во мне, утонувшем в креслах первого класса, закрепился, не ушел даже после
Аахена -- границу мы проезжали примерно в половине одиннадцатого, -- делался
все более отчетливым и страшным, так что я был даже рад, когда таможенники
несколько меня отвлекли, причем мой горб вызвал у них больший интерес, чем
мое имя и мой паспорт, и я твердил себе: ах этот негодник Вит-лар, все-то он
проспал! Скоро одиннадцать, а он еще не добрался до полиции, держа под
мышкой банку для консервирования, тогда как я по его милости с утра пораньше
спасаюсь бегством, хочу внушить себе страх, чтобы у побега был некий
движитель; ах, до чего же страшно мне было в Бельгии, когда железная дорога
пела: "Где у нас кухарка, Черная кухарка? Здесь она, здесь она быть должна,
быть должна!.."
ожидаемого оправдательного приговора я должен снова передвигаться и слышать
в поездах и трамваях текст: "Здесь она, здесь она быть должна, быть должна".
появления которой я ожидал на каждой станции, сама по себе поездка была
приятной. Я остался один в купе -- кухарка, возможно, ехала в соседнем, --
знакомился по очереди с бельгийскими и французскими таможенниками, засыпал
минут на пять, просыпался с легким вскриком и, чтобы предстать перед Черной
кухаркой не совсем уж беззащитным, листал еженедельник "Шпигель", который
еще в Дюссельдорфе купил через вагонное окно, снова, как и много раз прежде,
подивился тому, как это журналисты все знают, нашел даже статейку про своего
менеджера, доктора Деша из концертного агентства "Вест", а в ней
подтверждение тому, что я и без них знал: концертная агентура Деша держалась
всего на одной опоре, и опорой этой был Оскар, барабанщик, -- довольно
приличная фотография. И "несущая опора" почти до самого Парижа рисовала себе
тот крах агентуры "Вест", который неизбежно последует за моим арестом и
страшным появлением Черной кухарки.
я хотел чего-то бояться, она заползла мне под кожу да так там и осталась,
хотя, по большей части в спящем виде, осталась до сегодня, когда я справляю
свое тридцатилетие, она принимает разные обличья: например, словцо "Гете"
заставляет меня порой вскрикнуть от страха и нырнуть под одеяло. Сколько я
ни изучал с молодых ногтей короля поэтов, его олимпийское спокойствие всегда
вызывало у меня тягостное чувство. А уж нынче, когда переодетый Черной
кухаркой, он больше не предстает передо мной светлым и классическим, а,
напротив, превосходя сво ей чернотой самого Распутина, стоит перед моей
железной кроватью и вопрошает в честь моего дня рождения: "Где у нас
кухарка, Черная кухарка?" -- я пугаюсь ужасно.
По совести, я ждал представителей Интерпола уже на парижском Северном
вокзале -- на Гар-дю-Нор, как говорят французы. Но лишь носильщик, от
которого до того разило красным вином, что принять его за Черную кухарку
было невозможно при всем желании, заговорил со мной, и я доверчиво вручил
ему свой чемоданчик, чтобы он донес его почти до турникета. Я ж так и знал,
полиция да и кухарка не пожелают выкладывать деньги на перронный билет, они
заговорят с тобой и схватят тебя уже после турникета. А стало быть, ты
поступишь мудро, если еще перед турникетом возьмешь свой чемоданчик. Вот мне
и пришлось его тащить до самого метро, потому что даже полиция не соизволила
явиться, чтобы взять у меня багаж.
Духи с этим запахом, как я недавно прочел, можно купить и опрыскаться ими.
Обратил я внимание лишь на то, что, во-первых, метро, подобно железной
дороге, хотя и в другом ритме, задает вопрос про Черную кухарку, а
во-вторых, что она должна быть, как и мне, известна остальным пассажирам и
внушать им страх, ибо все вокруг меня излучали страх и ужас. Мой план
выглядел так: доехать на метро до Порт-д'Итали, а оттуда взять такси и
поехать в аэропорт Орли; особенно пикантным и оригинальным я представлял
себе арест раз уж не на Северном вокзале, то тогда в знаменитом аэропорту
Орли -- и кухарка, одетая стюардессой. Один раз мне пришлось сделать
пересадку, я порадовался, что у меня такой легкий чемоданчик, и дал вагону
метро унести меня к югу, а сам размышлял: где же ты выйдешь, Оскар, --
Господи, сколько событий за один день: сегодня утром неподалеку от
Герресхайма тебя облизывала корова, ты был весел и не испытывал страха, а
теперь ты в Париже, -- так где же ты выйдешь и где она, черная и страшная,
выйдет тебе навстречу. На Place d'ltalic или уже у Рптфе?
рассуждал так: они, конечно, думают, что я думаю, что они стоят у Porte.
Зато она знает, что думаю я, что думают они. И вообще мне надоело. Сам побег
и кропотливые труды по сохранению страха меня утомили. Оскар не желал больше
ехать в аэропорт, он счел Maison Blanche более оригинальным, чем Орли, и
оказался прав: на этой станции метро был эскалатор, который помог мне
испытать некоторые высокие чувства и услышать в его равномерном перестуке:
"Где у нас кухарка, Черная кухарка? Здесь она, здесь она!"
вместе с побегом подходит к концу и его повествование: окажется ли эскалатор
на станции метро Maison Blanche достаточно высоким, крутым и символичным,
чтобы своим равномерным перестуком ознаменовать заключительную часть его
записок?
тридцатилетие. И всем тем, кому эскалатор кажется чересчур громким, кого не
страшит Черная кухарка, я предлагаю в качестве завершающей картины тридцатый
день своего рождения. Ибо не есть ли тридцатый день рождения самый
однозначный из всех прочих? Он заключает в себе число три, он позволяет
предвидеть число шестьдесят и тем делает его излишним. Когда сегодня утром
вокруг моего праздничного пирога загорелось тридцать свечек, я готов был
заплакать от радости и умиления, но постеснялся из-за Марии: в тридцать лет
больше нельзя плакать.
что у эскалатора есть первая ступенька, -- я начал смеяться. Несмотря на
страх -- или как раз из-за него, -- я смеялся. Эскалатор медленно и круто
шел наверх -- а наверху стояли они. Времени у меня оставалось примерно на
полсигареты. Двумя ступеньками выше резвилась бесцеремонная парочка.
Ступенькой ниже ехала старая женщина, в которой я поначалу, без всяких,
впрочем, оснований, заподозрил Черную кухарку. На ней была шляпка,
украшенная фруктами. Пока я курил, мне пришли в голову -- и я, в общем-то,
постарался -- разные ассоциации по поводу эскалатора: сперва Оскар изображал
поэта Данте, который возвращается из ада, а наверху, где эскалатор
кончается, его поджидают шустрые репортеры из "Шпигеля" с вопросом: "Привет,
Данте, ну как там в аду-то?" Такую же игру я повел с королем поэтов, с Гете,
и люди из "Шпигеля" расспрашивали меня, как оно там было внизу, у матерей.
Потом мне надоели поэты, я сказал себе, что наверху нет ни людей из
"Шпигеля", ни известных господ с металлическими жетонами в кармане, а стоит
там она, кухарка, и эскалатор грохочет: "Где у нас кухарка, Черная кухарка?"
-- и Оскар отвечает: "Здесь она, здесь она".
спускались вниз, на станцию метро. На улице явно шел дождь. У людей был
мокрый вид. Это встревожило меня, потому что в Дюссельдорфе у меня уже не
хватило времени купить плащ. Однако беглый взгляд наверх -- и Оскар мог
убедиться, что господа с заметно незаметными лицами имеют при себе два
вполне гражданских зонта -- хотя это отнюдь не ставило под сомнение
существование Черной кухарки.
свою сигарету, на создающем медленный подъем чувств, на обогащающем знания
эскалаторе: на эскалаторе человек становится моложе, на эскалаторе человек
становится все старше и старше. У меня был выбор -- покинуть лестницу то ли
трехлеткой, то ли шестидесятилетним, младенцем или стариком встретиться с
Интерполом, в том или в другом возрасте бояться Черной кухарки.
вид, да и мой санитар Бруно дважды прикладывал к отверстию на моей двери
свой озабоченный коричневый глаз. Под акварелью, изображающей анемоны, стоит
нетронутый пирог с тридцатью свечками. Мария, возможно, уже спит. Кто-то --
кажется, это была Густа, сестра Марии -- пожелал мне счастья на ближайшие
тридцать лет. У Марии такой сон, что можно просто позавидовать. Да, а что
пожелал мне ко дню рождения мой сын Курт, гимназист, образцовый ученик,
лучший во всем классе? Когда Мария спит, мебель вокруг нее тоже засыпает. Ах
да, вспомнил: Куртхен пожелал мне скорейшего выздоровления! А сам я пожелал
бы себе хоть ломтик от Марииного сна, потому что я устал и слова у меня
почти все иссякли. Молодая жена Клеппа сочинила глупый, хотя и с добрыми
намерениями стишок в честь моего горба. Вот и принц Евгений был уродом, а
взял, между тем, город и крепость Белград. Пора бы и Марии наконец понять,
что горб приносит счастье. Вот и у принца Евгения было два отца. Теперь мне
тридцать, но мой горб моложе. Людовик Четырнадцатый был одним из
предполагаемых отцов принца Евгения. Раньше красивые женщины на улицах часто
норовили прикоснуться к моему горбу, на счастье. Принц Евгений был уродом и
потому умер естественной смертью. Будь у Иисуса горб, им вряд ли удалось бы
пригвоздить его к кресту. Неужели я обязан теперь, только потому что мне
исполнилось тридцать, собраться и собрать вокруг себя учеников?
выше. Перед и надо мной -- бесцеремонная парочка. За и подо мной -- старушка
в шляпе. На улице дождь, а наверху, совсем наверху стоят господа из
Интерпола. Ступени выложены ребристыми планками. Когда стоишь на эскалаторе,
надо еще раз хорошенько все обдумать: откуда ты пришел? Куда ты идешь? Кто
ты? Как твое имя? Чего ты хочешь? Запахи овевают меня: ваниль молодой Марии.
Масло из-под сардин в масле, которое моя бедная матушка разогревала и пила в
горячем виде, пока сама не остыла и не ушла под землю. Ян Бронски, который
неизменно употреблял одеколон, однако ранняя смерть уже задувала сквозь все
петли для его пуговиц. Зимней картошкой пахло в погребе у зеленщика Греффа.
И еще раз: запах пересохших губок на аспидных досках у первоклассников. И
моя Розвита, от которой пахло мускатом и корицей. Когда господин Файнгольд