Чтение 129–й страницы книги ~В круге первом~

"Арестант-арестант! Ты всё забыл!"

Взглядом ненавистным и зачарованным, взглядом, видящим себя самого, каким
не стал, они смотрели друг на друга и не могли расцепиться.

И призрак желтокрылой Агнии второй раз за эти дни пропорхнул перед
Антоном.

Теперь Яконов мог кричать, стучать, звонить, сажать -- у Сологдина было
заготовлено и на это.

Но Яконов вынул чистый мягкий белый платок и вытер им глаза.

И ясно посмотрел на Сологдина.

Сологдин старался выстоять ровно ещё эти минуты.

Одной рукою инженер-полковник опёрся о подоконник, а другой тихо поманил
к себе заключённого.

В три твёрдых шага Сологдин подошёл к нему близко.

Немного горбясь по-старчески, Яконов спросил:

-- Сологдин, вы -- москвич?

-- Да.

-- Вон, посмотрите, -- сказал ему Яконов. -- Вы видите на шоссе
автобусную остановку?

Её хорошо было видно из этого окна.

Сологдин смотрел туда.

-- Отсюда полчаса езды до центра Москвы, -- тихо рассказывал Яконов. --
На этот автобус вы могли бы садиться в июне-в июле этого года. А вы не
захотели. Я допускаю, что в августе вы получили бы уже первый отпуск -- и
поехали бы к Чёрному морю. Купаться! Сколько лет вы не входили в воду,
Сологдин? Ведь заключённых не пускают никогда!

-- Почему? На лесосплаве, -- возразил Сологдин.

-- Хорошенькое купанье! Но вы попадёте на такой север, где реки никогда
не вскрываются...

Ведь тут как? Жертвуешь будущим, жертвуешь именем -- мало. Отдай им хлеб,
покинь кров, кожу сними, спускайся в каторжный лагерь...

-- Сологди-ин! -- нараспев и с мучением выстонал Яконов и две руки, как
падая, положил на плечи арестанта. -- Вы наверно можете всё восстановить!
Слушайте, я не могу поверить, чтобы жил на свете человек, не желающий блага
самому себе. Зачем вам погибать? Объясните мне: зачем вы сожгли чертёж??

Была всё так же невзмучаема, неподкупна, непорочна голубизна глаз Дмитрия
Сологдина. А в чёрном зрачке его Яконов видел свою дородную голову. Голубой
кружочек, чёрная дырочка посередине -- а за ними целый неожидаемый мир
одного единственного человека.

Хорошо иметь сильную голову. Ты владеешь исходом до последней минуты. Все
пути событий подчинены тебе. Зачем тебе погибать? Для кого? Для безбожного
потерянного развращённого народа?

-- А как вы думаете? -- вопросом ответил Сологдин. Его розовые губы между
усами и бородкой чуть-чуть изогнулись как будто даже в насмешке.

-- Не понимаю, -- Яконов снял руки и пошёл прочь.

-- Самоубийц -- не понимаю.

И услышал из-за спины звонкое, уверенное:

-- Гражданин полковник! Я слишком ничтожен, никому неизвестен. Я не хотел
отдать свою свободу ни за так.

Яконов резко повернулся.

-- ... Если бы я не сжёг чертежа, а положил его перед вами готовым -- наш
подполковник, вы, Фома Гурьянович, кто угодно, могли бы завтра же толкнуть
меня на этап, а под чертежом поставить любое имя. Такие примеры были. А с
пересылок, я вам скажу, очень неудобно жаловаться: карандаши отнимают,
бумаги не дают, заявления доходят не туда... Арестант, отосланный на этап,
не может оказаться прав ни в чём.

Яконов дослушивал Сологдина почти с восхищением. (Этот человек сразу
понравился ему, как он вошёл!)

-- Так вы... берётесь восстановить чертёж?! -- Это не инженер-полковник
спросил, а отчаявшийся измученный безвластный человек.

-- То, что было на моём листе -- в три дня! -- сверкнул глазами Сологдин.
-- А за пять недель я сделаю вам полный эскизный проект с расчётами в объёме
технического. Вас устроит?

-- Месяц! Месяц!! Нам месяц и нужен!! -- не ногами по полу, а руками по
столу возвращался Яконов навстречу этому чёртову инженеру.

-- Хорошо, получите в месяц, -- холодно подтвердил Сологдин.

Но тут Яконова отбросило в подозрение.

-- Погодите, -- остановил он. -- Вы только что сказали, что это был
недостойный набросок, что вы нашли в нём глубокие, непоправимые ошибки...

-- О-о! -- открыто засмеялся Сологдин. -- Со мной иногда играет шутки
нехватка фосфора, кислорода и жизненных впечатлений, находит какая-то полоса
мрака. А сейчас я присоединяюсь к профессору Челнову: там всё верно!

Яконов тоже улыбнулся, от облегчения зевнул и сел в кресло. Он любовался,
как Сологдин владеет собой, как он провёл этот разговор.

-- Рискованно же вы сыграли, сударь. Ведь это могло кончиться иначе.

Сологдин слегка развёл пальцами.

-- Вряд ли, Антон Николаич. Я, кажется, ясно оценил положение института
и... ваше. Вы, конечно, владеете французским? Le hasard est roi! Его
величество Случай!

Он очень редко мелькает нам в жизни -- и надо прыгнуть на него вовремя, и
точно на середину спины!

Сологдин так просто говорил и держался, будто это было с Нержиным на
дровах.

Теперь он тоже сел, продолжая смотреть на Яконова весело.

-- Так что будем делать? -- дружелюбно спросил инженер-полковник.

Сологдин отвечал как по-печатному, как о решённом давно:

-- Фому Гурьяновича я бы хотел на первом же шаге миновать. Это как раз та
личность, которая любит быть соавтором. С вашей стороны я не предполагаю
такого приёмчика. Я ведь не ошибаюсь?

Яконов радостно покачал головой. О, как он был облегчён и без этого!

-- К тому ж напоминаю, что и лист пока сожжён. Теперь, если вы дорожите
моим проектом -- найдите способ доложить обо мне прямо министру. В крайнем
случае -- замминистру. И пусть приказ о моём назначении ведущим
конструктором подпишет именно он. Это будет для меня гарантия -- и я
принимаюсь за работу. И мы формируем специальную группу.

Вдруг распахнулась дверь. Без стука вошёл лысый худой Степанов с
мертво-поблескивающими стеклами очков.

-- Так, Антон Николаевич, -- сказал он строго. -- Есть важный разговор.

Степанов обращался к человеку по имени-отчеству! Это было невероятно.

-- Значит, я жду приказа? -- встал Сологдин.

Инженер-полковник кивнул. Сологдин вышел легко и твердо.

Яконов даже не сразу вник, о чём это так оживлённо говорил парторг.

-- Товарищ Яконов! Только что у меня были товарищи из Политуправления и
очень-таки намылили голову. Я допустил большие и серьёзные ошибки. Я
допустил, что в нашей парторганизации гнездилась группа, будем говорить --
безродных космополитов. А я проявил политическую близорукость, я не
поддержал вас, когда они пытались вас затравить. Но мы должны быть
бесстрашными в признании своих ошибок! Вот мы сейчас с вами вдвоём
подработаем резолюцию, потом соберём открытое партсобрание -- и крепко
ударим по низкопоклонству.

Дела Яконова, столь безнадёжные ещё вчера, круто поправлялись.

Перед обеденным перерывом в коридоре спецтюрьмы дежурный Жвакун вывесил
список лиц, вызываемых в перерыв к майору Мышину. Официально считалось, что
по такому списку зэки вызывались за получением писем и извещений о переводах
на лицевой счёт.

Процедура выдачи арестанту письма была в спецтюрьмах обставлена
таинственно. Её нельзя было так пошло, как на воле, поручить
бродяге-почтальону. За глухою дверью, с глазу на глаз, духовный отец -- кум,
сам прочетший это письмо и убедившийся, что в нём нет греховных смутных
мыслей, -- передавал его арестанту, сопровождая поучениями. Письмо
выдавалось откровенно распечатанным, в нём была убита последняя интимность
мысли, летящей от родного к родному. Письмо, прошедшее многие руки,
расхватанное на цитаты в досье, получившее внутри себя чёрную размазанную
печать цензуры, -- теряло ничтожный личный смысл и приобретало важное
значение государственного документа. (На иных шарашках это понимали
настолько хорошо, что вообще не отдавали письма арестанту, а разрешали ему
лишь прочесть его, редко дважды, в кабинете у кума и отбирали в конце письма
расписку о прочтении; если же, читая письмо жены или матери, зэк пытался
сделать выписки для памяти, -- это вызывало подозрение, как если б он
покушался скопировать документы Генерального Штаба. На присылаемых из дому
фотографиях тамошний зэк тоже расписывался, что их смотрел, -- и их
подшивали в его тюремное дело.)

Итак, список был вывешен -- и становились в очередь за письмами. Ещё
становились в очередь те, кто хотел не получить, а отправить своё письмо за
декабрь -- его тоже полагалось сдать лично в руки куму. Под видом всех этих
операций майор Мышин имел возможность беспрепятственно беседовать со
стукачами и вызывать их вне графика. Но дабы не было явно, с кем он беседует
дольше, тюремный кум иногда задерживал в кабинете и честных зэ-ков, сбивая
остальных с толку.

Так в очереди подозревали друг друга "а иногда и знали точно, кто
[закладывает] их жизни, но заискивающе улыбались им, чтобы не рассердить.

Хотя советское тюрьмоведение и не опиралось прямо на опыт Катона
Старшего, но верно следовало его завету: не допускать, чтобы рабы жили между
собою слишком дружно.

По обеденному звонку взбежав из подвала во двор, зэки пересекали его,
неодетые и без шапок, при сыром нехолодном ветре и шмыгали в дверь тюремного
штаба. Из-за того, что утром был объявлен новый порядок переписки, очередь
собралась особенно большая -- человек сорок, и в коридоре не помещалась.
Помощник дежурного, [шебутной] старшина, ретиво распоряжался во всю силу
своего пышущего здоровья. Он отсчитал двадцать пять человек, остальным велел