Северному руку и говорил:
агитационным языком, заметил:
ценных работников.
Северному. - Нет. Это газета. И даже не газета, а передовая статья. Вы
передовая статья, вы понимаете?
Кооперативная идеология не приемлет таких вещей.
Смирнова, так как, помимо того, что они были глупы, они еще находились во
власти господствовавшей тогда моды на политические разговоры и
социально-экономические рассуждения. Меня эта мода оставляла равнодушным; я
интересовался только такими отвлеченными идеями, которые могли бы мне быть
близки и имели бы для меня дорогое и важное значение; я мог часами сидеть
над книгой Беме, но читать труда о кооперации не мог. И время разговоров на
политические темы - Россия и революция - мне представлялось странным, но
смысл его, вернее, его движение казалось мне совершенно иным. Я вспоминал о
нем, как и обо всем другом, чаще всего ночью: горела лампа над моим столом,
за окном было холодно и темно; и я жил точно на далеком острове; и сейчас же
за окном и за стеной теснились призраки, входившие в комнату, как только я
думал о них. Тогда в России был холоден воздух, был глубок снег, чернели
дома, играла музыка и все текло передо мной - и все было неправдоподобным,
все медленно шло и останавливалось - и вдруг снова принималось двигаться;
одна картина набегала на другую - словно ветер подул на пламя свечи и по
стене запрыгали дрожащие тени, внезапно вызванные сюда Бог весть какой
силой, Бог весть почему прилетевшие, как черные немые видения моих снов. А
когда мои глаза уставали, я закрывал их, и перед моим взглядом как бы
захлопывалась дверь; и вот из темноты и глубины рождался подземный шум,
которому я внимал, не видя его, не понимая его смысла, стараясь постигнуть и
запомнить его. Я слышал в нем и шорох песка, и гул трясущейся земли, и
плачущий, ныряющий звук чьего-то стремительного полета, и мотивы гармоник и
шарманки; и, наконец, ясно доходил до меня голос хромого солдата:
холодные зимние улицы. Тогда вообще было чрезвычайно холодно: и в гимназии,
напри мер, - я был в шестом классе, - мы сидели, не снимая пальто, и
преподаватели ходили в шубах. Им очень редко платили жалованье - и все же
они всегда аккуратно являлись на уроки. Бывало несколько предметов, по
которым некому было преподавать, образовывались свободные часы - и мы
пользовались этой свободой, чтобы распевать всем классом каторжные песни,
которым нас учил Перенко, высокий малый, лет восемнадцати, живший на
неспокойной окраине города, росший среди будущих воров и, может быть, убийц.
Он носил с собой финский нож, говорил всегда воровскими словечками, как-то
особенно щелкал языком и плевал сквозь зубы. Он был прекрасным товарищем и
плохим учеником - не потому, однако, что не обладал никакими способностями,
а по другой причине: родители его были люди простые. Никто в семье не мог
ему помочь в его занятиях. В маленькой квартире, прилегавшей к столярной
мастерской, которую держал его отец, никто не знал ни Столетней войны, ни
войны Алой и Белой розы, и все эти названия, и иностранные слова, и
запутанные события новой истории, точно так же, как законы теплоты и отрывки
из французских и немецких классиков, - все это было настолько чуждо Перенко,
что он не мог этого ни понять, ни запомнить, ни, наконец, почувствовать, что
это имеет какой-то смысл, который был бы хоть в незначительной степени для
чего-нибудь пригоден. Перенко мог бы заинтересоваться этим, если бы духовные
его потребности не нашли другого применения. Но, как большинство людей
такого типа, он был очень сентиментален; и каторжные свои песни он пел чуть
ли не со слезами на глазах: они заменяли ему те душевные волнения, которые
вызывают книги, музыка и театр - и потребность которых была у него, пожалуй,
сильнее, чем у его более образованных товарищей. Большинство преподавателей
этого не знали и считали Перенко просто хулиганом; и только учитель русского
языка относился к нему с особенной серьезностью и вниманием и никогда не
смеялся над его невежественностью, за что Перенко сердечно его любил и
отличал от других.
уроках говорил не о тех вещах, к которым мы привыкли и которым я учился пять
лет в гимназии, до тех пор, пока не перевелся в другую - именно в ту, где
преподавал Василий Николаевич; его звали Василий Николаевич. - Вот я назвал
вам имя Льва Толстого, - говорил он. - А ведь в народе о нем совсем
особенное было представление. Моя мать, например, которая была совсем
простой женщиной, швеей, как-то хотела идти к Толстому после смерти моего
отца, советоваться с ним: что ей делать дальше; положение было плохое, она
была очень бедная. А к Толстому хотела идти потому, что считала его
последним угодником и мудрецом на земле. У нас с вами другие взгляды, а мать
моя была проще и, наверное, психологии Анны Карениной и князя Андрея и уж
особенно графини Безуховой, Элен, не поняла бы; мысли у нее были несложные,
зато более сильные и искренние; а это, господа, большое счастье. - Потом он
заговорил о Тредьяковском, объяснил разницу между силлабическим и тоническим
стихосложением и в заключение сказал:
его было унизительное; представьте себе, при тогдашней грубости придворных
нравов, эту роль - нечто среднее между шутом и поэтом. Державин был много
счастливее его.
бородке, в простых железных очках; говорил он скоро, тем северорусским
языком, который звучит на Украине так неожиданно. Одевался он очень плохо и
бедно; и не знающий его человек, увидя его на улице, никогда бы не подумал,
что этот старичок может быть прекрасным и образованным педагогом. В нем было
что-то подвижническое: я вспоминал его хмурые седые брови и покрасневшие
глаза, глядящие сквозь очки; его искренность, мужество и простоту: он не
скрывал ни своих убеждений, которые могли показаться чересчур левыми при
гетмане и слишком правыми при большевиках, ни того, что его мать была швеей,
- а в этом редко кто признался бы. Мы учили тогда протопопа Аввакума, и
Василий Николаевич читал нам длинные отрывки:
растянули руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря, и тут
на чепи кинули в темную полатку, ушла в землю, и сидел три дни, ни ел, ни
пил; во тме сидя, кланялся на чепи, не знаю - на восток, не знаю - на запад.
Никто ко мне не приходил, токмо мыши и тараканы, и сверчки кри чат, и блох
довольно. Бысть же я в третий день приалчен, - сиречь, есть захотел, - и
после вечерни ста предо мною не вем - ангел, не вем - человек, и по се время
не знаю, токмо в потемках молитву сотворил, и, взяв меня за плечо, с чепью к
лавке привел и посадил, и лошку в руки дал, и хлебца немношко, и штец дал
похлебать, - зело привкусны, хороши! - и рекл мне: "полно, довлеет ти ко
укреплению". Да и не стало его... Отдали чернцу под начал, велели волочить в
церковь. У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, и за чепь трогают, и
в глаза плюют. Бог их простит в сии век и в будущий: не их дело, но сатаны
лукаваго".
дом, бив меня, и у руки огрыз персты, яко пес, зубами. И егда наполнилась
гортань его крови, тогда руку мою испустил из зубов своих и, покиня меня,
пошел в дом свой. Аз же, поблагодаря Бога, завертев руку платом, пошел к
вечерне. И егда шел путем, наскочил на меня он же паки со двемя малыми
пищальми, и близ меня быв, запалил из пистоли, и, Божиею волею, на полке
порох пыхнул, а пищаль не стрелила. Он же бросил ея на землю, и из другия
паки запалил так же, и Божия воля учинила так же, - и та пищаль не стрелила.
Аз же прилежно, идучи, молюсь Богу, единою рукою осенил его и поклонился
ему. Он меня лает; а я ему рекл: "благодать во устнех твоих, Иван
Родионович, да будет!" Сердитовал на меня за церковную службу: ему хочется
скоро, а я пою по уставу, не борзо; так ему было досадно. Посем двор у меня
отнял, а меня выбил, всего ограбя, и на дорогу денег не дал".
умных, каких мне приходилось встречать, говорил мне: - Ты знаешь, Василий
Николаевич сам похож на протопопа Аввакума; такие вот люди и шли на костер.
Василий Николаевич. Легенду эту знал только один человек в классе: это был
еврей с нежным детским лицом, по фамилии Розенберг; он был такой маленький,
что на вид ему можно было дать двенадцать или одиннадцать лет, а на самом
деле ему уже исполнилось шестнадцать. По утрам гимназистки восьмого класса,
встречая его на улице, кричали ему: мальчик, мальчик, беги скорей, опозда
ешь! - и Розенберг обижался до слез. Он был гораздо умнее и развитее, чем
можно было ожидать в его возрасте: он очень много читал и помнил и нередко
знал странные вещи, прочитанные им когда-то в большом календаре и оставшиеся
в его памяти: способы удобрения в Мексике, религиозные суеверия полинезийцев
и анекдоты, относящиеся ко временам зарождения английского парламентаризма.
И этот Розенберг знал легенду о плясуне Богоматери - потому, говорил он,
вызванный на объяснения Василием Николаевичем, что кто же ее не знает? Но
все-таки большинство учеников никогда не слыхали об этой легенде; и Василий
Николаевич рассказал нам ее: все слушали внимательно, и Перенко,
разглядывавший перед тем свой финский нож, так и остался сидеть, не отводя
глаз от белого металла и глубоко задумавшись. Дня через два Василий
Николаевич советовал нам прочесть то начало позднейшей биографии Толстого,
где говорится о муравейных братьях, - и о муравейных братьях ничего не знал
даже Розенберг. В тот же день на меня обиделся новый священник, только что
прибывший в гимназию, носивший шелковую рясу и лакированные ботинки. Он
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Марко Джон
Бажанов Олег
Свержин Владимир
Флинт Эрик