проясняя, чем вызван его личный интерес к достоинствам выдающегося черного
человека, - сообщал, что Вашингтон живет с его матерью. Товарищи Хейнца
знали эту не раз слышанную историю, они пересказывали ее у себя дома, и
все же они выслушивали ее вновь и с напряжением, как в кино, ожидали
развязки, ожидали самого последнего козыря: "Он крутит с моей матерью, он
обедает с нами за одним столом, он спит в нашей постели, они хотят, чтоб я
звал его папой". Он говорил это, изнывая от желания и тоски. Хейнц не
помнил своего отца, пропавшего без вести на Волге. Ему ни о чем не
напоминала фотография, на которой его отец был снят в сером мундире.
Вашингтон мог бы стать отличным отцом. Он был приветлив, щедр, он его не
наказывал, он был известный спортсмен, он носил мундир, он принадлежал к
победителям, он был в глазах Хейнца богачом, он разъезжал в огромном
небесно-голубом автомобиле. Зато против него свидетельствовала его черная
кожа, признак, который лез в глаза и означал, что Вашингтон - другой.
Хейнц не хотел отличаться от других. Он хотел быть точно таким же, как и
другие ребята, у которых белокожие, немецкие, всеми признанные отцы.
Вашингтона признавали не все. О нем говорили с презрением. Некоторые
смеялись над ним. Порой Хейнцу хотелось взять Вашингтона под защиту, но он
не решался высказать мнение, расходящееся с мнением большинства взрослых,
умных людей, своих соотечественников, и он тоже говорил: "Черномазый!" Об
отношениях Карлы и Вашингтона говорили мерзости, не стеснялись в
выражениях в присутствия ребенка, но особенно ненавидел Хейнц, когда его с
притворным состраданием гладили по голове и причитали: "Бедный мальчик, ты
ведь немецкий мальчик". Так, сам того не подозревая, Вашингтон (а может
быть, он и подозревал и даже знал это и потому, встречаясь с Хейнцем,
проходил мимо, со смущенным видом, устремив глаза в пространство) тревожил
Хейнца, раздражал его, причинял ему боль и обрекал на длительную
внутреннюю борьбу, и в донце концов мальчик стал избегать Вашингтона,
нехотя принимал его подношения и лишь изредка и без особой радости катался
в его роскошной машине, которой так восхищался. Он слонялся по городу,
внушая себе, что черные и белые янки - один и тот же чумазый сброд, и,
чтобы наказать себя за свое поведение, которое он сам в глубине души
считал трусостью, чтобы доказать, что он способен самостоятельно высказать
то, в чем его пытались убедить остальные, он без устали тянул свое "она
крутит с негритосом". Когда он почувствовал, что Эзра разглядывает его из
автомобиля, удивительно похожего на самолет, он заорал по-английски (он
говорил довольно бегло, обучившись языку у Вашингтона, чтобы подслушивать
разговоры матери с негром, чтобы слышать, о чем они договариваются, ведь
это касалось и его: поездка в Америку, отъезд из одной страны и переезд в
другую, он, Хейнц, не знал, должен ли он пойти на это, может статься, он
будет настаивать, чтобы его взяли, может статься, что в последний момент,
когда все уже будет упаковано, он убежит и спрячется): "Yes, she goes with
a nigger!" [Да, она гуляет с негром! (англ.)]
друг с другом. Связаны, как двое несчастных горемык, приговоренных к
казни. Щенок вырывался. Эзра наблюдал за Хейнцем и щенком. Все это он
воспринимал как сон. Мальчишка, который кричал: "Yes, she goes with a
nigger!", щенок с веревкой, повязанной вокруг шеи, конная статуя из
темно-зеленой бронзы - все это было нереальным, нереален мальчишка,
нереален щенок, нереален памятник; они были вымыслом, они были насквозь
прозрачны, эти созданные фантазией образы, от которых кружилась голова;
это были тени, и в то же время это был он сам, фантазер и мечтатель; между
ними и им возникла какая-то глубинная и недобрая связь, и самое лучшее
было бы очнуться с криком от этого сна. Огненно-рыжие волосы Эзры были
коротко подстрижены. Его маленький лоб под огненно-рыжей шапкой был
наморщен. У него было такое чувство, будто он лежит в постели в своем доме
в Санта-Ане. С монотонным шумом бились о берег тихоокеанские волны. Эзра
был болен. В Европе шла война. Европа была далекой частью света.
Несчастная земля античного мира. Часть света, овеянная страшными мифами. В
Европе была злая страна, а в алой стране был злой великан, _агрессор
Гитлер_. Америка тоже вела войну. Америка сражалась со злым великаном.
Америка была великодушна. Она сражалась за права человека. Каковы были эти
права? Обладал ли ими Эзра? Имел ли он право недоесть свой суп, уничтожить
своих врагов, ребят с северного берега, нагрубить отцу? У его постели
сидела мать. Она говорила с ним по-немецки. Он не понимал языка Генриетты
и все же понимал его. Немецкий был его родным языком, говоря точнее,
языком его родной матери, древнее и таинственнее, чем повседневный,
привычный и единственно принятый в их доме американский язык, и его мать
плакала, плакала в детской, оплакивая каких-то странных людей,
исчезнувших, обездоленных, угнанных, уничтоженных, и у постели больного
мальчика в Санта-Ане, штат Калифорния, появлялись прусско-еврейский
главный советник и его тихая кроткая Сара Гретхен, погибшие _в процессе
ликвидации_, и становились образами из детских и домашних сказок братьев
Гримм, такими же подлинными, такими же дорогими, такими же печальными, как
король Дроссельбарт, как Мальчик-с-пальчик, как Серый Волк и Красная
Шапочка, и все это было жутко, как сказка про можжевеловый куст. Генриетта
обучала сына своему родному языку, читала ему вслух немецкие сказки, а
когда ей казалось, что он уснул, она, глядя, как лихорадочно мечется во
сне ее мальчик, и беспокоясь за него, рассказывала себе самой сказку о
бабушке и дедушке, и, словно жужжание новейшего лингофона, обучающего
спящего человека иноязычным звукосочетаниям, Эзре в память западали
горькие немецкие слова, сказанные шепотом и со слезами в голосе. И вот
теперь он был в глухой чаще, в жутком волшебном лесу сна и сказки -
площадь с машинами была лесом, город - чащей: атака с воздуха оказалась
безрезультатной. Эзре предстояло выдержать бой на земле. У Хейнца были
длинные белокурые волосы, запущенные, всклокоченные. Он скривился, глядя
на модную американскую прическу Эзры, на его короткую стрижку "под
солдата". Он подумал: "Чего он воображает, я ему в глаз дам". - "Не
продаете ли вы собаку?" - спросил Эзра. Чувствуя себя неуверенно в языке,
он предпочел обратиться к Хейнцу не на "ты", а на "вы". Для Хейнца же это
"вы" прозвучало как лишнее доказательство заносчивости со стороны
незнакомого мальчишки, по праву занимавшего место в диковинной машине (не
то что Хейнц - его место в машине Вашингтона было весьма сомнительным),
это был отпор, соблюдение дистанции (ну, а может, может, это "вы" было на
самом деле барьером, защитным, специально воздвигнутым Эзрой, а не
языковой оговоркой?), и потому Хейнц тоже сказал "вы", и два
одиннадцатилетних мальчика, два зачатых в ужасах войны ребенка, вступили
между собой в чопорную беседу, как старосветские люди. "Вы намерены
приобрести собаку?" - спросил Хейнц. Он вовсе не собирался продавать
щенка. К тому же это был не его щенок. Щенок принадлежал всей их компании.
А вдруг его все-таки удастся продать? Пришлось поддержать разговор. Хейнц
чувствовал, что из этого что-то получится. Что именно, он не знал, но
что-то должно было получиться. Эзра вовсе не собирался покупать щенка.
Правда, на какой-то момент у него возникло ощущение, что он должен спасти
собаку. Но он тут же забыл о спасении собаки, не это было самое главное,
разговор - вот что было самое главное, и то, что могло из этого выйти.
Пока что ничего не выходило. Сон был еще недолог. Сон был в самом начале.
Эзра сказал: "Я - еврей". Он был католик. Как и Кристофер, он был крещен
по католическому обряду и обучался как католик. Однако жанр сказки
требовал, чтобы он был евреем. Он выжидательно посмотрел на Хейнца. Хейнц
не знал, как ему реагировать на признание Эзры. Оно ошеломило его.
Мальчишка, выходит, обладал признаком, который невозможно определить на
глаз. Его не меньше ошеломило бы, если бы Эзра сказал, что он индеец. Уж
не для того ли он это сказал, чтобы вызвать к себе интерес? Еврей? Это
были дельцы, торговцы с сомнительной репутацией, они не любили немцев. Это
он имел в виду, что ли? Чем торговал Эзра? В автомобиле-самолете не было
никаких товаров. А может быть, он хотел задешево купить щенка и потом
перепродать его втридорога? Нет уж, здесь у него шиш выйдет! На всякий
случай Хейнц повторил свое собственное заявление: "Моя мать, должен вам
сообщить, живет с негром". Неужто Хейнц угрожает ему негром? Эзра никогда
не соприкасался с неграми. Но он знал, что среди ребят есть шайки белых я
шайки черных, которые воюют друг с другом. Значит, Хейнц принадлежит к
негритянской шайке. Вот неожиданность! Эзре следует быть осторожней.
"Сколько бы вы хотели получить за щенка?" - спросил он. "Десять долларов",
- ответил Хейнц. Он был согласен. За десять долларов он был согласен. Этот
пентюх останется в дураках, если заплатит десять долларов. Щенок не стоит
и десяти марок. "Хорошо", - сказал Эзра. Он еще не знал, как он это
сделает. Но он это сделает. Он что-нибудь да придумает. Надо будет что-то
соврать Кристоферу. Кристоферу не понять, что все это происходит во сне, а
не наяву. Он сказал: "Сначала я должен достать десять долларов". Хейнц
подумал: "Ах вот оно что, падло". Он сказал: "Вы получите щенка не раньше,
чем дадите мне деньги". Щенок, безучастный к сделке, тянул за веревку.
Маленькая девочка швырнула ему кусок шоколада, который подарил ей
негр-мамаши-Хейнца. Шоколад лежал в луже и медленно растекался. Щенку было
не дотянуться до лужи. "Я должен спросить у отца. Он даст мне денег", -
сказал Эзра. "Сейчас?" - спросил Хейнц. Эзра задумался. Морщины вновь
легли на его маленький лоб под огненно-рыжей шапкой коротких волос. Он
подумал: "Сейчас не выйдет". Он сказал: "Нет, вечером. Приходите к пивному
залу. Сегодня вечером мы с отцом будем в пивном зале". Хейнц кивнул:
"О'кей". В районе пивного зала он чувствовал себя как дома. На той же
площади было кафе, увеселительное заведение для солдат-негров. Хейнц
частенько стоял у входа, наблюдая, как его мать и Вашингтон выходят из
небесно-голубого лимузина и идут мимо темнокожего полицейского прямо в
кафе. Он знал всех проституток, которые шатались возле площади. Они дарили
ему иногда шоколад, который получали от негров. Шоколад был Хейнцу
ненужен. Но, получая шоколад от проституток, он чувствовал удовлетворение.
Он мог тогда сказать Вашингтону: "Не хочу я вашего шоколада". Он подумал:
"Считай, что щенок твой, я тебя обставил".
Сертаков Виталий
Флинт Эрик
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Никитин Юрий