не осмелился отказаться. Естественным я счел и то, что королева Корины
Агнесса всюду ходит вместе с президентом Нордага Францем Путраментом и его
диким зверьком - дочкой Луизой, тут все же была душевная близость; и даже
то, что блистательная Людмила Милошевская не расстается с двумя взаимными
врагами, Вилькомиром Торбой и Понсием Марквардом: она заставляет обоих
мужчин (каждый почти на голову ниже ее) держать себя под руку, - и оба,
отворачивая один от другого лицо, одновременно преданно прижимаются к ней.
И то не удивило меня, что два других непримиримых врага, скелетообразный
Пимен Георгиу и гориллоподобный Константин Фагуста, еще больше, чем оба
патина, отворачиваясь друг от друга, бдительно держатся вместе - не
проронить бы ни слова из того, что может каждый сказать в любую минуту.
троице, выбрав в сопровождающие величественную Норму Фриз и ведьмообразную
Радон Торкин, больше чем просто удивляло меня. Я ожидал, что два старых
противника, президент и сенатор Леонард Бернулли, радостно пожмут друг
другу руки и дружески поговорят, ведь с Бернулли сняли все обвинения в
предательстве. Но они не захотели встречаться, да и обе женщины, не
отходившие от президента, и не предоставили бы ему времени для общения с
сенатором. А ведь одна недавно провозглашала, что ее жизненной целью
является согнать Аментолу с его правительственного кресла, а другая - тоже
публично, к тому же размахивая миниатюрным импульсатором, свирепо клялась,
что разрядит это оружие в президента при первой же их встрече. А сейчас
они расхаживали втроем, Аментола что-то говорил, улыбаясь, Норма Фриз
подтверждала его слова кивками головы, а Радон Торкин махала костлявыми
руками - тоже, очевидно, в знак согласия.
невероятным в поведении гостей, пришлось бы заполнить много страниц. И все
это предстало бы ничтожным в сравнении с тем, что совершилось на самой
конференции.
облака, с утра просеивался дождь, к обеду дождь превратился в снег, и
похолодало. И облака, и дождь, и снег, тем более внезапное похолодание,
были вольным творением самой природы - ни один метеогенератор не
задействовали, так Штупе велел сам Гамов.
заполнили любопытствующие, почти половина города захотела посмотреть, как
поедут из гостиниц водоходы с участниками и гостями. К назначенному часу
зал больших заседаний - тот, где с Гамовым недавно случился сердечный
припадок - был уже заполнен. Он показался мне незнакомым: одиноко стоял на
возвышении маленький стол для столь же маленького президиума, а все
кресла, раньше заполонявшие помещение от стены до стены, были вынесены.
Зато, это я тоже отметил, собравшиеся свободно общались друг с другом, кто
теснился к стенам, кто прохаживался, звучало многоголосье - зал смутно
гудел, как большая машина.
комнатке рядом с залом, но выйти к собравшимся должны были только мы трое,
так решили заранее, остальные же удалились в зал. Гамов был очень бледен,
глаза его лихорадочно блестели. Он волновался, это не одному мне бросилось
в глаза. Я встревожился - мне показалось, что он способен на новый
публичный припадок.
правую его руку, Вудворт по левую. Я увидел в зале дружно соприкасавшихся
плечами Пустовойта и Гонсалеса. И этому тоже удивился - соседство было все
же противоестественное. Что до остальных наших руководителей, то они
затерялись в общей массе, и никто не собирался выделяться.
Перед возвышением выстроилась охрана и оттеснила публику подальше от
стола. Образовалась странная ситуация - трое за крохотным столиком на
возвышении, перед ними пустое пространство с добрую треть зала, а на двух
остальных третях сгустилось человек триста. Мне почудилось, что Гамов
страшится нападения и не хочет, чтобы бывшие враги приблизились к столику.
Помню, как это меня возмутило. Чего-чего, а нападения ожидать было глупо,
такая акция не к моменту. Снова повторяю - я даже не догадывался о
замыслах Гамова.
послевоенное устройство мира.
серьезнейшей проблемы людей, стоящих на ногах и в сутолоке толкающих друг
друга, никто, и я в том числе, не удивился призыву Гамова. Все мы ожидали
новой большой речи диктатора, речи можно выслушивать и стоя.
Старая дама стояла впереди с Амином Аментолой и, услышав слова Гамова,
кинулась к нему. Двое охранников задержали ее, она забилась в их дюжих
руках и подняла свой громкий голос до вопля:
неистовства бывшей певицы, но мгновенно сообразил, что отчаяние и ярость
Торкин могут принести только пользу его планам. Он мигом преобразился. В
нем сразу пропало все болезненное, на бледные щеки вернулась краска, он
даже как-то вдруг ощутимо вырос. Он сделал резкий жест, даже неистовая
Торкин поняла, что он будет отвечать ей, и так оборвала свой крик, словно
захлебнулась собственным воплем.
извещения о казни вашей дочери?
будьте вы все прокляты!
назад. Гамов опять поднял руку, призывая к спокойствию. Радон Торкин
больше не пыталась пробиться к столику, только глухо, какими-то собачьими
всхлипами, рыдала. Гамов приказал:
нашего столика распахнулись, в проеме у створок встала стража. Сам я до
того взволновался, что словно бы со стороны услышал тяжкий стук моего
сердца. Радон Торкин, обессилев, повисла на руках охранников, только
глаза, полубезумные, налитые кровью, старались высмотреть, что совершалось
там, у двери. А за дверью кто-то бежал, стуча каблуками по паркету, в зал
ворвалась молодая женщина, охрана расступилась перед ней. Женщина
взмахнула руками и бросилась к Радон Торкин, непрерывно, ликующе крича:
триста глоток, воплем и толкотнею. И сам я тоже что-то кричал, и вскочил
со стула, и махал руками, так это было все неожиданно, так невероятно для
меня. А охрана оттесняла назад нахлынувшую толпу, только двум разрешила
быть в пустом пространстве возле нашего столика - кричащей дочери и Радон
Торкин, рыдающей на ее груди.
таил от меня такое радостное событие, как вызволение дочери Торкин из
жестоких лап Гонсалеса. Но он, не оборачиваясь ко мне, поднял руку,
призывая зал к молчанию, - торжественное действо еще не завершилось.
новая неожиданность. А когда установилась тишина, ее снова прервал шум в
коридоре. На этот раз не цокот дамских каблучков, а тяжкий грохот мужских
сапог донесся из дверей - в коридоре шагал строй мужчин, шагал неторопливо
и стройно, шагал военным церемониальным шагом, мощно печатая шаг по
звонкому паркету. Я вскочил, снова сел, на мгновение прикрыл глаза - не
сумел поверить в правду того, что глаза показали.
знал, что они были приговорены к расстрелу Аркадием Гонсалесом и что
слабые увещевания министра Милосердия Пустовойта не смягчили свирепость
приговора. И впереди в парадном обмундировании вышагивали два
генерал-лейтенанта - командующий армией Сума Париона и начальник его штаба
Кинза Вардант. И на оживших мертвецов они не походили, тогда, в Забоне, в
конюшне, превращенной в тюрьму, и в стеклянной клетке, ставшей для них
камерой, я видел их в значительно худшем состоянии.
Пустовойта. И то, что я увидал, тоже отнес к неожиданностям. Они уже не
просто стояли рядом, два старых противника, министр Террора и министр
Милосердия, а обнимались, как друзья. И, обнявшись, смотрели на меня, на
меня одного - ловили и наконец поймали мой взгляд. Гонсалес захохотал и
состроил мне гримасу, Пустовойт погрозил кулаком. И я понял: Гонсалес
упрекает меня в том, что я видел в нем лишь злотворение, а Пустовойт
напоминает, как я жестоко отчитал его, когда он проговорился, что
обеспечит пленным хорошие условия. "Хорошие условия после расстрела? - с
ненавистью сказал я тогда своему другу Николаю Пустовойту. - А есть ли у
тебя хоть понятие о милосердии, министр Милосердия?" Хорошо бы теперь нам
посчитаться, да нельзя, время для торжества, а не для свары, сказал мне
шутливо поднятый кулак. И я чуть не заплакал, так хорош был его запоздалый
упрек за неверие в милосердие.
нежданно воскресшим генералам и жал им руки, и что-то радостно твердил, а
они стали вытирать глаза - так расстрогались. Что до меня, то я на их
месте не тратил бы голоса на хорошие слова, а горько бы упрекнул
президента за то, что в трудную минуту он предал их, отказавшись выручить
из плена. Впрочем, рассуждал я тогда же, сейчас не до укоров, да,
вероятно, и сами генералы не видят ничего зазорного в том, что их бросили
на произвол судьбы: махнуть рукой на попавших в плен - это вполне