стоявшие почти что открыто. "Они у меня все по числам отмечены,- сказал он.-
Вот эту третьего дня установили..."
- Ты наверх сообщил? - спросил Щербатов, хотя об этом и спрашивать-то
не надо было.
- Как же, каждый раз сообщаем.
- Ну?
- Нам главная задача - не поддаваться на провокацию.
И совсем уж доверительно рассказал, что два дня назад ночью они
задержали перебежчика. Коммунист. Немец. Перебежал, чтобы предупредить, что
скоро начнется война.
- У нас интересоваться не полагается. Знаю только что отправлен дальше
под усиленным конвоем. Но слышать пришлось, будто провокатор. Конечно, все
может быть. В середку не залезешь... Шпионов мы сейчас против прошлого года
в двадцать пять, в тридцать раз больше ловим. Все с рациями. Так что
повидать пришлось. Но этот не похож.
Начальник погранзаставы посмотрел на Щербатова своими широко от
переносицы поставленными глазами, внимательно, серьезно так посмотрел,
немолодой, спокойный, твердый человек:
- Я вам, Иван Васильевич, говорить всего этого не имею права. Узнают -
у меня голову снимут с плеч долой. Но я так считаю: на что она и голова,
если проку от нее никакого. Вы не подумайте чего другого... У меня тут жена,
дочь. Я жене прочно сказал: что со всеми бу дет, то и с тобой. В тыл тебя
отправлять не буду, ты жена начальника погранзаставы, раз угрозы нет -
значит, ее и для нас с тобой нет. Так что не о себе речь. Но я вам, как
коммунист коммунисту. Может, по вашей линии дойдет, вам-то, может, больше
поверят. Мнение у меня такое: до самого-то верха, до Сталина,- он оглянулся,
произнеся это имя вслух, словно здесь, в непосредственной близости границы,
выдавал тем самым нечто секретное,- до н е г о, боюсь, сведения наши не
доходят. Может, огорчать не хотят...
Щербатов уехал в смутном настроении. На границе особенно ощутимо
пахнуло на него тревожной близостью войны. И многие факты, имевшие вдали от
границы какое-то объяснение и смысл, здесь теряли всякую видимость смысла.
Творилось что-то странное. В соседней танковой части хорошо если треть
старых танков было боеспособных. Остальные надо было ремонтировать, но не
было запасных частей, и даже заявки на них не принимали полностью. Все ждали
новые танки - "тридцатьчетверки", "КВ". Они прибывали единицами, их только
начинали осваивать. Срочно из пополнения набирали танкистов, набирали в
пехоте, в кавалерии. Но нужно было время обучить их. Будет ли это время?
Сколько осталось его? А может, война уже стоит у границ?
Вдруг начали переоборудовать аэродромы. Для новых типов самолетов нужно
было увеличить взлетные полосы. Самолеты эти пока что редко кому из летчиков
удалось повидать, они прибывали считанными экземплярами, но аэродромы в их
округе стали переоборудовать сразу все. Работы были поручены войскам НКВД,
велись они широким фронтом, и закончить могли их только глубокой осенью. А
пока что авиацию согнали на немногочисленные аэродромы мирного времени,
придвинутые близко к границе. И там она стояла скученная, беззащитная от
бомбового удара. Что это, твердая уверенность, что война в ближайшие месяцы
не начнется, или полное незнание обстановки? Но даже твердой уверенностью,
даже этим нельзя было оправдать такой страшный риск, ставящий нас на грань
катастрофы.
Чем больше думалось, тем необъяснимей, непостижимей казался каждый
факт. А они вспоминались десятками. Командир авиационного истребительного
полка рассказывал Щербатову, как на их аэродром сел вдруг немецкий
бомбардировщик: "Вы бы поглядели на них, какие они вышли из самолета. По
морде каждого видно - фашист. Держатся нагло, вот так на нас глядят! Ни
черта они никакую ориентировку не потеряли. Но - куда там! Наехало высокое
начальство, как по тревоге, любезностей им полные руки отвесили, накормили в
командирской столовой, только что пирогов на дорогу не завернули. Нельзя -
друзья! Будь моя воля - эх, я б этих друзей заклятых!.." - он выругался
по-русски, хоть этим облегчив душу.
Случись все это в другом месте, можно было бы усомниться, не поверить.
Но это происходило не где-то, а здесь, у них. Как было совместить: по всей
стране ловят шпионов, газеты пишут о бдительности, и отпускают с почетом
немецких летчиков, разведавших военный аэродром. Неужели так велик страх
спровоцировать немцев? В XX веке войны не начинаются из-за того, что
задержали самолет, нарушивший границу. А когда хотят начать войну, за
предлогом дело не становится.
Слепому иной раз легче, чем зрячему. Он не видит, он может не знать. Но
Щербатов на беду свою не был слепым. По одному полку от каждой его дивизии
работало на строительстве укреплений. Их строили вдоль новой государственной
границы, и было еще очень далеко до их завершения. А тем временем в тылу,
там, где была старая граница, отодвинувшаяся на запад, уже разрушали прежние
укрепрайоны. С них сняли вооружение, готовые доты засыпали землей. Не
построив новых укреплений, разрушать старые - этого он понять не мог.
Он решил поехать к командующему армией, убедить его, что ждать нельзя,
надо действовать, пока еще время есть. Армией, в которую входил стрелковый
корпус Щербатова, командовал генерал Лапшин. В финскую войну он еще
командовал батальоном, под Выборгом получил полк, а потом стремительно вырос
до командующего армией. Для такого роста в мирное время мало бывает даже
самых блестящих данных. Нужны еще причины внешние. И эти причины Щербатов
понимал. Когда в короткий срок были объявлены врагами народа многие
командующие округом, командармы, комкоры, комдивы, даже командиры полков и
армия оказалась обезглавленной, должен был неминуемо начаться стремительный
рост снизу. И вот командиры батальонов выросли в командармов. Выросли-то
выросли, а пригодны ли - проверить это могла только война. Людей мирных
профессий проверяет мирное время, военных проверяет война. Те, кто от первых
шагов создавали Красную Армию, а теперь исчезли по одному бесследно, так,
что имена их, некогда славные, было опасно произносить, те тоже вырастали
стремительно из рядовых в командармы. Но они вырастали в бою, а не за
столами. И Щербатов, едучи к Лапшину, не мог не думать об этом, хотел бы и
все же не мог обольщаться.
Генерал Лапшин, назначенный командармом недавно, пока еще чувствовал
себя в этой должности, как только что выпущенный лейтенант в ремнях: новые,
скрипят, и всем показаться хочется. Он принял Щербатова дружески,
покровительственно и по-простому.
- Разговор ко мне, говоришь? - Лапшин раза два прошелся по кабинету
взад-вперед, резко скрипя по доскам кожаными подошвами, стал перед
Щербатовым. Бритый наголо, с блестящей от загара головой и шеей, с суровыми
черными длинноволосыми бровями на бритом лице - каждая бровь толщиной в ус,-
Лапшин был невысок и крепок, покатые плечи его, спину и грудь под
гимнастеркой округлял легкий жирок.
- Разговор...
Подняв бровь торчком, Лапшин из-под нее снизу вверх сверкнул на
Щербатова глазом.
- А вот что мы с тобой придумаем,- и его "ты" было тем начальственным в
новой, демократической манере сказанным "ты", которым награждают подчиненных
в знак особого расположения и которое предполагает ответное "вы".- Сегодня
дома я один, холостякую, дело субботнее, пойдем ко мне домой, а там и
поговорим по душам.
Дома Лапшин своим особенным способом заварил чай, к слову попотчевав
гостя чем-то вроде анекдота: "Почему мужчина заваривает чай лучше женщины?
Потому что женщина знает, сколько надо класть заварки, а мужчина не знает и
на всякий случай кладет на ложку больше".
Некогда, будучи еще ротным, слышал Лапшин эту присказку от командира
дивизии и теперь, став командующим армией, завел себе все так же, как
когда-то слышал и видел у других. И привычки себе завел. Привычки в армии -
дело не последнее. Пока ты мал, они никого не интересуют, разве что
ординарца. Любит, например, старшина-сверхсрочник пить крепкий чай. Ну и
люби себе на здоровье. Сиди хоть все воскресенье в гарнизоне в начищенных
сапогах и пей чай. Но совсем другое дело, когда командующий любит крепкий
чай. Это каждому и узнать интересно, и рассказать. Потому что это не так
просто, у больших людей ничего зря не бывает.
Щербатов сам давно уже был в положении человека, за действиями которого
наблюдают тысячи глаз, каждое слово которого - особенно если это удачно
сказанное слово- подхватывается и передается многоусто. Он ничего дочти не
знал о прошлой службе Лапшина, но, опытный военным глазом наблюдая его
сейчас, в домашней обстановке, видел и понимал цену всему.
Было начало июня. Весь день стояла сильная жара, и теперь, под вечер, в
марлевой занавеске, затянувшей окно от комаров, воздух был недвижим. И в
этой духоте Лапшин пил крепкий чай стакан за стаканом, не потея, только
голова и шея его коричневели и блестели сильней. В коверкотовой гимнастерке
с портупеей, перехлестнутой через плечо, с орденом Боевого Красного Знамени
на груди, он был похож на тех командармов, чьи портреты исчезли уже давно.
- Так о чем тревога? - спросил он.
- Тревога вот о чем: я на этих днях объезжал части своего корпуса -
нехорошее настроение вблизи границы. Население соль, спички запасает,
разговоры всякие в очередях. В общем, как перед войной. И факты тревожные
есть...
- Так уж тревожные?
- Пока не видишь - ничего еще, а поглядишь... Павел Алексеевич,
смотреть невозможно, как мы, верные договору, ему эшелон за эшелоном хлеб
гоним, нефть, а он к нашим границам пушки везет.
Щербатов говорил это и сам еще не знал, что меньше чем через три недели
его корпусная артиллерия будет расстреливать последний уходящий к немцам
эшелон нефти и артиллеристы радостно закричат, своими глазами увидев, как от
удачного попадания рвутся и горят на путях цистерны, не думая в этот момент
о том, что расстреливают свою же собственную нефть.
- Так ты что, пушек его испугался? Мы - люди военные, нам пушек бояться
вроде бы не к лицу,- сказал Лапшин, давая разговору тон бодрости, который,
как привык он, обычно тут же подхватывался. И уверенный заранее, сверкнул
Адамов Григорий
Жюль Верн
Березин Федор
Володихин Дмитрий
Рыбаков Вячеслав
Маккэфри Энн