теплое солнышко ее пригревало. Возле Поровой Любиньски увидел хромую Марыну
с ребенком на коленях, Эрвина Крыщака, плотника Севрука и лесорубов: Яроша,
Зентека и Цегловского. В ближних кустах лежали их бензопилы и велосипеды, а
на маленькой полянке за бункером паслись две лошади Крыщака и стояла телега
на резиновых шинах. Дети Поровой, как писатель вскоре убедился, сидели в
бункере на снопах соломы, и старший из них, Дарек, подбрасывал кору в
железную печь, на которой в одном горшке варилась курица, а в другом
разогревались гороховые консервы, так называемое восстановительное питание,
которое получали лесорубы.
Никто не удивился при виде писателя. Плотник Севрук подал ему свою
огромную руку, Порова и хромая Марына освободили для него место на драном
одеяле. Многие ходили к Поровой, а поскольку никто этим не хвастался, то и
неожиданный визит Любиньского не показался странным. Налил ему Ярош водки в
небольшой стаканчик и торжественно сказал: - За наши прекрасные мгновения,
пане писатель, пусть эта чарка наполнится. Опорожнил стаканчик писатель
Непомуцен Любиньски, чтобы его не считали грубияном, потом выпили Ярош,
Зентек, Порова и Марына, а под конец плотник Севрук. Для Цегловского и
Крыщака водки уже не хватило. Но когда это случилось, приехал на велосипеде
молодой Галембка и привез две поллитровки. А поскольку и этого могло не
хватить, о будущем побеспокоился лесоруб Ярош и попросил у писателя крупную
банкноту. Тотчас же лесоруб Зентек уехал на велосипеде через лес в магазин в
Скиролавки, чтобы чарка и дальше могла наполняться.
- Жалко, что вы не были на моем утоплении в озере, - загремел басом
плотник Севрук. - Доктор Неглович лично это наблюдал, и ему очень
понравилось. Бегство Поровой тоже интересно, но мое утопление было
интереснее.
- Вы должны отдать детей, - строго сказал Любиньски Поровой. - Ими
займутся специальные воспитательница и медсестра. Им будет лучше, чем у вас.
- Ну конечно, им будет лучше, - согласилась она и попросила Галембку,
чтобы он ее чарку наполнил. - Только почему они должны распоряжаться не
своим? Если суд хочет иметь детей, пусть сам себе родит, а не забирает
чужих, как судебный исполнитель коров из хлева.
- Ребенок - это не корова, - заметил Любиньски. - И я об этом говорю.
Нельзя их забирать, как коров из хлева.
- Я не это имел в виду, пани Порова. Дети - это как бы наша общая
собственность, и общая над ними должна быть опека. Чтобы они выросли
хорошими людьми. Порова опорожнила стакан и передала его писателю.
- Пусть же эта чарка наполнится, пане писатель, - сказала она. - Но
скажу вам, что, если бы так было, как вы говорите, что дети - это общая
собственность, то хоть бы раз вы ко мне пришли и этими детьми бы занялись. У
пани Басеньки нет детей, а у меня есть. Могла бы пани Басенька моими
заняться, потому что я могу родить еще, и не одного.
- Мы не хотим иметь детей, - заявил Любиньски. - Мы не чувствуем себя
способными как следует их воспитать. Вы вообще не думаете, что ребенок
должен иметь все, что ему положено. Поэтому вы должны отдать детей, а не
убегать с ними в лес.
- Я их отдам. Конечно, отдам. Но не так уж сразу, - объяснила Порова. -
Сначала я должна с ними убежать.
- Зачем?
- Я должна их отдать, не убегая, как корову судебному исполнителю? Что
вы такое говорите, пане писатель? И Дарека мне жалко, и Зосю, и даже Янека,
хотя он так головой бьется в подушку. Конечно, у меня их отберут. Но я тут
же что-нибудь новое себе смастерю. Как жить без детей? Что за женщина из
меня была бы, если бы я время от времени не рожала? Вам не везет, пане
писатель. Женщин у вас было целых три, а ребенка - ни одного. Одних
неудачных женщин вы себе выбирали, не в обиду вам будь сказано.
- Что правда, то правда, пане писатель, - согласился с ней молодой
Галембка. - Помню, был у нас бурый кот. Каждый день я должен был его пнуть,
сам не знаю зачем. Но когда этого кота жена отдала в лучшие руки, потому что
я время от времени его пинал, то мне стало жалко его. Любил я этого кота,
хоть его и пинал.
- Ко всему человек может привязаться, - заявил Эрвин Крыщак. - Я,
например, очень Привязался к князю Ройссу, хоть он и был мальтийским рыцарем
и таким человеком, что, если у него было плохое настроение, вызывал меня к
себе и говорил: "Ты, свинья". К Трумейкам уже танки подъезжали, я и говорю
князю: "Ты, свинья, теперь тебе конец". А он забаррикадировался во дворце и
стрелял из автомата, и мне пришлось убить его ножом. Я похоронил князя и
даже всплакнул при этом. И скажу я вам, что жить без князей скучнее. Князья
и короли - это дела прошлые, но человек привыкает и к прошлым делам.
Например, не в обиду пану писателю будь сказано, я ни за что не могу
прочитать его книгу о девочке, которая сбежала из психбольницы. У меня есть
древняя книга, которая осталась мне от моего отца, я ее читал много раз, и
она мне так и не надоела.
- Что это за книга? - заинтересовался Любиньски.
- О битвах, о сражениях второго дня. Она начинается так: "Но сильно
ошибся Наполеон думая, что Беннигсен отступит, потому что наутро, как только
начало светать, русские начала из пятидесяти орудий бить по французам. На
месте приказал Наполеон, чтобы с его стороны ответить русским канонадой.
Армию свою Наполеон выставил за городом в несколько рядов. И, усевшись на
стульчике за костелом, он управлял оттуда баталией".
Он хотел и дальше наизусть продекламировать описание сражения, но
Любиньски проявил нетерпение.
- Через эту землю, через этот лес прокатились две больших войны. Эта
последняя такая великая, что больше уже и быть не может. Еще в болотах башни
танков торчат, и старые каски лежат в оврагах. А вы о каком-то сражении сто
пятьдесят лет назад рассказываете, будто это было вчера.
- Что правда, то правда, - согласился Севрук. - Я сам видел великую
битву собственными глазами. Но одно дело - видеть самому, а другое - слушать
рассказы о битве.
- Теперь не умеют рассказывать о войне, - заявил Крыщак. - И даже
фильмы о войне неинтересные. Все время показывают, как едут танки, бегут
солдаты и пушки стреляют. Может быть, вы послушаете: "Багратиону пришла в
голову хорошая мысль..."
Они пили, ели курятину, которую Порова заостренной палочкой вынимала из
горячего бульона и всех поровну оделяла. Наелись мяса дети Поровой, не
исключая того малыша, который лежал в бункере на соломе и по своему обычаю
бился головой в эту солому. Накормила своего малыша и хромая Марына, а потом
стащила с себя платье и в комбинации, как Норова, уселась на бункере.
- За наши прекрасные дни, пане Ярош, пусть же эта чарка наполнится, -
торжественно говорил Любиньски лесорубу, наполняя водкой маленькие
стаканчики.
Они пили, ели, говорили. Каждый о том, что знал, или о том, что ему
казалось, но никого, кроме рассказчика, это не волновало. Никто никого не
слушал, но каждый что-то рассказывал и чувствовал радость от своего
рассказа. Плотник Севрук говорил, как он строил кому-то сарай с
четырехскатной крышей, Эрвин Крыщак - о князе Ройссе, который, прежде чем
взбаламутить девку с фольварка, велел Крыщаку ее попробовать, не подцепит ли
он от нее какой-нибудь болезни. Ярош - о странном событии, которое он
пережил два года назад, когда возвращался ночью через лес из Барт на
мотороллере в Скиролавки. Посреди леса остановил его на шоссе солдат, уселся
сзади на его мотороллер. По дороге Ярош сообразил, что на этом солдате -
мундир чужой армии. Возле лесничества Блесы солдат велел ему остановиться,
соскочил и исчез в лесу. Зентек рассказывал о цыганах и клялся, что, если
где-то в лесу цыгане раскинут табор, то на этом месте никогда уже не
вырастет новый лес. Любиньски рассказывал об одном литературном критике,
который, прежде чем прочитает и оценит книжку, должен ее обнюхать. Молодой
Галембка все время гладил по голой коленке то хромую Марыну, то Порову, а
они при каждом прикосновении заходились громким смехом.
Плотник Севрук то и дело поднимал тосты за писателя Любиньского и снова
ему объяснял:
- Вы много потеряли, пане писатель, что не видели моего утопления в
озере. Это правда, что приятно посидеть на бункере. Но мое утопление было
интересней. Не в обиду будь сказано всей компании, но я еще раз скажу, что
убегать с детьми не так интересно, как топиться в озере.
- А я тебе скажу, что самого интересного ты не видал, Севрук, - заявил
лесоруб Ярош. - Лучше всего было, когда мы гнали по молоднякам Леона
Кручека, а потом вместе с доктором мою жену по голой заднице пороли ремнем.
- Каждую неделю должно быть что-то интересное в нашей деревне, - гремел
басом плотник Севрук. - Тогда бы никто не скучал.
- А вы знаете, что сюда, в этот бункер, Антек Пасемко затащил труп
девушки из Барт? Полтора года она тут лежала, и никто об этом не знал...
Эти слова произнес молодой Галембка. И тотчас все умолкли, скорчились,
словно бы холодное дуновение ветра вдруг их овеяло. Наконец Эрвин Крыщак
укоризненно сказал:
- Не говорил бы ты что попало. Не видишь, что ли, что даже пан писатель
пришел нас проведать? Умный, приличный, культурный разговор надо вести, а не
вспоминать о глупостях.
- Так у меня только вырвалось, - объяснялся Галембка.
- Ну так пусть у тебя что попало не вырывается, - бурчал Крыщак. -
Сожми задницу, а то обсерешься.
И снова они ели, пили, разговаривали до предвечернего часа, когда
прилетел легкий ветерок и дым из бункера пошел не прямо вверх, а начал
стелиться по земле. Сизый дым ел глаза, окутывал своим неприятным запахом.
Раскашлялся Любиньски и отирал слезы с глаз. Видя это, сидящая по-турецки
Норова схватила краешек комбинации и, размахивая ею, отгоняла дым от
писателя, одновременно открывая перед ним свои голые бедра, черные глубокие
борозды на животе. Пробовала обмахивать писателя и хромая Марына, но,
поскольку она носила трусы, ничьего интереса не вызвала. Впрочем, несмотря
на обмахивание, все тонули в клубах синего дыма, потому что маленький Дарек
топил не только корой, но и еловыми ветвями и делал это увлеченно и без
Черепнин Владимир
Флинт Эрик
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Афанасьев Роман