Чтение 130–й страницы книги ~Преступление и наказание~

- Нету, Родя. Очень часто ее дома не вижу, оставляет меня одну.
Дмитрий Прокофьич, спасибо ему, заходит со мной посидеть и все об тебе
говорит. Любит он тебя и уважает, мой друг. Про сестру же не говорю, чтоб
она уж так очень была ко мне непочтительна. Я ведь не жалуюсь. У ней свой
характер, у меня свой; у ней свои тайны какие-то завелись; ну у меня тайн
от вас нет никаких. Конечно, я твердо уверена, что Дуня слишком умна и,
кроме того, и меня и тебя любит... но уж не знаю, к чему все это приведет.
Вот ты меня осчастливил теперь, Родя, что зашел, а она-то вот и прогуляла;
придет, я и скажу: а без тебя брат был, а ты где изволила время проводить?
Ты меня, Родя, очень-то и не балуй: можно тебе - зайди, нельзя - нечего
делать, и так подожду. Ведь я все-таки буду знать, что ты меня любишь, с
меня и того довольно. Буду вот твои сочинения читать, буду про тебя слышать
ото всех, а нет-нет - и сам зайдешь проведать, чего ж лучше? Ведь вот зашел
же теперь, чтоб утешить мать, я ведь вижу...

Тут Пульхерия Александровна вдруг заплакала.

- Опять я! Не гляди на меня, дуру! Ах господи, да что ж я сижу, -
вскричала она, срываясь с места, - ведь кофей есть, а я тебя и не потчую!
Вот ведь эгоизм-то старушечий что значит. Сейчас, сейчас!

- Маменька, оставьте это, я сейчас пойду. Я не для того пришел.
Пожалуйста, выслушайте меня.

Пульхерия Александровна робко подошла к нему.

- Маменька, что бы ни случилось, что бы вы обо мне ни услышали, что бы
вам обо мне ни сказали, будете ли вы любить меня так, как теперь? - спросил
он вдруг от полноты сердца, как бы не думая о своих словах и не взвешивая
их.

- Родя, Родя, что с тобою? Да как же ты об этом спрашивать можешь! Да
кто про тебя мне что-нибудь скажет? Да я и не поверю никому, кто бы ко мне
ни пришел, просто прогоню.

- Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы
одни, рад даже, что Дунечки нет, - продолжал он с тем же порывом, - я
пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете, но все-таки
знайте, что сын ваш любит вас теперь больше себя и что все, что вы думали
про меня, что я жесток и не люблю вас, все это была неправда. Вас я никогда
не перестану любить... Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и
этим начать...

Пульхерия Александровна молча обнимала его, прижимала к своей груди и
тихо плакала.

- Что с тобой, Родя, не знаю, - сказала она наконец, - думала я все
это время, что мы просто надоедаем тебе, а теперь вижу по всему, что тебе
великое горе готовится, оттого ты и тоскуешь. Давно я уже предвижу это,
Родя. Прости меня, что об этом заговорила; все об этом думаю и по ночам не
сплю. Эту ночь и сестра твоя всю напролет в бреду пролежала и все о тебе
вспоминала. Расслушала я что-то, а ничего не поняла. Все утро как перед
казнью ходила, чего-то ждала, предчувствовала и вот дождалась! Родя, Родя,
куда же ты? Едешь, что ли, куда-нибудь?

- Еду.

- Так я и думала! Да ведь и я с тобой поехать могу, если тебе надо
будет. И Дуня; она тебя любит, она очень любит тебя, и Софья Семеновна,
пожалуй, пусть с нами едет, если надо; видишь, я охотно ее вместо дочери
даже возьму. Нам Дмитрий Прокофьич поможет вместе собраться... но... куда
же ты... едешь?

- Прощай, маменька.

- Как! Сегодня же! - вскрикнула она, как бы теряя его навеки.

- Мне нельзя, мне пора, мне очень нужно...

- И мне нельзя с тобой?

- Нет, а вы станьте на колени и помолитесь за меня богу. Ваша молитва,
может, и дойдет.

- Дай же я перекрещу тебя, благословлю тебя! Вот так, вот так. О боже,
что это мы делаем!

Да, он был рад, он был очень рад, что никого не было, что они были
наедине с матерью. Как бы за все это ужасное время разом размягчилось его
сердце. Он упал пред нею, он ей ноги целовал, и оба, обнявшись, плакали. И
она не удивлялась и не расспрашивала на этот раз. Она уже давно понимала,
что с сыном что-то ужасное происходит, а теперь приспела какая-то страшная
для него минута.

- Родя, милый мой, первенец ты мой, - говорила она, рыдая, - вот ты
теперь такой же, как был маленький, так же приходил ко мне, так же обнимал
и целовал меня; еще когда мы с отцом жили и бедовали, ты утешал нас одним
уже тем, что был с нами, а как я похоронила отца, - то сколько раз мы,
обнявшись с тобой вот так, как теперь, на могилке его плакали. А что я
давно плачу, то это сердце материнское беду предузнало. Я как только в
первый раз увидела тебя тогда, вечером, помнишь, как мы только что приехали
сюда, то все по твоему взгляду одному угадала, так сердце у меня тогда и
дрогнуло, а сегодня как отворила тебе, взглянула, ну, думаю, видно пришел
час роковой. Родя, Родя, ты ведь не сейчас едешь?

- Нет.

- Ты еще придешь?

- Да... приду.

- Родя, не сердись, я и расспрашивать не смею. Знаю, что не смею, но
так, два только словечка скажи мне, далеко куда ты едешь?

- Очень далеко.

- Что же там, служба какая, карьера, что ли, тебе?

- Что бог пошлет... помолитесь только за меня...

Раскольников пошел к дверям, но она ухватилась за него и отчаянным
взглядом смотрела ему в глаза. Лицо ее исказилось от ужаса.

- Довольно, маменька, - сказал Раскольников, глубоко раскаиваясь, что
вздумал прийти.

- Не навек? Ведь еще не навек? Ведь ты придешь, завтра придешь?

- Приду, приду, прощайте.

Он вырвался наконец.

Вечер был свежий, теплый и ясный; погода разгулялась еще с утра.
Раскольников шел в свою квартиру; он спешил. Ему хотелось кончить все до
заката солнца. До тех же пор не хотелось бы с кем-нибудь повстречаться.
Поднимаясь в свою квартиру, он заметил, что Настасья, оторвавшись от
самовара, пристально следит за ним и провожает его глазами. "Уж нет ли кого
у меня?" - подумал он. Ему с отвращением померещился Порфирий. Но, дойдя до
своей комнаты и отворив ее, он увидел Дунечку. Она сидела одна-одинешенька,
в глубоком раздумье и, кажется, давно уже ждала его. Он остановился на
пороге. Она привстала с дивана в испуге и выпрямилась пред ним. Ее взгляд,
неподвижно устремленный не него, изображал ужас и неутолимую скорбь. И по
одному этому взгляду он уже понял сразу, что ей все известно.

- Что же, мне входить к тебе или уйти? - спросил он недоверчиво.

- Я целый день сидела у Софьи Семеновны; мы ждали тебя обе. Мы думали,
что ты непременно туда зайдешь.

Раскольников вошел в комнату и в изнеможении сел на стул.

- Я как-то слаб, Дуня; уж очень устал; а мне бы хотелось хоть в эту-то
минуту владеть собою вполне.

Он недоверчиво вскинул на нее глазами.

- Где же ты был всю ночь?

- Не помню хорошо; видишь, сестра, я окончательно хотел решиться и