модель сообщества умалишенных; одни рубрики таяли, другие постоянно
менялись или застывали - то был период неопределенности.
зелени, сменялись мглисто-метельными, будто одолженными у декабря. В
воскресенье Стефан встал рано, разбуженный напористым солнцем, которое
сквозь веки окрасило его сон в сумрачный пурпур. Выглянул в окно. Картина,
открывшаяся перед ним, то и дело менялась, будто великий художник широкими
мазками набрасывал эскиз за эскизом одного и того же пейзажа, всякий раз
прибавляя новые краски и подробности. В длинные ложбины между холмами,
неподвижными, как спины спящих зверей, вплывал волокнистый туман; черные
штрихи ветвей размазывались в его волнах. Тут и там, словно кисть на
что-то наталкивалась с ходу, темнели за пеленой тумана разномастные
угловатые тени. Потом в белизну просочилось сверху немного золота; все
заволновалось, образовались жемчужные водовороты, туман растянулся до
самого горизонта, поредел, осел, и из раскалывающихся туч сверкнул день,
блестящий, как ядрышко очищенного каштана.
покрывала каждую пядь земли, буйствовала в канавах, выплескивалась из-под
камней; расклеивались почки, нежные бледно-зеленые облачка окутывали
далекие деревья. Стефан зашагал напрямик вверх по склону холма, по
которому вольно разгуливал теплый ветер, миновал вершину, шелестевшую
засохшей прошлогодней травой. От холма кругами разбегались поля,
напоминавшие грязный полосатый больничный халат. На каждом стебельке сияли
капли воды, голубые и белесые, внутри каждой - осколочек отраженного мира.
Далекий лес, косой полоской протянувшийся к горизонту, казался
перламутровым. Ниже по склону стояли три дерева, до половины окунувшиеся в
небосвод, - бурые созвездия липких почек. Стефан направился в ту сторону.
Обходя стороной густые заросли кустарника, он услыхал прерывистое дыхание.
Секуловский и смеялся чуть слышно, но так, что у Стефана мороз пробежал по
спине. Не оглядываясь, поэт позвал:
на кочку, вокруг которой пульсировали, петляя среди рыжеватых былинок,
жиденькие ручейки муравьев.
с колен и заметил:
казавшиеся отсюда серыми и приземистыми-больничные постройки. Красным
пятном - словно по ошибке заброшенный туда Детский кубик - выделялся
хирургический корпус. Секуловский присел на траву и принялся что-то
торопливо строчить в блокноте.
отвратительнейшими творениями природы. Ведь жизнь - это отрицание
механизма, а механизм - отрицание жизни, а насекомые - оживленные
механизмы, насмешка, издевка природы... Мошки, гусеницы, жучки, а ты тут
изволь - трепещи перед ними! Не искушайте сил небесных...
через плечо и прочел последние слова: "...мир - борьба Бога с небытием".
Он спросил, не строчка ли это будущего стихотворения.
переживаемому, - неуверенно начал Стефан. - Мицкевич, когда он сказал:
"Наш народ, как лава"...
Мицкевичу можно было, он романтик, наш же народ как коровья лепешка:
снаружи - сухо и невзрачно, а внутри - известно что. Впрочем, не только
наш. А о выражении всяких там отношений и занимании позиций при мне,
пожалуйста, не говорите, меня от этого мутит.
проступают из-под облупившейся штукатурки: отдельными, яркими обрывками.
Между ними зияет пустота. Потом я стараюсь связать эти сплетения рук и
горизонтов, взгляды и предметы воедино... Так бывает днем. Ночью, ибо это
порой случается и во сне, ночью - это как вибрирующие удары колокола,
которые сливаются в нечто целостное. Самое трудное в том, чтобы проснуться
и захватить это с собой в явь.
или ночное?
стихах? Писание - это окаянная повинность. Если кто-то, наблюдая за
агонией самого близкого ему человека, невольно вылавливает из его
последних конвульсий все, что можно описать, - это настоящий писатель,
Филистер тут же завопит: "Подлость". Не подлость, милейший, а только
страдание. Это не профессия, этого не выбирают, как место в конторе.
Спокойствие - удел лишь тех писателей, которые ничего не пишут. А такие
есть. Они блаженствуют в океане возможностей, понимаете? Чтобы выразить
мысль, надо ее сперва ограничить, то есть убить. Каждое произнесенное мною
слово обкрадывает меня на тысячу иных, каждая строфа - это гора
самоотречений. Я вынужден выдумывать уверенность. Когда отваливаются те
самые куски штукатурки, я чувствую, что глубже - там, за золотыми
фрагментами, разверзается невысказанная бездна. Она там наверняка, но
любая попытка докопаться до нее оборачивается крушением. И мой страх...
смогу... Вам, разумеется, не понять. Вы понять не можете. Страх, что слово
это последнее, - как это объяснишь? Ведь слова хлещут из меня, как при
паводке - вода из-под дверей. Не знаю, что за ними. Не знаю, не последняя
ли это волна. Мощь источников не в моей власти. Они настолько во мне, что
как бы вне меня. И вы хотите, чтобы я "выражал отношение"... Я вечно
внутренне скован. Свободным я могу быть только в людях, о которых пишу, но
и это - иллюзия.
мозг из черепов своих ближних, а их кровью рисовал в пещерах произведения
искусства, равных которым нет и по сей день. Миновала эпоха Возрождения,
гениальных универсалов и костров с поджаривающимися еретиками. Исчезли
орды, обуздывающие океаны и ветер. Близится эра загнанных в казармы
пигмеев, консервированной музыки, касок, из-под которых невозможно
смотреть на звезды. Потом, говорят, должны воцариться равенство и свобода.
Почему равенство, почему свобода? Ведь отсутствие равенства порождает
сцены, полные провидческой символики, порождает пламя отчаяния, а беда
способна выжать из человека нечто более ценное, чем лощеная пресыщенность.
Я не хочу отказываться от этих колоссальных перепадов напряженности. Если
бы это от меня зависело, остались бы и дворцы, и трущобы, и крепости!
крайней чувствительностью. Из окон его дворца, стоявшего на высоком холме
над деревней, открывался чудесный вид. Лишь несколько ближайших, крытых
соломой изб нарушали колористическую цельность картины. И он велел их
сжечь: контуры обугленных стропил придали картине нужную тональность,
которую он так искал. Она сделалась сочной.
да? Я не Мефистофель, дорогой доктор, но я люблю каждую проблему
продумывать до конца. Филантропия? К милосердию приговорены
дипломированные девицы с иссохшими гормонами, что же касается
революционных теорий, то беднякам некогда заниматься такими вещами. Этим
всегда занимались ренегаты из стана толстобрюхих. Впрочем, людям всегда
плохо. Тот, кто ищет покоя, тишины, благодати, найдет все это на кладбище,
а не в жизни. Да к чему тут абстракции? Я сам вырос в нищете, о какой вы
понятия не имеете, господин доктор. Знаете, свое первое рабочее место я
получил трех месяцев от роду. Мать давала меня напрокат побирушке, так как
женщине с ребенком больше подают. Восьми лет от роду я болтался вечерами
возле ночных заведений и выбирал в изысканной толпе самую шикарную пару.
Шел за ней по пятам и плевал на котиков, бобров, ондатр, оплевывал изо
всех сил манто, пропахшие духами, и женщин, пока не пересыхало во рту... А
то, чего добился, я отвоевал себе сам. Тот, у кого действительно есть
способности, всегда выбьется.
облака, презрительно рассмеялся. - Это вы-то предпочитаете быть удобрением
для грядущих поколений? Ложиться костьми под стеклянные дома? Бросьте,
доктор; больше всего я не выношу скуки.
до вывоза людей в Германию? Собираетесь ли вы туда вернуться, покинув нас?
тринадцатом веке? По причине случайного совпадения во времени?
страусиной политики?
будучи для себя целым миром, в лавине событий я подобен пылинке. Но ничто
Орловский Гай Юлий
Володихин Дмитрий
Жюль Верн
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Шилова Юлия