ответил Ермаков. - Жорка, возьми часы. Подари наводчику Вороному Ручищи у
него крепкие! И гамлетизм ему не свойствен. Давай коня!
пришпоривая лошадь, теперь все время слыша справа за лесом отдаленный бой
пулеметов.
скрипевшие повозки хозвзвода, повозки минометчиков, рассеянную, далеко
растянувшуюся колонну, - его то и дело негромко окликали, - и наконец
выбрался на свободную дорогу и скоро нагнал нескольких всадников, в середине
которых ехали Бульбанюк и Орлов.
кстати. Давай присоединяйся. Одна голова хорошо... Вот так. Справа, слышишь,
пулеметики? Слышишь? Это Максимов. Слева тоже автоматики легонько
разговаривают. Но так себе, слабо. Ну так вот. Похоже, глубоко в тыл к
немцам едем. Оборона тут слабенькая, с разрывом была. Вот так проясняется.
Ну, нам бой давать надо в районе Ново-Михайловки. А какой пес знает, тихо ли
до нее дойдем? Ну? Как же? Может, рванем вправо через лес да и ударим по
флангу? Вот так. Ну, давай размышляй. Тут короче будет.
нетерпением ерзавший в седле, сплюнул, поцыкал больным зубом, заговорил не
без раздражения:
сейчас, сколько нас, куда двигаемся и зачем. Пока они в себя не пришли, надо
в тылу у них бой завязывать - в Ново-Михайловке или еще глубже.Только так
создадим впечатление серьезного прорыва. Так я понял приказ, Бульбанюк? А
назад по лесам мы всегда выйдем к Днепру. А если наши с фронта двинут, то и
выходить не придется... Соединимся.
слегка осуждающе проговорил Бульбанюк. - А ты как думаешь-размышляешь,
капитан?
полусерьезно. - Если же идти к флангу напрямик, вряд ли пройдем без дороги с
орудиями.
точно заснул; потом выговорил тихо: - Ну, вроде поразмышляли. Вперед идем...
Вот так. Вперед. - И, выпрямляясь, осторожно подал команду: - Под-тя-ни-ись,
братцы!
разведчиков. Связной от разведки коротко докладывал, что впереди пока
спокойно; офицеры сдержанными голосами отдавали команды, подтягивали роты, и
батальон опять двигался по узкой, дороге, сжатой непроницаемой тьмой леса.
Старший лейтенант Орлов, то объезжая роты, то вновь присоединяясь к голове
батальона, забыв про зубы, развеселился, курил в рукав, вместе с запахом
дыма тянуло от него сладковатым душком самогона.
тип. В санитарах - ни одной женщины. Были две - услал в полк, твердо
убежден, что женщины мешают воевать! Говорят, у тебя, капитан, хорошенькая
пепеже в батарее? Слухи верны?
сказал Ермаков. - Верить?
человек! Верно, войну я начал капитаном! Потом на Северо-Западном - плен,
два побега и всякая штука. В Сталинграде воевал солдатом. Котельников брал
лейтенантом. А Сумы - старшим лейтенантом. Ну а Берлин - подполковником,
пожалуй? - Он рассмеялся. - Земля крутанулась для меня в обратную сторону
Неясно, наверно?
батальоне... Девочка совсем. Санинструктор, Верочка. Из Ленинграда. Ну и
вышла, понимаешь, неприятная история с одним адъютантом. Терпеть его не мог.
Карьерист из молодых, с тепленькими глазами. Приезжает он как-то с приказом
взять Верочку в дивизию... Та в слезы. А я сгоряча выскочил из землянки с
ТТ. Выпустил бы в него обойму, если бы не командиры рот. Повисли на руках...
Я говорю: "Ладно", - отдал кому-то ТТ и раза два смазал адъютанта по морде.
Ну а тот раздул историю... Не столько из-за Верочки избил эту тыловую амебу,
сколько из-за того, что на подхалимских докладах делал карьеру на войне,
стервец! Есть на войне, Ермаков, одна вещь, которую не прощаю: на чужой
крови, на святом, брат, местечко делать! Ну а Верочку забыть не могу.. Ох,
стервецы, опять зуб! Я сейчас.
время ехал один, приотстав от Бульбанюка, качающегося впереди. Из сырой
непроглядности леса, обступившего эту чужую, незнакомую дорогу, неясно,
горько повеяло шершавой тревогой, и с тоской вспомнились ему холодные,
вздрагивающие губы Шуры: "Тебя убьют". Он знал о том, что она любила его,
пожалуй, больше, чем надо, и хотя понимал, что близость между ними была не
очень серьезна, не чувствовал вины перед ней, не признавая на войне ложных
образцов добродетели.
припустили рысью лошадей и сейчас же остановили их перед группой всадников,
загородивших дорогу. Луна встала над лесом, пронизывала чащу ледяным синим
светом. Несколько пеших людей, придерживая автоматы на груди, негромко и
поочередно докладывали Бульбанюку, который, досадливо кряхтя, слез с лошади,
потер замлевшие колени, с недовольством спросил, выпрямившись:
прощупайте, по домику! Ясно! А потом докладывайте! Давай, давай вперед!
разведчикам, при лунном свете его лицо было зеленым, жестким. Разведчики
прошли несколько метров бесшумными щупающими шагами, канули в чащу, угрюмую,
сизо-дымчатую в своем жутковатом осеннем молчании.
обещающе. - Ну?
Развернуть роты в цепь. И вперед. Марш! Артиллерист! - Он обернулся к
Ермакову. - Подтяни-ка орудия сюда. Быть наготове. Слезай. И-за мной. Коней
оставить тут.
землю, торопливо пошел следом за Бульбанюком.
тускло заблестели влажные стволы голых осин. Мертвенным металлическим светом
был облит весь лес. Печалью, ощутимой утратой несло от шелеста листьев, от
холодной накаленной луны, от черных теней заброшенной этой дороги. Куда вело
все? Где был конец этой осенней ночи?
разом остановились.
пустынных полях, в извивах латунно неподвижной реки, за темными стогами, на
деревянном мостике и в мертвых стеклах тихой деревни, разбросанной за рекой.
Не слышно было ни лая собак, ни скрипа колодца, не пахло дымом в студеном
осеннем воздухе. Все цепенело, молчало под луной, и только стаей голодных
мышей полз ветер в стерне.
Нет, ничего не слышу... И ничего башкой не соображаю. - Сел на пенек, крепко
потер двумя руками лицо, скривил губы. - Никого? А с кем воевать? Ну, братец
ты мой, дела-а!..
лунного света поля, в эту безжизненную деревню, пусто отблескивающую
стеклами, и, смутно ощущая тревогу странной этой тишины, спросил:
совершенно пуста, лишь в одной хате нашли полуслепую, лет под восемьдесят
старуху, которая ничего толком не понимала, ничего не могла объяснить,
плакала, ползала по хате и все искала какую-то Тасю, и осторожный Бульбанюк
после мучительного раздумья отдал приказ: занять деревню.
сады, беленькую церковку, огромный парк на окраине деревни; в глубине его
виднелось здание синеющей меж ветвей крышей.
Ново-Михайловки, на перекрестке дорог, рота задержалась, послышались
невнятные голоса, и колонна стала обтекать что-то широкое, угольно-черное,