Чтение 14–й страницы книги ~Делается открытие~

композитором зрячей физики третьего тысячелетия.

Теперь о Яго. Имя это опорочено Шекспиром, всякого Яго подозревают в
злодействе. Но по-испански Яго это просто Яков. Этот Яша был старшим
братом Мауричо, солидным, добрым, заботливым, благоразумным, благонадежным
братом. Работали они совместно и прекрасно дополняли друг друга. Мауричо
выдавал гениальные озарения, все остальное делал Яго.

Работу направлял он. Он выбирал и отвергал темы. Отбор шел по
коммерческому принципу: в первую очередь - хорошо оплачиваемые задания
американских промышленников. Выбирал Яго и то, что поддерживало славу:
спортивно сложные задачи, на которых сломали себе шею другие математики.
Но самого сложного не брал, чтобы и Мауричо не сломал... репутацию.
Говорят, что в каждом открытии 99% пота и 1% озарения. Яго проливал пот за
двоих, озарять предоставлял младшему брату. Результат был хорош. За
считанные годы они выпустили шеститомную "Темпорологию". Позже ее
дополнили, но первые тома там и остались классическим учебником и по сей
день носят имя братьев Кастелья.

Мауричо рано погиб глупейшим образом - попал в автомобильную
катастрофу. Тогда еще не было личных крыльев, почти все ездили по суше, на
колесах, а колеса были привязаны к непомерно узким гладким бетонным
полосам; машины мчались по этим опасным полосам, прижимаясь друг к другу
почти вплотную. Аварии происходили часто. В Америке на дорогах погибло
больше народу, чем во время войны на фронте.

Яго остался научным вдовцом в сорок два года.

И не было никакой надежды на нового соавтора. Такие, как Мауричо,
рождаются раз в столетие. Яго дописал начатый шеститомник, дописал
толково, внятно, но на всякий случай исключил все темы, требующие
озарения. Написал длинный панегирик: "Воспоминания о брате", правда,
невольно подчеркивая легкомыслие брата и свою направляющую роль. Написал
сценарий: "Брат мой, друг мой". Но невозможно и несолидно всю жизнь жить
процентами от таланта брата. И Яго нашел свою собственную стезю - перешел
на популяризацию; стал писать о темпорологии вообще, о физике вообще, о
науке вообще.

Писал он о величии природы, о том, что природа логична и лаконична,
обходится немногими фундаментальными законами и что законы открыты
великими людьми прошлого, надо эти законы знать твердо, уважать, ценить,
каждое новшество проверять досконально, прежде всего выяснять, не идет ли
оно вразрез с фундаментальными законами.

Писал о том, что на долю нового поколения ученых остались мелкие
доделки. Основное открыто, крупных неожиданностей быть не может ("Если я
увижу камень, взлетающий к небу, только тогда я поверю в чудо"). И еще
писал, что даже и скромных открытий не могут сделать дилетанты или зеленые
юнцы, потому что "наука в наше время так сложна, так разрослась, дала
столько разветвлений, что ум может охватить только одну малую отрасль". И
потому ум надо развивать постепенно, получить диплом, написать
диссертацию, заслужить звание профессора, поработать лет двадцать... после
этого можно надеяться и открыть что-либо полезное науке. А работы юнцов
даже и рассматривать не стоит, время зря терять.

Все это охотно публиковалось, распространялось и читалось людьми
заурядными, заведомо бесплодными. Им приятно было, что выше их никто не
поднимется. "Кому положено по должности, пусть и делает открытия!" А
прочим и тужиться не надо.

Да, великие дела делают великие люди. Но известно ли заранее, кто будет
великим? Уж во всяком случае не тот, кто не примется за дело.

Да, учиться надо, да, трудиться надо. Но возраст тут ни при чем.
Кнудсен в 27 лет предложил темпомодель электрона, а Мауричо было 19, когда
он явился к Кнудсену со своими уравнениями.

- Мой брат был гением, - возражал Яго.

Но и гении бывают разные. Бывают прирожденные, вроде Мауричо. Этим все
достается легко, вольно или невольно они смотрят свысока на "заурядов",
потеющих там, где можно взлететь. А бывает и гений, заработанный трудом,
выстроенный. Такие ценят труд, уважают трудолюбивых, думают, что и каждый,
потрудившись, может стать рядом. Наверное, Кнудсен и Блеквуд принадлежали
к этому числу.

А Яго просто не был гением, ни урожденным, ни заслуженным. Он поднялся,
держась за руку брата, выше подняться не мог и сейчас доказывал, что
подняться никто не может, все уже сделано, науке завершена... почти.

Завершена была, конечно, не наука. Завершена была теория времени,
осмыслившая опыты с рамкой и бенгалием. Но застой мог смениться, новым
взрывом открытий, если бы вместо рамки появилось нечто более могучее: не
очки, а телескоп.

И еще един выход был возможен: из теории - в практику.

О нем и пойдет речь в следующем главе.

9. ИНДУСТРИЯ (ДМИТРИЙ ГУРЬЯНОВ)

Как раз в те самые дни, когда в магазинах Америки начали продавать
новое роскошное издание книги Кастелья-старшего "Храм Кроноса уже
облицован" (т.е. темпорология выстроена и отделана окончательно), на
другом конце света, в другом полушарии, в Академгородке, что близ
Новосибирска, в кабинете директора Института теоретической физики сидел
спортивного вида, подтянутый и стройный мужчина среднего возраста, с
остроконечной черной бородкой.

- Ну, поздравляю, поздравляю, - сказал директор, вертя а руках нарядный
диплом доктора наук. - Читал твой реферат, читал. И за защитой следил.
Значит, к нам опять? На прежнее место - на сверхпроводники?

- Естественно, - кивнул чернобородый.

- А у меня другое предложение. - Директор все еще вертел диплом, явно
смущенный. - Мы создаем сейчас лабораторию темпорологии. Дело новое,
неизученное. Есть возможность наткнуться на что-нибудь невероятное. Тебе
не хотелось бы попытаться?

- Вы не хотите смещать моего заместителя? - догадался доктор наук.

- И это есть, - признался директор. - Но главное: интересы дела. Твой
зам - добротный заместитель. Он надежно продолжает налаженное
исследование. А ты хорош как инициатор. Темпорология - пустое место в
науке, терра инкогнита. Там все надо с азов начинать.

- Не такая уж терра инкогнита, - пожал плечами доктор. - Теория
отработана школой Кнудсена, все важные опыты поставлены Блеквудом.
Перепроверить? А это очень нужно?

- Никому не нужно, - тут же согласился директор. - Вот и предложи новое
направление. Подожди, закрой рот, не говори "нет". Сейчас я еду в отпуск,
в Гималаи, подышать качественным воздухом, через месяц вернусь и выслушаю
соображения. Даже если откажешься от темпорологии, захочешь вернуться на
старое место, все равно, соображения подготовь.

Впоследствии Гурьянов говорил, что судьбу его решил гималайский отпуск
директора. Если бы на раздумье дали три дня, Гурьянов отказался бы
решительно, поискал бы работу по своей докторской теме, по
сверхпроводникам. Но месяц он думал о темпорологии, и соображения
появились. Нащупал новое направление, составил план работ. И ему
неудержимо захотелось этот план выполнить.

Дмитрий Алексеевич Гурьянов умер не так давно. Еще живы многие его
ученики, соратники, друзья. Одного из них я спросил:

- Что было главным в характере Гурьянова?

- Главным? - переспросил мой собеседник. - Главным было умение видеть
главное. Допустим, идет обсуждение. Десяток выступающих, десятки
соображений, сомнений, советов, протестов и просто словес. Ведь каждый
смотрит со своей колокольни, рассуждает исходя из интересов своего дела.
Иной раз о пустом говорят многословно, о важном - между прочим. И так
легко вступить в спор по пустякам. Гурьянов никогда не разменивался на
мелочи, бил только в самый центр.

То же и на работе. Вот приемные часы, каждый со своим делом: у кого
идея, принципиально новый метод, а кому надо отпроситься на день, тещу на
дачу перевезти; кто просит чертежника, а кто - синхрофазотрон. У Дмитрия
Алексеевича была идеальная четкость: это решает секретарша, это - завхоз,
а это - я сам. Насчет чертежника - к заму, насчет нового метода - ко мне.
"Завтра с утра, посидим, подумаем". С утра думать любил. С утра никого к
себе не пускал, нужных сам вызывал. А посетителей принимал под вечер,
чтобы не они ему расписание диктовали.

- Что было главным? - переспросила племянница Гурьянова. - Вкус к
жизни, вот что главное. С увлечением жил, все делал с увлечением. Ел с
аппетитом, кости грыз с хрустом, спал, как убитый, спорт выбирал самый
головоломный: парашют, горные лыжи, водные лыжи. Носился по волнам так,
что дух захватывало. И танцевал, чтобы дух захватывало. Женщин любил
(племянница застыдилась). Вообще, любил людей. Самый интересный разговор
для него был о людях: кто как себя проявил, чем славен, какие недостатки?
И сразу следовал вывод: "Этого я пристрою к делу. Пригодится для...". А
годился всякий. Каждого заставлял помогать.

Иные упрекали: "У вас, Дмитрий Алексеевич, утилитарное отношение к
человеку. Не дело для людей, а люди для дела. Люди-винтики".

Он только отмахивался:

- Винтики! Сказали тоже. Сказали бы еще, что актеры - винтики сцены. Да
настоящий актер только на сцене и живет полноценно, только там горит,
талант разворачивает. Вот наш институт и есть сцена, где человек проявляет
таланты, блещет, а не чадит. А я помогаю проявить. Ищу, что может
проявиться. Подсказываю. Иной и сам не догадывается, какие у него таланты.
И знаете, нашел я...

Затем следовал вдохновенный рассказ о людях лаборатории.

Будущее куется в научных институтах, и поскольку будущее интересует
всех, ученым частенько приходится принимать журналистов, знакомить с