Чтение 14–й страницы книги ~За веру, царя и социалистическое отечество~

Поклонившись, Барков стал пятиться к дверям, но внезапно выпрямился и лукаво ухмыльнулся.

- А помнишь, батюшка, наши недавние рассуждения про манифесты? Дескать, для вящей доходчивости их лучше бы потешными виршами излагать. Вот тебе стихотворный пересказ манифеста о борьбе с воронами:

Какой такой зловредный тать

Осмелился на самодержца срать?

Зачем столице строгий вид,

Когда с небес говно летит?

Дабы такому впредь не быть,

Полёты нужно запретить.

Все виды птиц сшибать картечью,

А ангелов - срамною речью.

Заверен с самого утра

Указ сей именем Петра.

Власть мятежников, по слухам, простиралась только до Лобни, а петербургские вольнодумцы - опять же по слухам - дальше Чудова нос не совали.

Огромное пространство, расположенное между этими географическими точками, ныне представляло собой нечто совершенно неведомое, сравнимое разве что с далекой камчатской землей, лишь недавно в самых общих чертах описанной солдатским сыном Степаном Крашенинниковым.

Вполне вероятно, что там - не на Камчатке, а в Тверской и Новгородской губерниях - уже от веры Христовой отреклись и поклоняются, как в давние времена, мерзостным идолам или вообще камням да ямам.

Проверить достоверность этих пересудов, а заодно и посетить северную столицу мешало то обстоятельство, что московские ямщики, прежде славившиеся своей безрассудной смелостью, нынче как-то присмирели и от столь выгодного предложения отказывались наотрез. Не помогали даже щедрые посулы Баркова, обещавшего несуразно высокую мзду аж в двадцать пять рублей серебром.

- Добавь ещё полстолько, покупай мою кибитку вместе с лошадьми и езжай сам, куда душа пожелает, хоть до моря-окияна, - огрызались ямщики, по обычаю своей профессии изрядно пьяные.

Можно было, конечно, добраться до Петербурга и верхом, благо, справная лошадёнка имелась, но Барков собирался прихватить с собой довольно увесис -тый груз.

Весь вечер он шлялся по кабакам, где имели привычку собираться труженики возжей и кнута, выставил ради знакомства немалое количество шкаликов, стал очевидцем нескольких драк, купил из-под полы пару хороших турецких пистолетов, но ни о чём конкретном так и не договорился. Ехать за двадцать пять рублей на верную смерть никто не соглашался.

Сам Барков, памятуя о своей пагубной страсти, спиртным старался не злоупотреблять, хотя кое-что в себя, конечно, принял - и вина, и водочки, и пива. В очередной раз выбегая по малой нужде из кабака, он был остановлен неизвестным человеком, одетым не по погоде - в лакированные ботфорты и щёгольскую шляпу с пером.

Прикрывая лицо краем плаща, он простуженным голосом спросил:

- Сударь намеревается ехать в Санкт-Петербург? - Выговор и все повадки выдавали в нем дворянское воспитание.

- Намереваюсь, но пока без особого успеха, - ответил Барков, старательно исполняя то дело, ради которого здесь оказался, что на пронзительном ветру было не так-то просто.

- Сударь имеет охранную грамоту, с которой его пропустят через заставы? - вновь поинтересовался незнакомец, державшийся от Баркова с наветренной стороны.

- А то как же! - похвастался поэт, успешно завершивший начатое предприятие. - Запасся я такой грамотой. Самим государем Петром Фёдоровичем подписана.

Человек в ботфортах издал неразборчивый горловой звук - не то слюной подавился, не то сдержал готовое сорваться с языка матерное ругательство, - но быстро овладел собой и смиренно молвил:

- Не угодно ли будет взять меня вместо кучера?

- Я бы взял, да где твой экипаж? - ответил Барков.

- За этим дело не станет. Извольте пройти чуток вперед, а я вас вскорости догоню.

Сказав так, незнакомец исчез с завидной поспешностью, что выдавало в нём человека, привыкшего ко всяким жизненным коллизиям.

Барков, которому возвращаться в кабак уже не было никакого интереса, взял свою лошадь под уздцы и двинулся по Петровке в сторону Кузнецкого моста, где жизнь била ключом, о чём возвещал яркий свет смоляных бочек. При этом он старательно обходил чернеющие на свежем снегу тела неплатежеспособных пьяниц, выброшенных из кабака бездушным целовальником. И хотя морозец стоял вполне терпимый, никто не дал бы за жизнь этих несчастных и ломаного гроша.

А ведь в достопамятные студенческие годы, когда Барков ещё был самим собой, а не орудием неведомо чьей воли, случалось и ему лёживать вот так. Мог бы запросто околеть или заработать воспаление нутра - ан нет, обошлось. Как видно, боженька уже тогда имел на него какие-то свои планы.

Был момент, когда сквозь посвист ветра Баркову послышались истошные крики и даже как будто хлопок пистолетного выстрела, но сие - увы - не могло считаться диковинкой в городе, захваченном разбойниками.

Пройдя с полверсты, Барков потерял надежду дождаться человека, набивавшегося ему в кучера, и уже собирался было сесть в седло, когда сзади послышался налетающий топот копыт и скрип полозьев. Подкатила кибитка, запряженная тройкой лошадей, подобранных и по стати, и по масти. Правил лихой молодец, Баркову прежде как бы и не встречавшийся, и только присмотревшись повнимательней, он опознал давешнего незнакомца, уже сменившего шляпу на теплый треух, а плащ на просторный ямщицкий тулуп. Даже поверх ботфорт у него теперь красовались необъятные валенки.

Что хорошего, спрашивается, можно ожидать от города, где люди как по волшебству и безо всякого промедления меняют свои наряды, звания, личины и убеждения? А всё что угодно - пыль в глаза, кукиш под нос, кинжал под ребро...

- Карета подана, сударь, - сказал человек, восседавший на козлах.

- А ты, братец, с кучерской работой справишься? - поинтересовался Барков, несколько настороженный такими метаморфозами.

- Как-нибудь, - сдержанно ответил незнакомец. - В седле взращён.

- Может, и в седле, да не на облучке. То разные вещи.

- Не извольте, сударь, беспокоиться. Взыска не будет. Ещё и благодарить потом станете.

- Из города бежишь? - напрямую спросил Барков.

- Приходится.

- Звать-то как?

- Михаиле Крюков, дворянский сын.

- А я Иван Барков, попович.

- Стишками прежде не баловались?

- Был такой грех.

- Тогда я ваш поклонник. Про птиц-девиц, которые так и норовят на наши сучки взгромоздиться, вы презабавно прописали... Коня своего привяжите к запяткам. Да только повод подлиннее отпустите.

- Не пора ли нам сию ложную вежливость оставить и с выканья перейти на тыканье, - предложил Барков. - Мы ведь как-никак русские люди.

- Согласен, приятель. Полезай в возок.

- Сейчас залезу. Только прежде, чем в Петербург ехать, мне надо в одно здешнее местечко наведаться.

- Бога ради. Всё одно нас из Москвы до рассвета не выпустят. Даже с охранной грамотой.

- Тогда гони к Даниловскому монастырю. Дом я тебе по прибытии укажу...

Яицкие и донские казаки, а ещё в большей мере заволжские инородцы, привыкшие к степным просторам, ночного города опасались, предпочитая держаться вблизи площадей и рынков, где горели жаркие костры и потехи ради шла ружейная стрельба. Поэтому на глухих окраинных улочках, протянувшихся от слободы к слободе, встречи с пугачёвцами можно было не опасаться.

Крюков управлял лошадью с завидной ловкостью (как, наверное, умел делать всё на этом свете), да и город знал, как свою табакерку. Очень скоро, следуя указаниям Баркова, кибитка остановилась возле огромного мрачного дома, на треть каменного, на треть деревянного, а на треть вообще недостроенного.

Уличные бои, слава богу, этот район вообще не затронули, и у Баркова, изрядно перенервничавшего в дороге, сразу отлегло от сердца.

Стук рукояткою кнута в ворота ничего не дал, кроме взрыва собачьего лая, и Крюкову пришлось перемахнуть через забор, что он легко исполнил, даже не сняв тулупа.

Лай, изрыгаемый псом, имевшим по меньшей мере бычью грудь, дошел до крайней степени остервенения, но внезапно сменился жалобным скулежом.

- Да он, как видно, душегуб, - молвил про себя Барков. - С ним надлежит ухо востро держать.

Крюков изнутри распахнул ворота, и они сообща завели лошадей во двор, напоминавший декорацию к пьесе о спящей царевне. Снег тут не убирали ещё ни разу, а грязь, наверное, ещё с прошлого года.

В одном из верхних окошек дома затеплился огонёк свечи. Пёс - громадный волкодав - паче чаянья оказался жив. Цепь, на которой он был подвешен к притолоке амбарных ворот, позволяла едва-едва дышать, но не позволяла лаять. Как Крюков сумел управиться с подобным цербером, оставалось загадкой. Барков швырнул в светящееся оконце снежком и громко крикнул:

- Просыпайся, Иван Петрович! Встречай дорогих гостей!

Свеча покинула прежнее место, степенно проследовала мимо ряда других окон второго этажа, на минутку пропала, а потом засветилась сквозь щели сеней. Послышался лязг отпираемых запоров.

- Никак ты, Иван Семёнович? - раздался изнутри грубый мужицкий голос.

- Я, тёзка, - ответил Барков. - Пущай в тепло, а то в ледышку обращусь.

- Ты один?

- С приятелем.

- Приятель, небось, опять с сиськами?

- Побойся бога, Иван Петрович. Попутчик мой, Михаиле Крюков. Мы с ним нынче утром в Петербург отбываем... Да открывай ты, дьявол сиволапый!

- Погодь... Не так все просто...

В проеме приоткрывшихся дверей показался хозяин. Свеча, зажатая в левой руке, освещала снизу его непомерно крупную, косматую голову - ни дать ни взять циклоп, выглядывающий из своей пещеры.

- У меня тут против злых людей предосторожность устроена, - пояснил он, держась от дверей подальше. - Если любопытствуешь, нажми клюкой на порог.

Клюку Барков искать не стал, а воспользовался кнутовищем, позаимствованным у самозваного кучера. Деревянный порог, столь широкий, что его никак нельзя было миновать, подался довольно легко, а сверху, из-под притолоки, на его место стремительно рухнул тяжелый косой нож.

- И нижние окна подобным образом защищены, - пояснил хозяин. - Если не головы, так носа), точно лишишься.

- А сам пострадать не боишься? - поинтересовался Барков. - Сунешься по пьяному делу во двор, а тебя этим секачом - хрясь и пополам!

- На сей случай стопорное устройство имеется. - Хозяин покрутил какую-то рукоять, и нож уполз вверх, за притолоку. - Вкупе с предохранителем.

- Всё у тебя, старый мерин, предусмотрено, - похвалил Барков. - Полезное изобретение. Не телескоп, конечно, но и не мухобойка. Сам француз Гийотен мог бы позавидовать.

- Чего ему завидовать... - Хозяин поскреб бороду. - Мы с Жаном давно в переписке состоим. Недавно я ему подробную схему этой машинерии с оказией переслал. Пусть себе пользуется на здоровье. И дрова можно рубить, и виноградную лозу, и даже стальной пруток.

- Не пойдет твое изобретение Гийотену на здоровье. Разве что от головной боли излечит, - буркнул Барков. - Но зато уж дров оно во Франции нарубит, это точно...

- А на каком языке вы изволите переписываться с другом Жаном? - поинтересовался Крюков. - На французском?

- Зачем же, на латинском... Я хоть академий, как некоторые, не кончал, - хозяин покосился на Баркова, - но имею правило до всего доходить своим умом. Надо будет, и французский превозмогу.

Тут в разговор вмешался Барков:

- Хочу, Михайло, представить тебе императорского механика Ивана Петровича Кулибина. Умница редкий, но и дуролом известный. Здесь он как бы в добровольном изгнании. Если понравишься ему, он и для тебя что-нибудь изобретет. Сапоги-скороходы, например...

- Наслышан неоднократно. - Крюков поклонился. - Более того, имел удовольствие хаживать в Питере по вашему знаменитому мосту.

- Стоит, значит, мост. - Похоже, эта весть обрадовала Кулибина.

- Куда ему деваться! Правда, некоторые петербуржцы, а также приезжие взяли моду вешаться на нем. Весьма, знаете ли, удобно. Да и место приятное, со всех сторон открытое. Сегодня повесишься, завтра уже в газетке про тебя пропечатают.

Кулибин, несколько последних минут с подозрением вслушивавшийся в доносившиеся со двора звуки, вдруг оттолкнул гостей и как был босиком, так и выскочил на снег.

- Кто же вам, упырям, позволил так над моим псом издеваться! - вскричал он, высоко воздев свечу. - Терпи, Ньютон, сейчас я тебя выручу!

Барков, глядя в спину удалявшегося приятеля, задумчиво произнес:

- Если мысль о преемственности научных поколений верна, надо будет при случае посоветовать сэру Джорджу Стефенсону назвать свою собачку Кулибой, что, кроме всего прочего, означает ещё и плохо выпеченный пирог.

Крюков, как истый кучер, пусть и благородных кровей, завалился спать возле коней, прямо в деннике, благо сена вокруг хватало.

Зато Баркову и Кулибину было не до сна. Наспех перекусив анисовкой и чёрствым хлебом, они приступили к беседе, одновременно походившей и на научный диспут, и на воровской междусобойчик.

- Где обещанное? - многозначительно произнес Барков. - Все сроки вышли.

- Обещанного сам знаешь сколько ждут, - зевая Кулибин рыкнул львом. - Года три, а то и больше.

- Дурака-то не валяй. - Барков сделал вид, что собирается обидеться.

- Ладно, готов твой заказ, - пробурчал Кулибин, ещё не простивший гостям издевательства над любимым псом. - Я его пока в подполе схоронил.

- Довел, значит, до ума?

- Старался.

- В деле испытал?

- Прямо здесь маленько попробовал. - Кулибин кивнул на бревенчатую стену, имевшую такой вид, словно над ней изрядно потрудился жук-точильщик, да не простой, а величиной с палец. - Дом с таким орудием покидать опасаюсь. Времена нынче неспокойные.

- Кучность неважная, - сказал Барков, внимательно рассматривая издырявленную стену.

- А ты чего хотел? Это ведь не подарочный штуцер, который год собирают да два полируют. В спешке всё делалось, сам знаешь.

- Как остальное? Патроны не клинит?

- Сначала клинило, да с этим я справился... Ствол сильно греется. Пришлось его в жестяной кожух упрятать, куда вода заливается. Весу, конечно, добавилось.

- Как-то я про это не подумал...

- Дело плёвое... Вот с патронной машиной намучился - это да! А остальное терпимо.

- Гильзы из меди делал?

- На медь средств не хватило. Пока катаное железо приспособил. В Туле еле добыл. Трижды туда мотался, животом рисковал. С патронами мне туляки крепко помогли.

- И как там город Тула?

- Стоит себе. Попробуй к ним сунься! Царских заводчиков они прогнали, а мятежников и близко не подпускают. Собираются своё собственное государство учредить. Тульскую заводскую республику. В правители французского маркиза Лафайета метят.

- Почему именно его?

- Молодой, бравый, ушлый, ревностный и в пушках разбирается.

- Не лучше ли кого своего поискать? Есть у нас в России такой Алексашка Аракчеев. Годами, правда, ещё весьма юн, но задатки редкостные. И бравый, и ревностный, и ушлый, а в пушках просто души не чает. С людьми, правда, крут, так тулякам ведь нужен правитель, а не повивальная бабка.

- То не мои хлопоты! Я по императрице ежечасно слёзы лью. Кажется, обыкновенная баба, проклятье рода человеческого, сосуд диавольский, а ум имела поистине государственный. Огромадный ум...

- Да и дразнилку соответствующих размеров, - как бы между прочим добавил Барков. - Одарённая личность. Кругом сокровища имела. И на плечах, и между ног.

- Над святым, щелобень, глумишься! Народному горю радуешься! Императрицу спасать надо, а ты здесь зубоскалишь... Взял бы лучше меня в Петербург.

- Нельзя тебе там показываться, Иван Петрович, неужели непонятно. Здесь ты никому глаза не мозолишь, поскольку внешность имеешь самую хамскую. А в Петербурге всех любимчиков императрицы уже к ногтю взяли. По спискам и по счёту. И не только полюбовников да статс-секретарей, а и портных, шутов, ювелиров, духовников, садовников. Все в Алексеевском равелине и Трубецком бастионе сидят. И ты туда же хочешь? Зачем, спросят, ты самодержице часы с секретом дарил? Чтоб простому народу и лишней минутки отдыха не было... Какого рожна оптические стекла ей шлифовал? Дабы она за ростками свободолюбия ревностно приглядывала... Чего ради на Ижорском заводе пресс редкостной силы мастерил? Чтобы эти самые ростки в зародыше давить. Была бы голова, а топор завсегда найдется... Так что сиди пока здесь. Императрицу мы как-нибудь и без тебя выручим.

- Уж постарайтесь, бога ради, а я в долгу не останусь.

- Как там крестник мой поживает? Ни на что не жалуется? - Барков перевёл разговор на другое.

- Грех ему жаловаться. В Петербурге, сказывают, с провиантом беда. Нет былого подвоза. Не то что рябчиков, а бывает и хлеба не сыщешь. Я же ему, что ни день, штоф водки выдаю. Сегодня - рябиновки, завтра - кизлярки, послезавтра - перцовки, и так до бесконечности. К тому же московские вареные окорока ему весьма по вкусу пришлись. Второй доедает.

- Сударушку себе не требовал?

- Упаси боже! Зачем ему сударушку при такой-то кормёжке... Перо и бумагу недавно затребовал, это было. Сочиняет что-то.

- На всякие анекдоты он великий затейник. Заслушаешься.

- Его анекдоты в аду рассказывать - и то стыдно! - Кулибин с ожесточением перекрестился. - Срамотища...

- Императрица, между прочим, их весьма одобряла. Особенно про то, как на балу со скуки в рояль насрали.

- Уймись, греховодник! - Кулибин погрозил собеседнику пальцем. - А не то прокляну...

Речь меж двух Иванов шла о лейб-гвардии подпоручике Алексее Ржевском, бездарном поэте, но неподражаемом острослове, моте, выпивохе и многожёнце, благодаря своему масонскому прошлому оказавшемся в чести у новой петербургской власти и выполнявшем при ней роль посланника по особым поручениям.

Это именно Ржевский, а вовсе не Барков был послан на переговоры с Пугачёвым. Однако, встретив на полпути давнишнего приятеля (встреча сия, само собой, была заранее подстроена), он не устоял перед искушениями пьянства, бильярда, карт и разврата, вследствие чего оказался за решёткой в доме Кулибина. Все свои права он практически без принуждения, можно сказать, по доброй воле делегировал Баркову, о чем впоследствии никогда не сожалел.

Известна целая серия анекдотов (вполне вероятно, придуманных самим Ржевским) о его бесконечных состязаниях с Барковым по части всяческих похабных каверз, но об этой - пусть и полулегендарной - стороне деятельности двух российских пиитов благоразумней будет умолчать.

Жизнь свою Ржевский закончил вполне добропорядочным сенатором и академиком (в отличие от Баркова, последние годы которого теряются во мраке) и в грехе сочинительства уличён больше не был.

- Отдохни чуток, - сказал Барков Кулибину. - А мне ещё поработать надо.

- Небось фальшивые ассигнации печатать будешь?

- Тебе что за дело, старый хрыч? С тобой ведь полновесным серебром расплачиваются.

- Деньги подделывать не меньший грех, чем людей развращать.

- Иди Ньютона своего поучи. А ещё лучше поспи.

- Какой там сон, - тяжко вздохнул великий механик. - Буду тебя потихоньку в дорогу собирать.

- Патронов-то хоть много изготовил?

- Тыщи три. На час хорошего боя хватит.

- Мало. Делай ещё. Я потом за ними человека пришлю.

- Того, что в конюшне почивает?

- А хотя бы и его. Что - не понравился?

- Мне с ним не детей крестить. Как бы шпионом не оказался.

- Вряд ли. Мы случайно познакомились.

- Христос с Иудой тоже случайно встретился. Последствия известные.

- Не каркай, архимед нижегородский. Уединившись в светёлке, представлявшей собой нечто среднее между химической лабораторией и печатней, Барков разложил перед собой грамоты, полученные от несчастного Бизяева, уже, наверное, подвергшегося страшной пугачёвской опале.

Одни он только слегка подправил, а другие заменил похожими по виду, но иными по содержанию, для чего пришлось изрядно поработать и пером, и бритвой, и химикатами, и даже горячим утюгом.

В ближайшей церквушке едва успели прозвонить к заутрене, а всё уже было готово к отъезду. Сытые кони рыли копытами снег, Крюков с ухарским видом восседал на козлах, Барков с Кулибиным заканчивали загружать в кибитку дорожные сундуки, один из которых вид имел весьма примечательный - ни дать ни взять гроб, предназначенный карлику.

- Крепись, императорский механик, - прощаясь, сказал Барков. - Скоро всё возвратится на круги своя. Быть тебе в прежней должности и при прежних интересах. Зря из дома не высовывайся и Ньютона кормить не забывай.

- Желаю всенепременнейшей удачи. - Кулибин от полноты чувств даже прослезился на один глаз. - Не знаю точно твоих планов, но хочу верить, что радеешь во славу России. Так и дальше действуй.