян, но тем паче
нуждающийся в добром изографе, дабы прелепо обновить поруганные святыни>.
Киприан, говоря о возвышенном, часто выражался витиевато. Не забыл
митрополит и задаток оставить мастеру в виде увесистого мешочка серебра,
что уже прямо обязывало Феофана прибыть на Москву.
раз обошел церкву в час, когда не было службы, поднялся на хоры, зашел в
каменную палатку, которую расписывал сам, даже без подмастерьев. Постоял
остраненно перед своею античною Троицей, узрел и сам то, что ему сперва
подсказали другие: изнеженную позу возлежащего правого ангела - отблеск
языческой Эллады под покровом распростертых византийских крыльев верхнего,
центрального ангела... Когда писал, не думал о том и Омировы строки не
вспоминал, но жила и в нем, как почти в каждом византийце, неугасшая
эллинская древность, жила! И чудо, что о том поведали ему первыми местные,
новогородские мастеры, у коих ничего подобного не было никогда, верно, и
не могло быть! У них тут в древности - лешие, да русалки, да хороводы дев
в широких, украшенных хитрою вышивкою льняных рубахах своих, лесовики да
полевики, да овинники, баенная нечисть, кудесы да волхвы, и поныне
святками в харях да личинах ходят по городу! А у него - виноцветное море.
Нереиды, Афродита, рождающаяся из пены морской, герои троянские, затеявшие
войну из-за похищенной жены царя Менелая, Афина и Зевс, забытые,
отреченные языческие боги! Как все это прорвалось тут, в этом возлежащем,
яко античные герои во время пира, ангеле, в этом изысканно-земном облике,
в том, как откинулся он на ложе, в изломах тела, явленных одною лишь
бегучею, незримо то утолщающейся, то истончаемой линией. Словно боги
Олимпа слетели к земному пиру, как они сходили когда-то, заключая в
объятия свои земных жен!
когда уже порешил принять иноческий сан!
давшего им вторую, бессмертную жизнь. Феофан вышел из палатки, постоял на
хорах прямь царских дверей, озирая воссозданный им синклит христианских
подвижников, мучеников, святых и героев, поднял очеса вверх, туда, где
жмурились взирающие на него праотцы, и испуганные шестикрылые серафимы
провожали взором мастера, медленно опустив голову, сходившего сейчас по
каменным ступеням узкой лестницы... Вот и здесь он оставил частицу своей
души и уже не вернет, не повторит созданного! И сколько еще сил и уменья
пошлет ему Господь, и что позволит свершить?
мостовой в сторону Торга. Ежели бы не вечный зов мастерства, ежели бы не
всегдашнее стремление к иному, то и остаться бы ему в Новом Городе навек!
Тут книжная мудрость, диспуты, тут сонм искусников, у коих не худо
поучиться и ему самому, тут яростные споры церковные, напомнившие ему
родной Византий - почему-то древним именем этим захотелось назвать Феофану
родину свою, великий, незримо уходящий в ничто град Константина, который,
наверно, ему уже не видать никогда!
улице была промозглая сырь, бревна затейливых боярских хором потемнели от
влаги, и небо было сизо-серым, низким и волглым, надолго не обещая в
дымных пробелах весенней промытой голубизны...
требовавшим себе, как всегда после войн и исторов, черного бора с
новгородских волостей. Пора была уезжать! Надобно было уезжать! Он вышел
на глядень и остановился, впитывая кишение торга, пристань, запруженную
ладьями, обвисшие цветные паруса и Детинец на той стороне Волхова, с
царственно плывущими в сизом океане облаков куполами великой Софии.
прядями седины бороду. Художника узнавали горожане, окликали, кланялись.
Феофан отвечал кивками. В Москву насоветовали ему ехать водою, Селигерским
путем, - не утонуть бы в грязи осенних дорог! А там уже, от Волока
Ламского, конями до самой Москвы.
старательным юношей, сыном бедной вдовы с Нутной улицы Славенского конца,
у коего обнаружился несомненный талан иконописный. Оставлял мастером,
способным уже и теперь не посрамить учителя своего. А все же нет-нет да и
вспоминался ему первый его русский холоп, Васка, бесталанный и
нерасторопный, дуром погинувший, не то уведенный в полон в злосчастном
сражении на Пьяне, но чем-то незримо прикипевший к сердцу византийского
художника. Он и нового слугу, Нелюба, нет-нет да и, оговорившись, называл
Ваской... Ежели прежний холоп и жив, где-то он теперь?
грузили в ладью невеликий припас мастера. Те же краскотерки и кисти, те же
синие камни и дорогой пурпур. Впрочем, и хорошую суконную свиту, и
Корнев Павел
Афанасьев Роман
Якубенко Николай
Суворов Виктор
Лукин Евгений
Пехов Алексей