усилий, в котором вообще нет таких понятий, как необходимость, желание,
стремление, действие. Это уход от всего, что обычно наполняет твою жизнь. Но
это в то же время не похоже на погружение в небытие. У тебя в этом состоянии
остается самая ценная, по-моему, возможность, которая дана человеку, -
созерцание. Ты видишь жизнь, которая проходит перед тобой, но не принимаешь
в ней участия. Перед тобой начинается беззвучное движение, за которым ты
следишь и смысл которого тебе становится яснее и понятнее, чем когда бы то
ни было.
печальная вещь, какая только может быть.
пустота, потому что она наполнена сожалением о том, что должно было бы быть
и чего не было или что оказалось не таким, как ты думал. Это другое.
Мервиль. - А в остальное время?
воплощения.
занятии литературой есть что-то почти клинически неестественное? Где ты
видел нормальных людей, которые занимаются литературой?
делают это так же, как если бы они торговали обувью или промышленными
изделиями. Но ты, конечно, не их имеешь в виду.
говоря, это человек с каким-то глубоким недостатком, страдающий от
хронического ощущения неудовлетворенности. Его личная жизнь не удалась и не
может удаться, потому что он органически лишен способности быть счастливым и
довольствоваться тем, что у него есть. Он не знает, что ему нужно, не знает,
что он собой представляет, и не верит до конца своим собственным ощущениям.
Вся его литература - это попытка найти себя, остановить это движение и
начать жить как нормальные люди, без неразрешимых проблем, без сомнений во
всем, без неуверенности и без понимания того, что эта цель недостижима.
Когда он пишет книгу, у него есть смутная надежда, что ему удастся
избавиться от того груза, который он несет в себе. Но эта надежда никогда не
оправдывается. В этом его несчастие и его отличие от других людей.
пишешь книгу. Зачем? Почему? Потому что тебе кажется, что ты понял и увидел
какие-то вещи, которых не поняли или не успели понять и увидеть другие, и ты
хочешь с ними поделиться своими соображениями, которые тебе кажутся важными.
Ты стремишься понять мир, в котором ты живешь, и передать это понимание
другим, - это понимание и это видение мира. Это, конечно, не все, есть
другие побуждения, которые заставляют тебя писать, - графомания, которой
страдают все литераторы, тщеславие, о котором ты говорил, та или иная
степень мании величия и периодическая атрофия твоих аналитических
способностей, - потому что если бы этой атрофии не было, ты бы понимал, что
книгу, которую ты пишешь, вообще писать не стоит.
был в нормальном состоянии, ты говорил бы об этом иначе.
тебя, я бы этого не сказал.
потому, что это собственно тебе следовало бы писать романы, а не мне, у тебя
для этого больше данных, в частности воображения.
женщину, и через некоторое время она перестает быть такой, какой была до
этого, с ней происходит необыкновенное превращение. Выясняется, что она
всегда любила Рильке, что она предпочитала Ван Гога Гогену, что она, как
никто другой, поняла гений Донателло, что она не может оторваться от книг
Паскаля. Но все это результат твоего восторженного бреда. И потом вдруг в
какое-нибудь холодное осеннее утро, - если оставаться в традициях
классического романа, где погода должна соответствовать чувствам героев, -
ты вдруг начинаешь понимать, что все это - твое воспаленное воображение, что
она не способна отличить Рильке от Жеральди, Рембрандта от Мейсонье и
Донателло от Ландовского. Но и это еще не самое важное. Ты награждаешь ее
душевными качествами, которых у нее нет и никогда не было. И ты все это
называешь исканием эмоциональной гармонии.
ты не прав? Ты хочешь, чтобы я тебе это объяснил?
я, если бы я был на твоем месте. Я бы ответил, что действительности, вообще
говоря, нет. Действительность создаем мы, такую, какой она нам нужна, какой
она должна быть. И если факты этому не соответствуют, тем хуже для фактов.
Женщина, которую я люблю, не может не понимать то, что понимаю я, в том
числе Рильке, Донателло и Паскаля. И пока у меня хватает душевной силы и
чувства, я вижу ее именно такой, и это не может быть иначе.
заключена, это не бред и не воображение, это существует, только надо это
найти. Конечно, нет ничего легче, как сказать, что только наивные и
восторженные люди в это могут верить. Но это неверно, это нечто вроде
душевной капитуляции.
скажу еще одну вещь. Вот у нас с тобой расхождение. Я считаю, грубо говоря,
что ты теряешь время напрасно, стремясь к явно недостижимой цели. Ты
считаешь, что я упускаю из виду и исключаю из своей жизни лучшее, что может
быть. Получается приблизительно так?
что в этом споре, - опять-таки если это можно назвать спором, - прав ты. Я
говорю это не для того, чтобы доставить тебе удовольствие, а потому что я
действительно в этом убежден. И лучше тысячу раз ошибаться, чем не ошибиться
ни разу, но ни к чему не стремиться. Это звучит как плохой афоризм, но это
именно так.
x x x
обрыве, спускавшемся к нему, росли пальмы, кипарисы и эвкалипты. Был конец
жаркого дня, медленно приближались сумерки, сверкало солнце в безоблачном
небе, на море была легкая зыбь. Вечером меня ждал ужин в приморском
ресторане - красное вино, до которого я не дотрагивался в Париже, но которое
я пил на юге каждое лето, так, точно в зависимости от этого географического
перемещения те же самые вещи изменяли свою природу и свой вкус; рыбные блюда
с острой приправой, от которой я тоже отказался бы в Париже, но которую
здесь я находил совершенно необходимой; крепкий кофе, потом долгая прогулка
вдоль моря и, наконец, глубокий сон в комнате, где, засыпая и просыпаясь, я
слышал легкий плеск волн, разбивающихся о берег. От всего этого я испытывал
постоянно раздваивающееся ощущение-того, что это доставляет мне долгожданное
удовольствие, и того, что я вижу себя со стороны, слежу за всеми этими
впечатлениями и испытываю одновременно нечто вроде зависти к самому себе,
зависти, за которой идет сознание, что все это временно и случайно, - запах
деревьев под солнцем, горячий воздух, особый вкус вина и рыбы и глубокий сои
ночью. Я точно не верил до конца тому, что все это действительно так и что
это вообще могло бы не быть иначе. И я жалел о том, что за долгие годы я
никогда не научился жить без постоянной оглядки назад, что, помимо моего
желания, память неизменно возвращала меня к тому, о чем следовало бы забыть,
и влачила за собой ненужный груз образов, представлений, чужих жизней,
печальной судьбы несуществующих людей, которые возникли однажды в моем
воображении и потом не покидали меня, сопровождая меня, как безмолвная толпа
созданных мной призраков, от которых я не мог уйти. Но это все-таки не было
самым главным. Главным было то, что на вопросы, которые я ставил себе, не
было и не могло быть ответа. Иногда я начинал завидовать авторам некоторых
книг, которые я читал и где излагались совершенно бесспорные, по мнению этих
людей, истины о том, что вне материалистического метода не существует
возможности понять мир или что только приближение к христианским откровениям
может спасти человека от бездны, на краю которой он стоит. Я вспоминал споры
с моими товарищами о воображаемых и недоказуемых законах истории и о
длительном бреде старого и несчастного в личной жизни человека с длинной
бородой, бесчисленные и бесполезные портреты которого были теперь развешаны
в общественных учреждениях и в кабинетах людей, многие из которых ничего не
поняли в его архаических теориях. Но христианство...
и мне вдруг стало казаться что вот еще одно усилие, еще несколько, быть
может, минут, и все станет ясно, и я наконец пойму... По длительному опыту я
знал, что это могло быть только иллюзией и что я никогда не найду одного
определенного смысла в том нагромождении чувств, ощущений, мыслей,
воспоминаний, видений, из которого состояла моя жизнь.
Нортон Андрэ
Контровский Владимир
Каргалов Вадим
Володихин Дмитрий
Махров Алексей