восклицательный знак ставить? Надо посоветовать родителям прочесть стих
Константина Симонова о современной женщине и попросить их не забывать, что
Бог велел всех прощать и прежде всего заблудшую женщину. Он расскажет
родителям про то, как в окопах стираются грани между добром и злом. Зло
делается большое-большое -- аж до горизонта, добра же совсем-совсем
маленько, зеленая поляночка среди выжженного леса -- но, чтобы ожил лес,
полянку ту надо беречь, ой, как беречь -- с нее начнется возрождение всей
тайги. Карнилаев умиленно всхлипнул, перешагивая через спящих, вышагнул
из-под навеса, долго протирая очки, незряче уставившись за речку Черевинку.
дальний, дни и ночи не гаснущий пожар, сказал он.
выползший из тьмы менять телефониста.
боец медленно спускаются к речке, ищут фельдшерицу Нельку. Часовой объяснил
им, как идти дальше.
куста, часовой помог Карнилаеву наломать чащи -- возле блиндажа все уже было
выломано и сожжено.
Карнилаева. Тот был к ругани привычен. На грязном, заплеванном полу, за
печкой, натянув воротник шинели на ухо, успокоился очкарик. Переправлялся он
позже -- берегут ценный кадр, усмехнулся Шорохов, -- в шинели потеплее все
же, чем в телогрейке до пупа. Печка не разгоралась. Еще раз обматерившийся
Шорохов произвел проверку -- "Попробуй усни, падла!" -- сказал заречному
телефонисту и, прислонившись спиной к никого и ничего не греющей земляной
стене, отдался отлаженно-чуткой дреме связиста, привыкшего полуспать,
полузамерзать, полубдеть, полуслышать, полужить. "Может, пороху натрясти из
патронов и все же зажечь хворост, -- вяло размышлял Шорохов, -- да побудишь
всех шумом. Ну его! Бывало и студенее!"
вышел он на дело и то лихое рисковое дело затянулось. Не отечественная
тюрьма здесь, не советский лагерь, хоть частью себя и своего времени тут
можно распоряжаться с пользой для себя, существовать и даже быть независимым
хотя бы от окружающей тебя хевры. Не позволять только себе расслабляться,
лезть на рожон, не писать против ветра, стало быть, не переть против
начальства, -- лица от соли не оближешь, сколько его тут, на фронте, особо
подле фронта, начальства-то. А в остальном -- живи -- не тужи, не давай себе
на ногу топор ронять, не соглашайся раньше времени пропасть -- вот и вся
наука. А ему пропадать нельзя. Он посулился выжить и достать того
чубатенького, галифастенького, ласковенького полковника, что не за хер
осудил его в двадцать первом полку, считай что на смерть. Много раз, многие
мордовороты судили Шорохова, за многие провинности, за многие дела. И сроку
набрал он много. И фамилия Зеленцов -- была у него не первая, да и Шорохов
-- не последняя. Никогда у него не возникало желания подняться против темной
силы, его сломавшей, корень его надрубившей, но вот чубатенький этот,
говорунчик-побрякунчик, соединил в себе все лютое зло, с детства на Шорохова
навалившееся, и пока он не наступит на горло, не оторвет тому злу, как
болотной змее, седенькую головку -- не будет середь людей на земле
спокойствия и порядка, по Коле Рындину, -- милосердия. Блажной мужик -- Коля
Рындин, но рек Божье, не то, что эти попки-комиссары: борьба, борьба,
борьба... С кем? За что? За кого это они -- сладкогласые -- бороться-то
призывают и заставляют? Для них! Во благо их! Поищите дураков -- на Руси их
завсегда и на всех хватало.
колоска не слыхать голоска, маялась низкорослая, туманами измыленная
картошка, едва зацветя, роняла плети, все, что по строгому кремлевскому
указу могло походить на кулака, давно уже раскулачено, разорено, выгнано из
села Студенец в болота. Жили в этом селе от веку не скотом и хлебом, рекой и
рыбой жили. Кулачить некого, описывать нечего -- бедняк на бедняке, голь
голью погоняет. "Мое дело маленькое. Мне чтоб план по району выполнялся.
Думайте, думайте, мужики, иначе вместе к стенке станем..."
рыбаку-крестьянину Маркелу Жердякову, пали малые и старые на колени:
"Маркел, пострадай за народ! Запишись в кулаки. У тебя всего двое робят, и
на ногах уж оне..." Дрогнуло сердце Маркела: "Ладно, кулачьте!"
Мужики по пьянке порешили отблагодарить полномочного человека, указали
орлу-комиссару, где прячется отставшая от выселенцев девчонка, малолетка
еще, но живая ж, все у нее и при ней по чертежам господним расположено --
сгодится. Комиссар выковырял из захоронки девчушку, затащил ее в избу
Жердяковых на печь -- проявляя бдительность, он вместе с понятым ночевал в
избе выселенцев, чтоб ночью не ушли куда иль по реке не уплыли.
писк и стон, исторгаемый девчушкой, никто голосу не подавал. Лишь понятой
беспокойно ворочался на полу, завистливо вздыхая: "Во, порет контру
комиссар! Во как он ее беспощадно карает! Оставил бы хоть понюхать..."
Комиссар как аркнет с печи: "Какая гидра пасть дерет?" -- и для изгального
куражу, не иначе, ка-ак из нагана жахнет! Полыме сверкнуло, горелым порохом
запахло. Тут уж все, даже и понятой, перестали шевелиться, и старуха
заткнулась.
прощальное слово кликать, за что-то просить прощение. Комиссар стоял на
резном крыльце с уже кем-то в щепье искрошенными резными перильцами, курил,
плевался, яйца, слипшиеся от девичьей крови, неистово царапал, поскольку был
он дик и ни о чем, в том числе и о половой культуре, понятия не имел, зато в
политике дока -- по его наущению до самой поскотины студеницкие подростки и
деревенский дурачок Ивашка гнались за подводой, били каменьями выселенцев
Жердяковых:
Анисиму Анисимовичу, да и загинул он где-то, сотворив много преступных дел
на родной стороне. Может, его в конце-концов расстреляли свои же комиссары
-- за "перегиб"? Может, мужики где-то пришибли, может, он дурную болезнь
подцепил и сгнил в заразной больнице. Бессмертный лик этого злодея
соединился с черной толпой тех, кто гнал, судил, расстреливал, избивал,
надсаживал на непосильных работах руссский народ.
Жердяков, по болотистому, вязкому следу за подводой, заплетаясь в кореньях,
падая в торфяную жижу, а отец настегивает коня. "Тя-атя! Тя-а-аа-тенька-а!
Я-то... Я-то... забыли меня-то-о-о-о". Мать отворачивалась, закрывала полой
дождевика голову сестренки; дед с бабкою дырами шевелящихся ртов
выстанывали: "Храни тебя Бог, Никитушка-а-а! Храни тебя Бо-ог!" -- Так и
уехали, исчезли за лесистым поворотом родные его навсегда. Он же все бежал,
падал, бежал, падал... Его подобрали рабочие торфозаготови- тельного
поселка, дали ему в руки лопату -- зарабатывай себе на хлеб и строй
социализм. Было ему тогда четырнадцать. Ныне уже под тридцать, но нет-нет и
увидит он во сне, как бежит по болотистой дороге за подводой и никак не
может ее догнать, дотянуться рукою до телеги, до родных своих людей.
борьба за всеобщее счастье. Добывать его лично для себя было куда интересней
и ловчее. Он оказался среди бывших зэков-блатняков, вербованной хевры,
которые и составляли основное население индустриального предприятия,
возводящего здание социализма.
предприятие, только уж под охраной и по добыче угля каменного. Побег,
грабеж, первый мокрятник, не очень ловкий. Снова кэпэзэ, тюрьма, лагерь,
предприятие индустрии, на этот раз потяжельше -- добыча золота на Колыме. К
этой поре Никитка Жердяков сделался лагерным волком, жившим по единственно
верному, передовой системой созданному закону: "Умри ты сегодня, а я
завтра..."
себя чувствовал, выпивку, жратву имел, порой и маруху. В одном лагере
умельцы подкоп сделали, по веревочным блокам из женского лагеря марух
таскали и пользовались до отвала, расплачиваясь за удовольствие пайками.
того, как Иисуса Христа, к бревну сплавными скобами прибили и вниз по
течению реки пустили. За две пайки хлеба, за спичечный коробок махры, за
флакон политуры Никита перекупил место на нарах, номер и фамилию Черемных.
Там, в блатном мире, то же, что на войне, -- все время настороже и в
напряжении держись, на войне есть где и чего унести, но, если не совсем
дурак, лучше всего к "патриотам" примазаться, однако против этого восставала
натура гордого зэка -- не хотел нигде быть дешевкой и все тут. Шорохов
считал, что живет умней и содержательней всех этих "патриотов".
сообразил, что тут долго не прокантуешься, во второй атаке уже подставился,
и фриц -- меткач, дай ему Бог жизни и здоровья, всадил пулю будто по заказу
-- в бедро, не повредив кость. Кровищи много вышло -- для искупления вины
невиноватому человеку вполне достаточно. Перевязал сам себя Шорохов --
лагерный же волк -- сам умел управляться с собой, пополз в сторону
санитарного поста, не забывая в пути обшаривать убитых. Тогда-то, на поле
Акунин Борис
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Быков Василий
Шилова Юлия
Посняков Андрей