далеко, и Форама, например, не подумал даже, как будет он наутро
добираться до работы по чужим каналам, где для его кабинки не
предусмотрено гнезд в графике движения; не позаботился он заказать с
вечера резервное гнездо (что было, в принципе, возможно) и не настроился
на ранний подъем - если бы выехать часа на два раньше обычного, когда
линии еще свободны, он добрался бы до института без особых затруднений, но
тогда надо было соответственно настроить кабинку, прежде чем отпускать ее.
Все это даже не появилось в мыслях, потому что понятия "завтра" не
возникало, а было лишь всеобъемлющее "сейчас", и в нем заключалась вся
жизнь и весь ее смысл.
ощущение помехи, как оно непременно было бы раньше, потому что у обоих за
годы одиночества выработалась привычка спать по диагонали даже на очень
широком ложе, но ощущение спокойствия, уюта, близости, счастья. Они были
сейчас - одно, и захлебнулись сном, когда уже не различить было, где что и
- чье.
смотрели на них, обнаженных и тесных, смотрели без любопытства, или
сочувствия, или осуждения, или зависти; смотрели деловито. Ни возмутиться,
ни хотя бы удивиться всерьез любовники не успели; им тут же было сказано,
что - срочно, важно, а подробности будут потом. Фораме велели одеться; он
не протестовал, потому что в зажженном свете разглядел уже на воротниках
сердечки (червонной мастью звали этих ребят, в просторечии), так что
протесты оказались бы ни к чему, во вред только. В голове мелькали, по две
дюжины кадров в секунду, спонтанные догадки о возможных причинах столь
необычного для порядочного человека вызова; нет, не было на Фораме грехов,
не то что сознательных, - об этом и речи нет, - но даже и случайных,
непроизвольных; у него за последний год даже ни одного нового знакомца не
появилось, в барах и локалах он не бывал, в компаниях тоже, характер у
него был не очень общительный, ему с самим собою было хорошо и весело. Так
что разболтать он ничего не мог, об остальном говорить не стоило... Пока
это мелькало, и он в таком темпе приходил к выводу, что повод может быть
связан только с институтом, - но тогда к чему червонные? - он, выполняя
вежливое приглашение. Попытался было встать, но не смог - Мин Алика не
пускала, обхватила руками и ногами, забыв или не желая помнить, что была
нагой перед полудюжиной посторонних, здоровых мужиков в соку, - обхватила,
приросла, затихла. Может быть, блеснуло у нее в голове, что это - служба
нравов, но тут она вины не ощущала: находились они дома, наедине, оба
свободны, наркотиков не употребляли, денежных отношений между ними не было
- никакая мораль не преступалась, даже с полицейской точки зрения...
Форама понимал, что медлить не следует, однако не стал отрывать ее от себя
резко, но нежно попросил отпустить его, потому что все это - бред собачий
и недоразумение и что за час-другой все выяснится и образуется. Да он и
был уверен, что иначе просто не может статься.
понимает и зря тянуть волынку не будет, ибо это лишь себе во вред. Они
даже отвернулись от ложа и лежавших, бегло оглядывая стены, засматривая в
шкафчики, один вышел в душ и вскоре возвратился с пустыми руками, другой
осмотрел одежду Форамы и, не стесняясь, женскую тоже, аккуратно сложенную
Микой вчера. Мин Алика дышала рывками, а Форама, нашептывая, целовал и
гладил ее, кое-как натянув сверху простыню, и наконец, повинуясь
успокоительным звукам его голоса, женщина расслабилась, и он сразу же
поднялся, накрыл ее одеялом, тут же кивнул ожидавшим и прошел в душ.
Чувствовал он себя почти бодро: осмотр, учиненный червонными, был
поверхностным, не специальным, какой проводится по особому указанию, а
сопутствующим, профилактическим, для какого ни указания, ни даже причины
не требовалось. Значит, и на самом деле пустяки какие-нибудь.
звука, лишь как-то странно содрогаясь всем телом, - и пробормотал:
"Позвоню, как только выяснится. Ты сейчас же, как встанешь, сообщи на
всякий случай моему законнику", - и успел записать координаты законника
прямо на стенке; ему не препятствовали, он был в своем праве, лишь один из
пришедших, старший, судя по трем сердечкам на воротнике, мельком
просмотрел то, что написал Форама, потом глянул на часы на стене и потом
на свои, на запястье. Они вышли, и лишь вдогонку им прозвучали первые за
все время слова Мин Алики: "Не бойся, все будет хорошо", - сказала она
четко, без призвука слез или ужаса, и Форама успел оглянуться, улыбнуться,
насколько хватило сил, и кивнуть.
пользовались линейным транспортом, в их распоряжении находился воздух.
Лодка ждала на крыше. Дома, линии, эстакады, еще пустые, промелькнули
внизу в предутренних сумерках, высоко вверху проскользили очередные
тридцать два огонька, и еще столько же за ними, - все покосились на них
равнодушно, зрелище было привычным, а все же каждый раз что-то заставляло
поднять голову и хоть мельком, но увидеть: жило, видимо, в подсознании
понимание того, что когда-нибудь огоньки эти могут оказаться последним,
что ты увидишь в жизни... Форама не гадал, куда везут, знал, что вряд ли
угадает, чего же зря терзать себя, привезут - скажут, сейчас важно одно:
ничему не удивляться, не спрашивать и не возражать, иначе может возникнуть
неблагоприятное впечатление, ибо кто не знает за собой вины, тот и не
возражает, ерепенится лишь тот, у кого рыльце в пушку. Поэтому Форама
думал сейчас только об Алике, жалел ее, оглушенную таким завершением их
первой любовной ночи, первой - потому что два года до того в счет не шли;
жалел и представлял сейчас каждое ее движение и каждый взгляд так четко и
неоспоримо, словно сам стоял рядом и видел ее, и сжимал зубы от томления и
бессилия... Тем временем ровно нарезанные кварталы промелькнули внизу, и
вот лодка повисла над чем-то непонятным. Словно странный цветок раскрыл
внизу свои неровные, грязно-черные со ржавыми подпалинами лепестки. Не
сразу понял Форама (шесть пар глаз впились в него в этот миг), что это был
их институт, но не нормальный, каким выглядел он на снимках и рисунках, а
нелепо искалеченный, обезжизненный, словно кто-то сверхсильный неуемно
буйствовал внизу и разодрал корпус вверх и в стороны. Так оно и было, но
Фораме знать это было неоткуда, и лицо его застыло в удивленном ужасе,
приникнув к окошку снижавшейся лодки, потом глаза на мгновение оторвались
от развалин, обошли медленно, словно в поисках разгадки, всех шестерых, -
те глядели сурово, - и снова приковались к искореженному бетону, от
которого еще поднимался тонкий и холодный дым.
группой, окружив Фораму, но, впрочем, никак не стесняя его движений. Шли
перекосившимися, полуобрушенными коридорами, светя фонариками, перелезая
через завалы, где глыбы бетона с торчащими, разорванными, словно нити
паутины, прутьями арматуры были перемешаны с обломками мебели, приборов,
битым стеклом, обугленными тряпками, в какие превратились ковры, гардины,
чехлы, спецодежда; людей, к счастью, не было в тот час на верхних этажах.
Перебираться было трудно, местами - рискованно, шестеро помогали друг
другу, в опасных, местах оберегали Фораму - и все без слова, беззвучно.
Спускались с этажа на этаж по лестницам, иногда висевшим на нескольких
уцелевших прутьях; Форама лишь вздыхал, сокрушенно и недоуменно, но истина
уже начинала брезжить перед ним, и когда они вошли в относительно
уцелевшее, усыпанное только хрупкими осколками стекла помещение в самом
низу, на ярус ниже бывшей их лаборатории, он, кажется, почти сообразил
уже, что такое произошло или, во всяком случае, могло здесь произойти -
хотя все, что он знал и мог предположить, не давало никаких оснований
думать, что это должно было произойти. И он в нетерпении все убыстрял шаг.
выглядели уже раздавленными происшедшим, хотя в первые минуты пребывания
здесь наверняка именно такими и были. Они, разместившись кое-как вокруг
нескольких железных верстаков (в соседнем помещении находилась
мастерская), переговаривались вполголоса, как при покойнике; покойником
был институт. Пощелкивали счетчики, показывая, что уровень радиации, хотя
и по сравнению с нормами повышенный, оставался все еще относительно
безопасным для людей: сверхтяжелый элемент распадался чисто. Слышались тут
и другие звуки, ранее в институте не воспринимавшиеся, звуки улицы: рокот
линий, приглушенное щелканье переходов, неожиданно четкие голоса редких в
этот час пешеходов, переговаривавшихся с солдатами оцепления. Обнаружив,
что за ночь привычное, соседствовавшее с ними, изменилось не к лучшему,
люди связывали теперь открывшуюся им картину с ночным толчком и грохотом,
которые большинство восприняло с испугом, быстро миновавшим, так как
толчки не повторялись, а на экране в это время была игра, и отвлекаться не
оставалось времени. Кроме того, обширная территория вокруг института,
засаженная деревьями, пригасила звук... Звучал в теперешнем слуховом фоне
и голос механизмов, уже доставленных сюда и принявшихся осторожно
разгребать и растаскивать обломки, так что переговаривающимся в уцелевшем
помещении людям пришлось поближе наклониться друг к другу, чтобы слова
долетали. Все сошлись теснее и сдвинули головы, кроме Цоцонго Буя,
сидевшего поодаль и не участвовавшего в разговоре. И потому, что он
держался поодаль и молчал, а остальные беседовали, возникало впечатление,
что он был подсудимым, а остальные - судьями, и сейчас обсуждался вердикт.
Форама, завидев коллегу, тотчас же двинулся к нему, обойдя сваленные в
кучу, привезенные, но никем не надетые антирадиационные костюмы; подошел,
и они обменялись кивками. Форама взглядом спросил, Цоцонго пожал плечами,
кожа его лица, чуть вспотевшего, отблескивала в несильном свете
аккумуляторных ламп, смешивавшемся с крепнущим светом дня, пробивающимся в
проломы. Форама уселся рядом с Цоцонго, и теперь "обвиняемых" стало уже
двое. Форама оглядел остальных; тут были ученые - руководство института, и
кто-то сверху, из материнской организации; были стратеги и были вещие -
все незнакомые, высоких уровней. Те, что сопровождали Фораму, к начальству
близко не подошли, и их словно бы и совсем не стало видно.
Орловский Гай Юлий
Березин Федор
Шилова Юлия
Корнев Павел
Контровский Владимир
Махров Алексей