подвинул ко мне. Я развернул и увидел дешевую пепельницу с надписью:
вместе. Пепельница стояла возле кровати. С той стороны, где леди Болтон.
делом, но сейчас я рад, что не отдал. Друзья ваши будут спрашивать, почему
такая надпись, а вы им и ответите: "Дело Болтон". Тогда они захотят узнать,
как и что.
их трое. И номер маленький, бедный. Миссис Паркис была еще жива, но я не
хотел ей рассказывать. Она очень огорчалась.
друг другу руки (у него ладонь была липкая -- наверное, общался с Лансом), и
он ушел. Он был не из тех, кого хочется увидеть снова. Я открыл Сарин
дневник. Сперва я думал посмотреть тот июньский день, когда все кончилось,
но потом понял, что узнаю точно из других записей, как же исчезла ее любовь.
Я относился бы к дневнику как к свидетельству в деле -- одном из дел
Паркиса,-- но не хватало спокойствия: я увидел совсем не то, чего ждал.
Ненависть, подозрительность, зависть далеко завели меня, и я читал ее слова
так, словно в любви объяснялся кто-то чужой. Я ждал улик против нее -- разве
не ловил я ее на лжи? -- и вот передо мною лежал ответ, которому я мог
поверить, хотя не верил ее голосу. Сначала я прочитал последние две
страницы, в конце перечитал их для верности. Странно узнать и поверить, что
тебя любят, тогда как сам ты знаешь, что любить тебя могут только родители
да Бог.
Книга третья
всю жизнь крутить романы. Но уже тогда, в первый раз, в Паддингтоне, мы
растратили все, что у нас было. Ты был там, Ты учил нас не скупиться, как
богатого юношу, чтобы когда-нибудь у нас осталась только любовь к Тебе. Но
Ты ко мне слишком добр. Когда я прошу боли. Ты даешь мир. Дай и ему. Дай
ему, забери от меня, ему нужнее!
буду счастлива, но вот вчера видела во сне, что иду по длинной лестнице к
Морису. Я еще радовалась -- я знала, что, когда я дойду, мы будем любить
друг друга,-- и крикнула, что сейчас приду, но ответил чужой голос, гулкий,
как сирена в тумане. Я решила, что Морис переехал, и теперь неизвестно, где
он, пошла вниз, но почему-то оказалась по грудь в воде, и в холле был густой
туман. Тут я проснулась. Мир и покой исчезли. Я не могу без Мориса, как
тогда. Я хочу есть с ним вместе сандвичи. Я хочу пить с ним у стойки. Я
устала, я больше не хочу страдать. Мне нужен Морис. Мне нужна простая,
грешная любовь. Господи, дорогой мой, я бы хотела, чтобы мне хотелось
страдать, как Ты, но не сейчас. Забери это ненадолго, дай попозже.
хотел читать все записи. Ходила с Генри в театр, в ресторан, в гости -- нет,
эта жизнь, неизвестная мне, еще слишком меня мучила.
придирается к каждому слову, как в суде, все переиначивает. Я знаю, он
боится пустыни, в которой окажется, если мы разлюбим друг друга, и никак не
поймет, что я тоже очень боюсь. То, что он говорит вслух, я говорю про себя,
пишу здесь. Что построишь в пустыне? Когда мы бывали с ним много раз на дню,
я думала иногда, можно ли исчерпать это совсем, и он, конечно, тоже об этом
думает и боится той точки, с которой начинается пустыня. Что нам делать там,
если мы друг друга потеряем? Как после этого жить?
средневековый пояс целомудрия: ему спокойно только тогда, когда он тут, со
мной, во мне. Если бы я могла его успокоить, мы бы любили друг друга
спокойно, счастливо, а не как-то дико, и пустыня бы исчезла. Может, и
навсегда.
теряюсь, когда на меня сердятся, когда со мной ссорятся. Я не хочу
поссориться и с мужем. Я хочу, чтобы у меня было все, всегда, везде. Я боюсь
пустыни. В церкви говорят. Бог -- это все, и Он нас любит. Тем, кто в это
верит, восхищения не надо, им не надо ни с кем спать, им спокойно. Но я не
могу выдумать веры.
не любил. Он думает, если это все время повторять, я поверю. А я верю просто
потому, что люблю его точно так же. Если бы я его разлюбила, я бы не верила,
что он меня любит. Если бы я любила Бога, я бы поверила, что Он любит меня.
Нуждаться в этом -- мало. Сначала надо полюбить, а я не знаю как. Но я
нуждаюсь в этом, очень нуждаюсь.
упомянула мужское имя. Он думает, я сплю с другими, а если бы и спала, так
ли это важно? Если он иногда с кем-то спит, я же не жалуюсь. Я бы не стала
лишать его спутников в пустыне. Иногда мне кажется, тогда он и воды мне не
даст. Он бы хотел, чтобы я была совсем одна, совершенно одна, как отшельник,
хотя они-то никогда одни не бывали,-- во всяком случае, так о них пишут.
Ничего не пойму. Что мы делаем друг с другом? Я ведь знаю, что делаю с ним
точно то же, что он со мной. Иногда мы так счастливы -- и никогда такими
несчастными не были. Словно мы создаем одну и ту же статую, я -- из его
боли, он -- из моей. Но я даже не знаю, какой она должна быть.
писать, а хотела бы, ведь сейчас уже другой день, а я боюсь расстаться с
тем, вчерашним. Пока я пишу это, еще сегодня, и мы еще вместе.
коммунист, и просто шутник какой-то, и еще один человек ругал христианство.
Общество южнолондонских рационалистов или что-то в этом роде. Он красивый,
только пятна по всей щеке. Его почти никто не слушал, никто не спрашивал. Он
ругал то, что и так кончилось, и я все удивлялась, зачем он старается. Я
постояла, послушала -- он спорил против доказательств бытия Божьего. Не
знала, что они есть,-- разве вот это, что я чувствую, когда мне страшно
одной.
домой? Никогда не знаю, чего я больше боюсь -- что я расстроюсь или что
Морис расстроится. И тогда, и тогда выходит одно и то же, мы ссоримся. Я
сержусь на себя, он -- на меня. Я пошла домой, телеграммы не было, Морис
ждал лишних десять минут, я рассердилась, что он там сердится, а он вдруг
был очень добрый.
купили салату, булочек, выкупили по карточкам масло -- много есть мы не
хотели, было очень тепло. Сейчас тоже тепло, все скажут: "Ах, какое лето!"
-- а я еду в деревню, к Генри, и все навсегда кончилось. Мне страшно -- это
и есть пустыня, вокруг никого, ничего, на много миль. Если бы я осталась в
Лондоне, меня могли бы быстро убить, но в Лондоне я бы пошла и набрала
единственный номер, который я знаю наизусть. Я часто забываю свой --
наверное, Фрейд сказал бы, что я его хочу забыть, потому что это еще и номер
Генри. Но я Генри люблю, я желаю ему счастья. Я только сегодня его не люблю,
потому что он счастлив, а мы с Морисом -- нет, и он об этом не узнает. Он
скажет, что у меня усталый вид, и решит, что это обычные дела, ему теперь не
нужно считать, когда они.
пустыне времени нет. Но я могу из пустыни уйти, когда захочу. Могу сесть
завтра в поезд, поехать домой, позвонить ему -- Генри, наверное, в город не
поедет, и мы проведем вместе ночь. Обет -- еще не самое главное, да и дала я
обет кому-то, кого толком не знаю, в кого не верю. Никто и не узнает, что я
его нарушила, только я и Он, а Его нет, ведь нет же? Не может Его быть. Не
могут быть и милостивый Бог, и это мучение.
сирены не завыли, и год назад. Мы будем сердиться друг на друга, боясь конца
и гадая, что нам делать, как жить, когда ничего не останется. Теперь мне
гадать не надо. больше бояться нечего. Вот он, конец. Господи, дорогой, что
же мне делать, я хочу любить!
внушил мне такую мысль, и я его за это ненавижу. Ненавижу. Каждые пять минут
мимо проплывает серая каменная церковь или кабачок. В пустыне очень много
кабаков и церквей. И пабов, и мужчин на велосипедах, и травы, и коров, и
фабричных труб. Глядишь на них сквозь песок, как рыба в аквариуме -- сквозь
воду. И Генри ждет в аквариуме, чтобы я его поцеловала.
боялись так умереть. Но бомбежка все не кончалась. Она какая-то особенная --
в газетах писать нельзя, но все это знают. Что-то новое, нас давно
предупреждали. Морис пошел вниз посмотреть, есть ли к-пу в убежище -- он за
меня боялся, а я -- за него. Я знала, что-то случится.
комната -- сзади, ничего не случилось, только посыпалась штукатурка и дверь
открылась, но он-то был внизу, у выхода. Я пошла вниз, лестница была вся в
Сертаков Виталий
Русанов Владислав
Посняков Андрей
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Зыков Виталий