возвещает пресса. Юдеян вышел вместе с австрийцами, вместе с трупнолицыми,
ухмыляющимися парнями, вместе с весьма полезными "организаторами",
братьями по духу и соратниками по борьбе, - вышел из погребка. Соратники.
Крысы. По каменным ступенькам взбирались крысы.
отказался, а я подумал, что он, наверно, так же изнуряет себя, когда
исповедуется своему начальству. Я не его исповедник, и мне нечего ему
прощать. Я не видел грехов. Я видел только жизнь, а жизнь никому нельзя
простить. И советовать я ему ничего не мог. Кто имеет право давать советы?
Он не сказал ничего и вместе с тем сказал так много, воскликнув:
Юдеян; оказывается, он жив, и это Адольф сидит в моей комнате, хотя и не
совсем такой, каким казался мне раньше, ведь одежда священника отделила
его от нас, он освободился, но я не хотел знать, какой ценой, я сам
освободился от них и тоже не хотел знать, какой ценой. Куда же теперь
бежать, раз они и здесь преследуют меня? Адольф уже встретил их, вернее,
свою мать, которая, по его словам, произвела на него ужасное впечатление.
И когда он сказал мне: "Это мой отец, это моя мать", я не хотел об этом
слышать. Больше не хотел. Я освободился от них. Я чувствовал себя
свободным. Я верил, что освободился, и желал остаться свободным, и я не
был христианином. Но не так, как дядя Юдеян, который тоже не был
христианином, я не был врагом христиан, я только не ходил в церковь,
вернее, я ходил по церквам, и немало, но не ради церковной службы, а если
и шел к церковной службе, то не к их службе, не к той, которую они
признавали. Но раз Адольф был христианином и священником, то он знал слово
божье, знал, что надо оставить отца своего и матерь свою, - разве он их не
оставил?
училища, о последних днях этой цитадели национал-социалистского
воспитания, где из нас готовили пушечное мясо и откуда фюрер рассчитывал
получить пополнение. Нас и раньше обучали бросать ручные гранаты, учебные
гранаты, взрывавшиеся на школьном лугу с оглушительным треском и вспышками
пламени, а им стали потом давать настоящие боевые гранаты, ребята вешали
их на поясной ремень, но для всех гранат не хватало, и в ход пустили
старые, уже ненадежные трофейные гранаты греческого производства; одного
парня граната разорвала на куски; спусковой шнур зацепился за плечевой
ремень портупеи, и, когда он двинулся с места, граната взорвалась, так, во
всяком случае, объяснили им наставники; потом они роздали ребятам
винтовки, трофейные винтовки, захваченные в дни былых побед, с уже
заржавевшими стволами, и ребята должны были вместе со стариками из
фольксштурма защищать орлиное гнездо, убежище разбитых, но все еще
кровожадных богов; однако, на их счастье, боги стали пожирать друг друга и
обезумели еще до своей смерти, а старички из фольксштурма улизнули в
соседние леса и горы или попрятались в погребах и на сеновалах,
молодцеватые наставники же шныряли туда и сюда, как мыши, настал час
расплаты за сало, которое они съели, - теперь они попали в мышеловку,
сидели в прочной клетке, которую сами усердно помогали сооружать; затем
стало известно, что пойдет еще один поезд, и воспитатели послали ребят
домой, без винтовок и ручных гранат, но в коричневой форме, а домой уже
нельзя было попасть, дом остался только в воспоминаниях. Их поезд недалеко
ушел. Его обстреляла штурмовая авиация. Как разъяренные шершни, жалили
пули сквозь стекла, сквозь жесть и дерево вагонов. Адольфа не задело, но
поезд так и остался на месте, словно неподвижный, пригвожденный к земле
червяк. Юнцы двинулись дальше пешком по железнодорожной насыпи, галька
сыпалась из-под ног, они спотыкались о шпалы, потом они увидели другой
поезд, также застрявший в пути, в нем были заключенные из концлагеря.
Скелеты глядели на ребят. Мертвецы глядели на них. Мальчикам, одетым в
коричневую нацистскую форму, стало страшно. Однако они и сами не знали,
чего они боятся. Они же маленькие германцы! И даже избранные, отмеченные
свыше! Но они боязливо шептали:
же наши, где охрана?
лугом; стоял весенний день, цвели первые цветы, порхали первые бабочки,
дети в коричневых куртках стояли одни перед заключенными в синей с белым,
полосатой арестантской одежде, скелеты и мертвецы глубокими глазными
впадинами глядели как бы сквозь нацистских юнцов, и мальчикам вдруг
почудилось, что они сами стали бесплотными, что у них даже скелетов нет,
как будто каждый всего-навсего это коричневая куртка, которая по воле
злого волшебника повисла в весеннем воздухе. Мальчики бросились бежать с
насыпи в лес. Они не остались вместе. Они рассеялись. Безмолвно разошлись.
Ни одна рука не поднялась, никто не крикнул: "Хайль Гитлер!"
идти. Между тем в кустарнике пряталось привидение, и оно наблюдало за
Адольфом. Привидение было сверстником Адольфа, но оно весило вдвое меньше.
Адольф плакал. Ему всегда запрещали плакать. "Германский мальчик не
плачет", - уверяли родители и воспитатели. Сейчас Адольф плакал. Но он сам
не знал, почему плачет. Может быть, потому, что впервые остался один и не
было никого, кто мог бы сказать: "Германский мальчик не плачет". Когда
привидение заметило, что Адольф плачет, оно схватило дубинку, лежавшую
рядом, и выскочило из-за куста - трясущееся, изможденное создание, с
иссеченной розгами кожей, наголо остриженной головой младенца и лицом
мертвеца; привидение в полосатой арестантской куртке подняло дубинку,
большой костлявый нос торчал на лице умирающего голодной смертью; Адольф
Юдеян взглянул на нападающего и впервые увидел живого еврея - хотя и этот
еврей был едва жив, - привидение подняло дрожащей рукой дубинку и
потребовало хлеба. Адольф развязал рюкзак, там были хлеб, колбаса,
маргарин - их походный паек - и, как ни странно, даже полкило миндаля,
просто потому, что на складе случайно оказался миндаль. Адольф протянул
все это привидению, оно рвануло к себе рюкзак, уселось неподалеку и стало
запихивать в рот большие куски хлеба и колбасы. Адольф смотрел на
привидение. Он ни о чем не думал. Совсем не думал. В его голове была
абсолютная пустота, казалось, будто все, что он до сих пор учил, все, о
чем он думал раньше, выброшено, может быть чтобы освободить место для
новых мыслей и нового учения, но было еще неясно, так ли это. А пока его
голова была пуста, пуста, как воздушный шар, повисший над луговиной.
Привидение, заметив, что Адольф смотрит на него, бросило ему хлеба и
колбасы и крикнуло:
испытывая отвращения. Когда тот, другой, увидал, что Адольф ест, он
подошел ближе. Он подсел к Адольфу. Миндаль они ели вместе. Фунтик с
миндалем лежал между ними, и оба с рассеянным видом запускали в него руку.
направляешься? - спросил он.
его не трогало, что отец умер. Когда он плакал, то оплакивал самого себя и
даже не только себя, он не знал, почему плачет, может быть, он оплакивал
весь мир, но не отца. Разве он не любил его? Этого Адольф не знал. Разве
он его ненавидел? Едва ли. Он всегда смотрел на него как на икону, как на
нацистскую партийную икону, но она его не трогала. Еврейского мальчика
стошнило. Вылетели обратно хлеб, колбаса, маргарин, вылетел миндаль. Зубы
его стучали, и казалось, это стучат кости, выпирающие из-под бледной кожи.
Адольф снял свою коричневую куртку и накинул на плечи подростку. Он не
знал, почему он это сделал. Он сделал это не из сострадания. Не из любви.
И даже не от стыда отдал он куртку. Просто ему показалось, что того
знобит. Потом они поменялись куртками. И Адольф надел полосатую
арестантскую куртку с желтой звездой. Это взволновало его. Сердце так
заколотилось, что он чувствовал, как пульсирует кровь в артериях. Куртка
жгла его. Он чувствовал, как она жжет. Вскоре со стороны шоссе донесся
грохот.
был слишком слаб, чтобы доползти до танков. А как же Адольф? Кончалась ли
на этом его жизнь, разбил ли ее этот поток, эта армия, которая с грохотом
и скрежетом двигалась по немецкой земле? Мальчики легли на траву и
укрылись ветками. Этой ночью они лежали вместе, согревая друг друга. Утром
они пошли в деревню. Еврейский подросток решил разыскать американцев. Он
сказал:
брел по деревне. На него пялили глаза: юноша в черных военных брюках с
красным кантом, со стриженной по-солдатски головой и в арестантской
куртке. Он вошел и сел на скамью в деревенской церкви. Вошел и сел на
скамью в деревенской церкви оттого, что двери ее были открыты, оттого, что
больше нигде не было открытых дверей, оттого, что он падал от усталости и
не знал, куда ему податься. Здесь его нашел священник. Он нашел его
спящим. Может быть, так было суждено? Может быть, это перст божий? В
воскресенье священник в своей проповеди сказал:
пославшего меня имеет жизнь вечную и не предстанет пред судом, а уже
пришел от смерти к жизни. Истинно, истинно говорю вам: придет час, и он
пришел уже, когда мертвые услышат глас сына божьего и те, кто внемлет ему,
Максимов Альберт
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Корнев Павел
Березин Федор
Белогорский Евгений