Чтение 14–й страницы книги ~На будущий год в Москве~

- Вы ненормальный, господин Обиванкин, - сказал Лёка.

И тут они увидели, как потерявшийся в сотне метров позади состав, из которого их выдворили и от которого теперь им виден был лишь неимоверно прямой и длинный частокол горящих окон, дрогнул и поплыл, окошко за окошком пропадая по ту сторону каких-то темных вокзальных пристроек.

- Все, - упавшим голосом сказал Гнат.

- Рассказывайте, - потребовал Лёка.

- Па, мы типа здесь ночуем? - спросил Лэй.

- Не знаю! - рявкнул Лёка. - Помолчи!

Никогда в жизни он не повышал голос на сына. Ни во времена совместной жизни, ни в эти дни. Никогда.

Самое странное, краем сознания отметил Лёка, что Лэй воспринял окрик на редкость нормально. Умолк и, судя по лицу, даже не обиделся.

- Через десять минут парень может прийти в себя, - сказал Гнат. - Мне еще раз его бить?

- Кто вы такой и что вам нужно? - требовательно спросил Лёка.

- Хорошо, - сказал Гнат. - В двух словах. Подробности, если они вас заинтересуют, - потом. Я же ради вас, идиотов... - Он все-таки сдержался, только желваки запрыгали, словно пузыри на болоте. Помолчал. - Вот этот господин, - он мотнул головой в сторону Обиванкина, - в розыске. Как красно-коричневый ракетчик, от которого невесть чего можно ждать. Подробностей не знаю. В приказе было предписание следить за ним и сообщать по команде - но здешние пацаны, я так понимаю, перепугались, что он уйдет за кордон, - и решили действовать, как обычно. То есть по-дубовому. Меня сегодня уволили из... из... одной из силовых структур. Несправедливо. За то, что я не дал девочку убить. Я случайно видел ориентировку и решил им нагадить, а вам помочь. Мое единственное желание - попортить им песню. Портить им все их песни, до каких сумею дотянуться. Вы вполне можете меня использовать и потом выкинуть, как отработанный материал, я не обижусь. Вот и все.

Гнат сам не знал, правда это или нет.

Он не хотел сейчас думать об этом. Разбираться - потом. Он еще сам не понимал, чего хочет. Язык молотил сам по себе - первое, что взбредало в голову; то, что он сказал, вполне могло и впрямь оказаться правдой когда-нибудь потом, вскоре. И потому звучало искренне.

Как и подобает звучать правде.

Лёка помолчал. Оглядел свое воинство. У Обиванкина отвисла челюсть. У Лэя восхищенно горели глаза. Гнат был совершенно спокоен и ждал Лёкиного решения.

- Вы уверены, что пограничнику ничего не грозит? - тихо спросил Лёка. И в этот миг лежащий парнишка шевельнулся и застонал.

- Вот вам ответ, - сказал Гнат. - Что дальше, командир? - В его голосе почти не было издевки.

- Дальше я вас обрадую, - сказал Лёка и посмотрел на часы. - Почему-то я ожидал неприятностей... хотя, конечно, не такого масштаба. Я загодя через Интернет посмотрел на всякий случай пригородные тверские электрички. Последняя клинская - через десять минут. И билеты зайцам контролеры при необходимости продают прямо на ходу, внутри.

- Разумно, - сдержанно одобрил Гнат. - Тогда - ноги в руки!

Лёка нерешительно посмотрел на лежащего пограничника. Тот моргнул и застонал снова.

- Ноги в руки, - согласился Лёка.

И они побежали сквозь наконец-то начавшую падать на них ночь.

Первым, сипя, стал отставать Обиванкин. Здоровенный Гнат, ни слова не говоря, попытался тянуть его за руку, потом - забрать себе тяжело колотящую ученого по боку сумку; тот что-то жалобно заверещал и плотнее прижал свою тяжесть. Пришлось с бега перейти на быстрый шаг.

Впрочем, вот уже и пригородные поезда. Обиванкин, за ним Гнат, а за ними уж, опрометью, и Лэй бросились вдоль по перрону к распахнутой двери последнего вагона.

- Стойте! - крикнул Лёка, бросив мимолетный взгляд на табло указателя. - Эта на Москву, нам в следующую!

Поздно. Ополоумевший, теряющий дыхание Обиванкин, каким-то образом оказавшийся первым - впрочем, понятно, он и был первым с конца, а Лёка пробежал дальше всех, - прыгнул в вагон.

- Папа! - крикнул Лэй, обернулся и, споткнувшись, на глазах у отца едва не упал в щель между перроном и вагоном; короткий, слепящий ужас пролетел сквозь Лёку. В последний момент Соляк подхватил Лэя и буквально на руках втащил в дверь.

Лёка рванул вдогон. Ввалился в тамбур и, задыхаясь, отчаянно крикнул внутрь вагона:

- Назад! Это не та электричка! Она не останавливается в Клину!!!

- Та! - уязвленно прохрипел Обиванкин; он то вздувался, то опадал, точно искусственное легкое. - Та! В Москву!

Он нарочно, потрясенно понял Лёка; и больше ничего не успел ни сообразить, ни сделать. Двери зашипели и судорожно съехались; электричка, с громом передернувшись, потянула. Завыли моторы, сначала басом, потом выше, выше, переходя на раздирающий душу визг. Поплыли мимо, разгоняясь, светлые россыпи окон далеких домов.

Лёка на негнущихся ногах вошел в вагон и, словно мертвый, упал на деревянное сиденье рядом с сыном.

Тук-тук... тук-тук... Сердце об гортань - или колеса об рельсы?

Граница осталась позади. Электричка шла по России.

- Папа, - тихо сказал Лэй. - А мы к бабе Люсе-то попадем?

Лёка молча обнял сына за плечи.

Никого, кроме них, не было в последнем вагоне последней в этот день электрички прямого сообщения Тверь - Москва. И оттого возникало странное чувство потерянности: снаружи глухая тьма без конца и края, где, лишь подплескивая прогорклого масла в палящий душу ледяной костер тоски, изредка проплывали какие-то неживые огни, а внутри - гулкая от безлюдья и сумеречная от тусклых ламп, знобкая трясущаяся теснина да дверь, с бессильным лязгом мотающаяся то в паз, то из паза; и ряды, ряды пустых сидений. Вымерший мир. Одна пустота, топоча бесчеловечно ритмичную чечетку по рельсам, деловито бежала сквозь другую, и в этом не виделось ни малейшего смысла.

Лёка думал о пограничнике. И впрямь ли жуткий, колдовской удар Соляка не нанес ему серьезного вреда; не простудился ли он, пока лежал на холодном асфальте (а если в Твери уж и дождь пошел? тучи-то ползли с севера); не слишком ли жестоко накажут его по дисциплинарной части за то, что он их упустил... Некоторое время он ни о чем ином думать не мог - так было совестно перед мальчуганом.

Лэй думал о том, что таких обалденных каникул у него, верно, в жизни больше не будет, даже если папа как бы и останется. Поездка вышла конкретно угарная. А все еще только начинается.

Он и не заметил, когда даже в мыслях перестал называть Лёку папашкой.

Гнат с отстраненным удивлением вспоминал, что началось все с желания выследить старца и сдать его на блюдечке Сане - но это было уже так давно...

Я буду тот жандарм, думал он, который защищает людей от произвола, а не тот, который защищает произвол от людей. Не знаю, думал он, как там в их хваленой Америке... не знаю, как где. Это будет здесь.

Обиванкин думал о том, как рассказать. Не находилось убедительных слов. С чего ни начни - все вырождалось в какой-то сугубо специальный отчет перед вышестоящими инстанциями; а этому стилю сейчас не было места. Особенно тут, в бегущей по рельсам прямоугольной и мрачной, как гроб, пустоте.

- Прежде всего, - сказал он наконец, глядя на одного Лёку, - я хотел бы извиниться перед всеми и, главным образом, перед вами, любезный Алексей Анатольевич, за свое несколько... неадекватное поведение. Я, поймите, никогда не бывал в столь экстремальных ситуациях... и несколько растерялся. Простите старика.

Он умолк. Те слова или не те? Не надо было говорить "любезный", мучительно понял он. Точно барин с прислугой. Проклятая академическая привычка... совершенно иной словарный запас...

- Честно говоря, - ответил Лёка и чуть улыбнулся Оби-ванкину, - я в такой передряге тоже впервые.

Обиванкин облегченно вздохнул. На сердце стало теплее.

- Алексей Анатольевич, - сказал он с предельно доступной ему предупредительностью. Покосился на безучастно сидевшего рядом Гната. - Как вы полагаете? Мы можем верить... э-э... уважаемому господину Соляку?

На лице Гната не дрогнул ни один мускул.

Лёка куснул губу.

- Честно говоря, - ответил он, - я и вам-то теперь верить не могу.

Обиванкин тяжко вздохнул.

- Я вас понимаю, - сказал он.

- Пока вы не объясните, что вы затеяли, я...

- Именно это я и намерен сделать. С моей стороны было, видимо, бестактно... и бессовестно... использовать вас, ничего не рассказав.

- Видимо, - коротко согласился Лёка.

- Именно поэтому я и интересуюсь вашим мнением относительно нашего нового спутника.

- Может, мне отойти в тот конец? - осведомился Гнат.

- Не надо, - сказал Лёка. - Что за глупости, Гнат. Мы нынче все в одной лодке.

- Более, чем вы думаете, - сказал Гнат. - И это, кстати сказать, большая удача, что мы прыгнули не в тот поезд. И в нашем пассажирском нас наверняка уже ищут, и в Клину будут ждать, потому что пацан наверняка запомнил, что у вас подорожная до Клина...

- А в Москве не будут? - спросил Лёка.

- Если ума не хватит - не будут, - ответил Гнат.

- Ну, с умом у нас последние годы негусто, - сказал Лёка и невесело усмехнулся. - Так что есть надежда. Меня другое беспокоит: как мы будем обратно выбираться?

- Об этом не беспокойтесь, Алексей Анатольевич, - поспешно сказал Обиванкин. - Вот с этим как раз не будет проблем. И молодого человека я могу успокоить: вы обязательно попадете к бабе Люсе, и даже быстрее, быть может, чем попали бы обычными видами транспорта. А уж с каким триумфом!

Ни Лёка, ни Гнат, ни Лэй не нашлись, что ответить. Некоторое время слышен был лишь стук колес да заунывный скрежет катающейся двери.

- Так вот, - проговорил Обиванкин, словно начиная лекцию. - Должен прежде всего сразу оговориться: я очень рад тому, что мы продолжаем и дальше ехать вместе. То, что я хотел совершить в одиночку, мне в одиночку явно не совершить. Я это уже чувствую. Не исключено, и уважаемого господина Соляка судьба нам послала не зря. Наша поездка, не побоюсь этих слов, может иметь самое большое и непосредственно значение для восстановления величия России. Именно ввиду этого я и позволил себе некоторую бестактность в отношении... - Он запнулся, а потом выразительно посмотрел на Лёку.

Так, подумал Гнат. Допрыгался. Вот только восстанавливать величие России мне и не хватало. Всю жизнь мечтал.

- Давайте покурим, - предложил он. - Кроме нас в вагоне нету никого, а хочется смертельно. Если подрастающее поколение не будет против...

Одна, подумал он, надежда: что старец - псих.

На то похоже.

- Да я бы и сам, - нерешительным басом сказал Лэй. - А, пап?

- Убью, - ответил Лёка. Он тоже помирал без курева. Кинул взгляд на удрученно отвернувшегося сына. - Ладно, - не выдержал он. - Но с завтрашнего дня бросаем оба.

- Исессино, - с лихой готовностью согласился Лэй, обрадованный таким уважением до глубины души.

Странное, поразительное то было чувство: делиться сигаретами и давать огня тому, кому буквально вчера еще давал соску... буквально вчера вот к этим самым губам, которые тогда были с обидой сложены сковородником, а теперь из них торчит задымившаяся отрава, подносил ложку с супчиком и ласково уговаривал: за маму... за папу...

Нет. Отвратительное зрелище. Завтра бросим.

- Итак, - сказал Обиванкин. - В моей сумке... - Он осекся. Нет, не с того надо начать, подумал он. Главное, чтобы они сначала поверили. - Начну с истории, - поправился он.

"С истории болезни?" - чуть не спросил Гнат, но сдержался. Все превращалось в фарс.

- Начинайте, - сказал Лёка.

- В середине восьмидесятых годов прошлого века моя лаборатория... в составе трех человек всего лишь, но это были такие люди, смею вас заверить, что... - Голос Оби-ванкина пресекся, и лицо болезненно исказилось. - Из них уж один я остался, - сообщил он глухо. Помолчал. - Да. Мы создали несколько приборов и с их помощью провели на спутниках серии "Протон" ряд весьма обнадеживающих экспериментов по овладению эффектом антигравитации. - Выговорив безо всякого усилия мудреное по нынешним временам слово, он помолчал и обвел взглядом лица слушателей: поняли они? нет? - Значение овладения этим эффектом трудно переоценить. Наступила бы совершенно новая эпоха, в первую очередь - в космосе. Никаких жидкостных двигателей... ну и на транспорте вообще. Достаточно сказать, что потребности индустрии в нефти, вокруг остатков которой в последние десятилетия, собственно, и вращается вся мировая политика, сразу резко снизились бы.

Охо-хо, уныло подумал Лёка, дымя сигаретой. И из-за такого бреда мы с Лэем...Мать честная!

- К сожалению, эксперименты не были продолжены. Отчасти потому, что кое-кто в руководстве тогдашнего Союза именно эту опасность и увидел в наших исследованиях: не нужна нефть, стало быть, отменяется пресловутая нефтяная игла, питавшая всю экономику страны... падение мировых цен убьет кормушку, а они и в личный карман с нее немало имели... А с другой стороны, именно тогда в оборонных ведомствах впервые появился наш старый друг Акишин, - Обиванкин кинул искательный взгляд на Лёку: мол, вы-то уж меня поймете, вы его видели! - и перебежал многим фундаментальным исследованиям дорогу. Он был лучше приспособлен к тогдашнему нашему рынку: умение красно рекламировать себя, умение заручаться поддержкой сильных мира, умение пугать отставанием от Америки... Вслух, официально, он обещал одним махом решить все проблемы: от полета на Марс до сверхоружия. Ну а неофициально - обещал делиться с некоторыми генералами, от которых зависели решения правительства, сверхсекретными государственными дотациями, которые будут назначены на его авантюры. Словом, наши работы были прикрыты как неперспективные и чересчур затратные. На самом-то деле они стоили гроши по сравнению с тем, что сожрал Акишин и его прожекты... ну да ладно. Дело, однако, в том, что закрытие работ произошло в момент, когда мы уже доводили до ума действующую модель антигравитатора. Она должна была быть испытана во время второго или, в крайнем случае, третьего полета "Бурана". Я не раз бывал на Тушинском заводе во время сборки "Буранов", поскольку именно я отвечал за окончательную компоновку нашего изделия с приборным и энергетическим комплексами орбитального самолета...

Гнат с трудом подавил саркастический смешок. При чем тут какой-то их Тушинский завод? В Украине и ребенку уж известно, давно во всех учебниках написано, что "Бураны" эти и прочие советские ракеты делались на нашем "Южмаше". Просто потом Россия приписала заслуги себе.

Ладно. Не время считаться.

Но, кстати, можно считать доказанным, что старец, если он и впрямь уверен, будто ракету делали здесь, действительно ненормальный и не имел к реальной постройке никакого отношения. Сдвинулся на почве величия державы.

Фарс. Фарс. Как стыдно... во что я вляпался...

Обиванкин почувствовал, что говорит слишком долго. А чем дольше он говорит, тем меньше ему верят. Надо короче, сказал он себе. Он совсем этого не умел. Он привык, что если уж он говорит, его слушают. Пролетевшие с советских времен годы не убили привычку - ведь в новые времена он практически не открывал рта.

- Короче, - проговорил он, немного смешавшись. - Все это время я на свой страх и риск доводил антигравита-тор у себя в гараже. Я добился успеха. Изделие у меня в сумке. Его надо установить на "Буран".

Он умолк, бегая глазами по лицам остальных. Ему было страшно. Не поверят, думал он. Не поверят.

- А вы не могли бы, - не спеша прикурив вторую сигарету от первой, осторожно спросил Лёка, - продемонстрировать нам его работу сейчас?

- Я не фокусник, - сухо сказал Обиванкин. - Что вы надеетесь увидеть? Как лампочки моргают? Это вам не ресторан "Старый Иоффе". Необходима система управления, необходимо стартовое энергообеспечение, необходим, наконец, планер с соответствующими аэродинамическими характеристиками.

Его деловитая убежденность подавляла. Лишала способности мыслить критически.

- И мы полетим к бабе Люсе? - завороженно спросил Лэй. Он даже забыл курить.

Обиванкин тепло поглядел на него.

- В том числе и к бабе Люсе, - ответил он. - Одно большое свершение решает тысячи мелких проблем. Это великая истина, Леня. Запомни ее.

Ох, не так все просто с большими свершениями, подумал Лёка. Помолчал, пытаясь стряхнуть гипноз простых, слишком простых и спокойных для бреда слов Обиванкина, потом беспомощно выговорил:

- Но там же сто лет уж аттракцион!

И, сказав эту фразу, сообразил, что, похоже, поверил. Иначе ему было бы все равно - аттракцион там или нет.

Да ни боже мой, подумал он. Не верю.

Всего лишь принимаю его правила игры...

Но он не мог понять, зачем и почему их принимает. Он просто задышал в них, будто ему давным-давно не хватало воздуха - а вот теперь кто-то сбросил колпак, под которым его душили много лет.

- То, что мне необходимо, не могло быть снято, - ответил Обиванкин. - Игрушка-то должна смотреться и работать: питание, натуральный пульт...

Наступило долгое молчание.

Электричка рвала ночь пополам, как черную холстину. По стеклам снаружи бежали, трепеща, косые ручейки дождя. Лязгала катающаяся дверь.

- И чего вы хотите добиться? - негромко спросил Лёка.

- Возрождения, - так же сдержанно ответил Обиванкин. - Это будет... я надеюсь, что это будет... прорыв. Знак народу, что не все здесь еще продано или сгнило за ненадобностью. Люди увидят, что есть еще великие цели и что, самое главное, они достижимы. Вы помните Гагарина? Какая радость, какая бескорыстная энергия кипела! И как бездарно она была растрачена тогдашним руководством впустую, на глупости, мерзости... Мы все давно тоскуем по Усилию. По Благородному Усилию с большой буквы. С тоски мы шалеем. Я в том уверен...

- Вы думаете, нынешнее руководство умнее? - помолчав, проговорил Лёка.

- Сейчас вообще нет руководства, - жестко ответил Обиванкин. Помолчал. - Но, быть может, сами люди немножко поумнели. Поняли цену красивым словам - и про военный престиж державы, и про пролетарский интернационализм, и про суверенитеты, и про права человека... Может, действительно надо было через все это пройти, пережить безмерные потери и угрозу полного исчезновения - чтобы... научиться отвечать за себя. Научиться хотеть и делать. Самим хотеть и самим делать... - Он помолчал, потом криво усмехнулся и неловко сказал: - Во всяком случае, я на это надеюсь. Надо же на что-то надеяться.

И тут Гнат подумал: а вдруг он не псих?

От неожиданной мысли засосало под ложечкой. Точно снова он, без пяти минут десантник, в первый раз готовился прыгать; люк открыт, твердый воздух, ровно поленом, бьет в лоб и в грудь, под ногами - бездна, а в бездне - несущийся заснеженный лес.,.

Выходит, ориентировка-то была права?

Вот и спасибо ей.

Как Саня сказал? "Будь ты хоть сто раз нерусский и независимый, ради бога - только врагом не будь!" Но врагом чего? Купленных и перекупленных контор? Или людей, которых до сих пор не удалось ни сломать, ни купить?

Быть им врагом я не смогу никогда. Да что там врагом! Эти трое - сейчас единственные, с кем мне хочется быть вместе и что-то делать вместе...

А не ровен час, они и впрямь свое величие восстановят?

Лэй, от избытка восторга перестаравшись с покровительственным тоном, словно старший товарищ хлопнул отца по руке и, красиво выпустив дым, сказал:

- Ну что, пап? Типа сбылась мечта идиота? На Нептун?

Лёка усмехнулся и накрыл его ладонь своей.

- Ох, сын, - ответил он. - Лучше сразу в Первую Звездную. Сперва к бабе Люсе, потом к маме, потом на Тау Кита.

- Чего кита? - не понял Лэй.

Головокружительный парк развлечений и аттракционов имени Эдуарда Амвросиевича Козырева был возведен в считанные месяцы на месте снесенной лет пять назад звездастой тоталитарной громады сталинского МИДа и лежавших окрест старомодных, неприбыльных арбатских закоулков, заняв немалое пространство вплоть до бывшего здания театра Вахтангова; на первом этаже его теперь расположился весьма престижный, особенно популярный среди выходцев с Кавказа мужской стриптиз-клуб "Вахтанг! Ты?" (задорным названием своим обязанный древнему анекдоту о том, как Гиви пришел в зоопарк и в орангутанге заподозрил старого приятеля), а на втором - дом изысканных гетеросексуальных свиданий "Принцесса Турандот".

Четверо нарушителей российской границы добрались к парку в начале третьего. По ночной поре таксист заломил с них такую цену, что денег не осталось даже на обратный путь в Питер; Лёку кидало то в отупение, то в панику. Без документов, практически без копейки, посреди огромной чужой столицы... с ребенком и стариком - вероятно, помешанным - на руках... Было от чего прийти в отчаяние. Наваждение отступило, едва они вышли из заблудившегося в ночи, как в космосе, вагона и реальная жизнь вновь стиснула их так, что сделалось не вздохнуть.

Словно бы молча сговорившись, они угрюмо, с маниакальным упорством продолжали путь - скорее, лишь оттого, что больше им некуда было деваться, оттого, что эту чашу надо было испить до дна и хотя бы так оттянуть момент, когда пришлось бы взглянуть правде в глаза и начать искать несуществующий выход. Лёка старался не думать и бессмысленно, сам не отдавая себе в том отчета, твердил про себя ни с того ни с сего всплывшую в голове при расчете с водилой фразу из какой-то пьесы о Жанне д'Арк - из Ануя, что ли; когда Жанна уговаривала французского дофина собрать армию и напасть на англичан, тот, жалуясь на состояние казны, ответил: "Мне не на что быть великим!"

Оставалось уповать разве лишь на транспортное средство, обещанное Обиванкиным.

Они рассчитывали проникнуть в новоотстроенный рай через служивший ему вратами грандиозный стереопавиль-он "История России в лицах и позах", где, если верить без устали призывавшей туда телерекламе, что ни день достигавшей и Питера, в режиме нон-стоп крутили мастерски сыгранные и снятые, крайне натуралистичные ролики о том, как извращенные до мозга костей правители "этой страны" дерут своих ни в чем не повинных противников. То Иван Грозный, по временам сладострастно ухая, по временам громко молясь Господу, разнообразно ставил раком волоокого красавца Курбского, то бешеный Петр Первый в исступлении истязал в зад безответного Мазепу, то Екатерина Вторая каким-то не вполне понятным образом насиловала перепуганно повизгивающего крымского хана Гирея, а то Ленин и Свердлов в два ствола куражились над святым Николаем Кровавым... Дольше всего, как поговаривали, длился сюжет о Сталине, потому что, расправившись с трясущим козлиной бороденкой Троцким, лучший друг физкультурников ухитрялся тут же, не давая себе ни минуты отдыха и даже не вынимая знаменитой трубки изо рта, решительно отдрючить весь троцкистско-зиновьевский блок подряд.

План провалился.

Над павильоном и взаправду полыхали, словно неопалимая купина, латинские буквы, складываясь в надпись "Non-stop"; однако ж гораздо ниже, уже на самой двери, была вывешена табличка с надписью по-русски: "Режим работы: 10.00 - 02.00". Не хватило каких-то тридцати минут, даже меньше; из павильона валом валили последние, наслаждавшиеся до упора зрители - возбужденно похохатывающие, обменивающиеся двусмысленными репликами, а то и открытым текстом, с большим знанием дела обсуждавшие подробности тех или иных актов; из их рыхлой толпы то и дело летели в стороны опорожненные бутылки и жестянки. Лёку поразило обилие женщин всех возрастов; казалось бы - ну что им-то здесь смотреть? Несколько мгновений растерянно поторчав, как хлипкие опоры рухнувшего моста, прямо на пути людского потока, четверо путешественников побрели прочь.

- Слушайте, - сказал Гнат. - В конце концов, мы все равно уже преступники.

- Если бы это само по себе облегчало жизнь... - пробормотал Обиванкин. Он уже еле шел и дважды глотал какой-то то ли валидол, то ли что.

- Само по себе ничего не делается, - сказал Гнат.

- Что вы предлагаете? - устало спросил Лёка.

- Я предлагаю перелезть через стену.

- Нормально, - с солидностью в голосе сказал Лэй.

- Давайте его поймаем... - пробормотал Лёка. И сам себе ответил: - Давайте... - Он одернул себя. Время жизнерадостно сходить с ума еще не пришло; нельзя позволять себе такой роскоши, пока они не выпростаются из навалившегося кошмара. - Вы считаете, это реально?

- А чего ж нет? - пожал плечами Гнат. - Не отсюда, конечно. Сзади. Со стороны, скажем, Староконюшенного переулка или Власьевского...

- Вы так хорошо знаете Москву? - спросил Обиванкин.

- Я много чего хорошо знаю.

- Вы москвич? - не унимался дотошный старец. Только этого не хватало, вздрогнув, подумал Гнат и с кривой усмешкой ответил:

- Нет.

Повисла неловкая пауза.

- Я через стену лезть не смогу, - тихо проговорил Обиванкин.

- Не беда. В крайнем случае я вас переброшу.

- А как насчет сигнализации? - спросил Лёка. Гнат пожал плечами.

- Давайте попробуем просто обойти парк по периметру, - сказал Лёка. - Для начала. В Питере я не видел еще ни одного забора без дырки. А в Москве что? Не русские живут, что ли?

И они пошли. Пошли, без колебаний оставив позади зазывное сияние Смоленской площади и арки над павильоном, не разбирая дороги, прямо по теряющимся в темноте, всплеснуто мерцающим под их шагами лужам, которые оставил недавно пронесшийся дождь.

Лаз они нашли через каких-то полчаса. Все было, как полагается: к стене примыкали старые гаражи, сбоку одного из них, крайнего слева, лежали почерневшие древние дощатые ящики. Их даже не надо было ставить друг на друга: кто-то давно поставил. С них - на гараж, с гаража на стену; а там уже дело техники. Застенчиво кряхтящего и задыхающегося, путающегося в полах плаща Обиванкина Гнат и впрямь принял на руки.

За стеной было темнее, стена отрезала скупой свет редких непогасших окон и еще более редких фонарей; лишь низкие тучи глухо тлели рыжим отблеском горячечно сверкающих проспектов центра. Пахло сырой землей и молодой листвой. Весна. Деревьям-то легко возрождаться... Покуда их не срубили.

- Ну и где? - спросил Гнат.

- Кажется, туда, - отдышавшись, сказал Обиванкин.

Поплутав по каким-то хитропутьям в кустах, исхлестанные мокрыми ветками, они вывернули на центральную аллею парка. Здесь, медлительно дрейфуя сквозь дымку испарений, в ватной тишине горели дежурные огни. Потерянное в черноте небо, слюдяной асфальт, невнятные громады аттракционов и деревья словно бы в неподвижном фосфорическом пару... Зачарованная страна. Шаги четырех пар насмерть усталых ног тупо и гулко били в ночную весеннюю морось. Мне не на что быть великим, твердил Лёка. Мне не на что быть великим. Мне не на что быть. Лэй молчал, терпел, как взрослый, и Лёка восхищался им. Впрочем, мальчик, наверное, не вполне понимал, что они пропали. Совсем пропали. Каких-то несколько часов, настанет утро, их найдут раньше или позже. И тогда... Лёка даже не мог себе представить, что тогда. Это было за пределами его познаний и представлений.