никто не возлагал никаких надежд - он ведь ни разу в жизни даже ботинок не
зашнуровал и не потому, что был такой уж толстый (он был лишь в теле), а
потому, что во всеуслышание объявил себя degage [свободный, непринужденный
(фр.); здесь: ничем не связанным], под конец жизни получил наследство.
Незадолго до революции он привез в Америку биографию Пушкина для
юношества; он читал нам из нее стихи, в которых мы ничего не могли понять.
Опыт его времени никак на нем не отразился. Если смотреть сверху, круглая
русая голова Арти и сейчас казалась головой мальчишки, и прическа у него
была простая, как у мальчишки. С годами щеки и веки его слегка припухли.
Глаза у него были карие с прозеленью. У него не хватало пальца на руке -
отрезало на фабрике колючей проволоки в 17-м году. Допускаю, что Арти
пожертвовал пальцем, чтобы избежать призыва. Сохранился семидесятилетней
давности "кабинетный портрет" Арти и его овдовевшей мамаши. Арти позирует,
заложив большой палец за лацкан пиджака. Его мать, Таня, толстая,
приземистая, самой что ни на есть восточной наружности; она вроде бы
спокойно смотрит в объектив, но в действительности с трудом сдерживает
смех. Почему? А вот почему. Раз ее толстенькие коротенькие ножки не
достают до полу, значит, причина тому одна - нелепые просчеты в
мироустройстве, которое не умеет - комедия, одно слово! - примениться к
тете Тане. Во второй раз Таня вышла замуж за нажившего миллионы утильщика,
очень влиятельного у себя в синагоге человека, на редкость некрасивого и
крайне ортодоксального. Таня, страстная любительница кино, обожала Кларка
Гейбла и никогда не упускала случая сходить на "Унесенных ветром".
ей уже сильно перевалило за восемьдесят. Ко времени ее смерти Арти
разъезжал, торгуя порошковым яблочным соусом; когда ему сообщили о смерти
матери, он демонстрировал свой товар в маленьком универмаге на юге штата.
Люди бездетные, они с женой тут же перестали работать. Арти сказал, что
возобновит занятия философией, по которой специализировался в Анн-Арбор
лет сто назад, но заботы о недвижимости и помещении капитала помешали ему
засесть за книги. Он часто спрашивал меня:
американский философ и педагог]
завещанию капитал на предмет дальнейшего образования неимущих
родственников - нечто вроде фонда, сказал мне Менди.
Стейвиса?
изыскать какие-нибудь возможности.
ухватил, в чем суть проблемы Шолема Стейвиса.
хватит. И как нам узнать, действительно ли Шолем сделал такой же шаг
вперед по сравнению с Дарвином, как Ньютон по сравнению с Коперником?
представителям академической науки я отношусь без особого доверия.
умерли, едва получив наследство, - не успели пожить в свое удовольствие.
Мне не хотелось бы ухнуть их башли, а их понадобится немало, на
какой-нибудь бред, - сказал Менди. - Уж больно Шолем величавый, что-то я в
него не верю.
есть будничных проявлениях - Леон Блум в уборной, шибающая в ноздри вонь,
козье вымя его жены [эпизоды из романа Д.Джойса "Улисс"] и все такое
прочее. Теперь мерки изменились и доказывать, что ты человек как человек,
приходится, прибегая к фактам куда более низменным.
какой стати ему понадобилось цитировать самое антисемитское из Евангелий?
После всего что нам пришлось пережить, в том ли направлении нам следует
идти?
не может смотреть на все с исключительно еврейской точки зрения. К тому же
он еще и американец, а так как американцу, кроме естественного закона
["Lex naturalis" (лат.) - естественный закон; юридический термин; общее
правило, согласно которому человеку запрещается делать то, что опасно для
его жизни], никакой закон не писан, почему бы ему не требовать своего
места в науке.
его за железным занавесом? Он что, не знает, как русские ненавидят евреев,
- да они же ничуть не лучше немцев. Он думает, если его там закопают, он
что, впитает в себя всю их ненависть, как промокашка? Излечит их от
ненависти? Небось думает, ему это по плечу - ему, и больше никому.
психиатрические термины натыкаешься повсюду, вот их и суют куда надо и
куда не надо - я вижу в них серьезную опасность. Погрузить бы их на
грузовик да вывезти на свалку.
если посмотреть, как он строит из себя типичного американца Гуверовской
[Герберт Гувер (1874-1964) - президент США с 1929 по 1933 г.] или начала
Рузвельтовской эры [Франклин Делано Рузвельт (1882-1945) - президент США с
1933 по 1945 г.], никогда этого не скажешь. Он во всем подражает тем
образцовым протестантам, с которых делал жизнь, подражает их глупостям и
даже их незадачам, вплоть до разъездов с женами и сексуального
самоистязания. Он надирался в "Петле" и, как и полагается американцу,
возвращался сильно поддатый на пригородном поезде домой. Купил английского
бульдога, которого его жена не могла видеть без содрогания. Они с тещей
невзлюбили друг друга и устраивали из этого эксцентрическую комедию на
американский лад. Когда Менди был дома, теща сидела в погребе, а когда он
ложился спать, вылезала и варила себе на кухне какао. Менди говорил мне:
"Я отправил ее к диетологу: не возьму в толк, отчего она так цветет - ведь
питается она исключительно плюшками и какао". (По-моему, ее поддерживало в
таком прекрасном состоянии не что иное, как актерство.) Менди завербовал
себе в союзники младшего сына: ездил с ним на рыбалку, посещал места битв
Гражданской войны. Менди был из тех с младых ногтей до седых волос
уроженцев Среднего Запада, которые разыгрывают в жизни сценарии,
написанные для У.К.Филдса [Уильям Клод Филдс (1880-1946) - американский
актер, один из лучших американских комиков; создал трагикомический образ
циника и мизантропа, подвергающего осмеянию устои общества]. И все же по
его глазам, затененным полями мягкой шляпы, было заметно, что многое ему
представляется в еврейском свете, когда же ему перевалило за шестьдесят,
он и вовсе стал похож на еврея. Как я уже говорил, американские образцы,
которым он подражал, теперь совершенно устарели. Патриархи Ветхого Завета
куда современнее, нежели ушлые пройдохи из Дикого Лога. Менди не вернулся
к религии своих отцов, у него и в мыслях этого не было, но, практически
удалившись от дел, торчал в своем Элгине, где был обречен на непонимание
точно так же, как наш родственник Мотя в раздевалке своего клуба. Вот
почему Менди ничуть не удивил мой непомерный интерес к родственникам. У
него и самого пробудился к ним интерес. И если только меня не обмануло
выражение его уже помятого, отяжелевшего, доброго лица, он просил
распространить мой интерес и на него. Ему хотелось сблизиться со мной.
Шолемом совершали такие замечательные прогулки? А вдруг бы ты и сам смог
оценить этот его выдающейся силы труд, прочти ты его? В корпорацию РЭНД
небось дураков не берут - я все хочу, чтобы ты как-нибудь выбрал время
рассказать мне об этой вашей сверхинтеллектуальной шараге.
свысока, а что, нет, что ли? И раз ты ничего не смыслишь в этих его
зиготах и гаметах, тебе волей-неволей пришлось бы сидеть и слушать...
с ним одной породы. Евреи, которых воспитала американская улица, мы же тут
не чужие, мы же принесли в жизнь Америки столько пыла, энергии, любви, что
сроднились с ней. Странно, что она начала уходить в забвение как раз в ту
пору, когда эта замечательная демократия стала для нас своей. Как бы там
ни было, но наша демократия уже passe [здесь: вышла из моды (фр.)]. А
новая демократия с ее новой системой абстрактных понятий удручающе
жестока. Быть американцем во все времена было довольно абстрактной
задачей. Ты приезжал в эту страну иммигрантом. Получал вполне приемлемое
предложение и откликался на него. Ты обретал себя. При новой системе
понятий ты себя терял. Они требовали пугающего отказа от собственных
взглядов. Возьмем письмо Юнис в медучилище. Вверни словечко "порядочный" и
обманывай с чистой совестью. Если ты затвердил новую систему понятий,
извечные дилеммы - правда и ложь, добро и зло - переставали для тебя
существовать. Тебе таких усилий стоило затвердить новые понятия, что уже
одно это освобождало тебя от необходимости различать добро и зло. Ты
усердно учил заданный от и до урок, вызубривал его наконец, и отныне тебе
во тьме всходил свет. Ты мог, к примеру, сказать: "Чувство вины умерло.
Люди имеют право наслаждаться, не мучаясь виной". Вызубрив этот неоценимый
урок, ты плевал, что твоя дочь трахается с кем ни попадя, а ведь прежде у