Чтение 14–й страницы книги ~А зори здесь тихие~

-- Дымком тянет, значит, завтракать уселись. Только все ли
шестнадцать?..

Подумав, он аккуратно прислонил к сосенке винтовку, подтянул ремень
туже некуда, присел:

-- Подсчитать их придется, Маргарита, не отбился ли кто. Слушай вот
что. Ежели стрельба поднимется -- уходи немедля, в ту же секунду уходи.
Забирай девчат и топайте прямиком на восток, аж до канала. Там насчет немца
доложишь, хотя, мыслю я, знать они об этом уже будут, потому как Лизавета
Бричкина вот-вот должна до разъезда добежать. Все поняла?

-- Нет, -- сказала Рита. -- А вы?

-- Ты это, Осянина, брось, -- строго сказал старшина. -- Мы тут не по
грибы-ягоды ходим. Уж ежели обнаружат меня, стало быть, живым не выпустят, в
том не сомневайся. И потому сразу же уходи. Ясен приказ?

Рита промолчала.

-- Что отвечать должна, Осянина?

-- Ясен -- должна отвечать.

Старшина усмехнулся и, пригнувшись, побежал к ближайшему валуну.

Рита все время смотрела ему вслед, но так и не заметила, когда он
исчез: словно раствопился вдруг среди серых замшелых валунов. Юбка и рукава
гимнастерки промокли насквозь; она отползла назад и села на камень,
вслушиваясь в мирный шум леса.

Ждала она почти спокойно, твердо веря, что ничего не может случиться.
Все ее воспитание было направлено к тому, чтобы ждать только счастливых
концов: сомнение в удаче для ее поколения равнялось почти предательству. Ей
случалось, конечно, ощущать и страх и неуверенность, но внутреннее убеждение
в благополучном исходе было всегда сильнее реальных обстоятельств.

Но как Рита ни прислушивалась, как ни ожидала, Федот Евграфыч появился
неожиданно и беззвучно: чуть дрогнули сосновые лапы. Молча взял винтовку,
кивнул ей, нырнул в чащу. Остановился уже в скалах.

-- Плохой ты боец, товарищ Осянина. Никудышный боец. Говорил он не зло,
а озабоченно, и Рита улыбнулась:

-- Почему?

-- Растопырилась на пеньке, что семейная тетерка. А приказано было
лежать.

-- Мокро там очень, Федот Евграфыч.

-- Мокро... -- недовольно повторил старшина. -- Твое счастье, что кофей
они пьют, а то бы враз концы навели.

-- Значит, угадали?..

-- Я не ворожея, Осянина, Десять человек пищу принимают -- видал их.
Двое -- в секрете: тоже видал. Остальные, полагать надо, службу с других
концов несут. Устроились вроде надолго: носки у костра сушат. Так что самое
время нам расположение менять. Я тут по камням полазаю, огляжусь, а ты,
Маргарита, дуй за бойцами. И скрытно -- сюда. И чтоб смеху ни-ни!

-- Я понимаю.

-- Да, там я махорку свою сушить выложил: захвати, будь другом. И
вещички само собой.

-- Захвачу, Федот Евграфыч.

Пока Осянина за бойцами бегала, Васков все соседние и дальние каменья
на животе излазал. Высмотрел, выслушал, вынюхал все, но ни немцев, ни
немецкого духу нигде не чуялось, и старшина маленько повеселел. Ведь уже по
всем расчетам выходило, что Лиза Бричкина вот-вот до разъезда доберется,
доложит, и заплетется вокруг диверсантов невидимая сеть облавы. К вечеру --
ну, самое позднее к рассвету! -- подойдет подмога, он поставит ее на след
и... и отведет своих девчат за скалы. Подальше, чтоб мата не слыхали, потому
как без рукопашной тут не обойдется.

И опять он своих бойцов издаля определил. Вроде и не шумели, не
брякали, не шептались, а -- поди ж ты! -- комендант за добрую версту точно
знал, что идут. То ли пыхтели они здорово от усердия, то ли одеколоном
вперед их несло, а только Федот Евграфыч втихаря порадовался, что нет у
диверсантов настоящего охотника-промысловика.

Курить до тоски хотелось, потому как третий, поди, час лазал он по
скалам да по рощицам, от соблазну кисет на валуне оставив, у девчат.
Встретил их, предупредил, чтоб помалкивали, и про кисет спросил. А Осянина
только руками всплеснула:

-- Забыла! Федот Евграфыч, миленький, забыла!.. Крякнул старшина: ах
ты, женский пол беспамятный, леший тебя растряси! Был бы мужской -- чего уж
проще: загнул бы Васков в семь накатов с переборами и отправил бы растяпу
назад за кисетом. А тут улыбку пришлось пристраивать:

-- Ну, ничего, ладно уж. Махорка имеется... Сидор-то мой не забыли,
случаем?

Сидор был на месте, и не махорки коменданту было жалко, а кисета,
потому что кисет тот был подарок, и на нем вышито было: "ДОРОГОМУ ЗАЩИТНИКУ
РОДИНЫ". И не успел он расстройства своего скрыть, как Гурвич назад
бросилась:

-- Я принесу! Я знаю, где он лежит!..

-- Куда, боец Гурвич?.. Товарищ переводчик!..

Какое там: только сапоги затопали...

А топали сапоги потому, что Соня Гурвич доселе никогда их не носила и
по неопытности получила в каптерке на два номера больше. Когда сапоги по
ноге, -- они не топают, а стучат: это любой кадровик знает. Но Сонина семья
была штатской, сапог там вообще не водилось, и даже Сонин папа не знал, за
какие уши их надо тянуть...

На дверях их маленького домика за Немитой висела медная дощечка:
"ДОКТОР МЕДИЦИНЫ СОЛОМОН АРОНОВИЧ ГУРВИЧ". И хотя папа был простым
участковым врачом, а совсем не доктором медицины, дощечку не снимали, так
как ее подарил дедушка и сам привинтил к дверям. Привинтил, потому что его
сын стал образованным человеком, и об этом теперь должен был знать весь
город Минск.

А еще висела возле дверей ручка от звонка, и ее надо было все время
дергать, чтобы звонок звонил. И сквозь все Сонино детство прошел этот
тревожный дребезг: днем и ночью, зимой и летом. Папа брал чемоданчик и в
любую погоду шел пешком, потому что извозчик стоил дорого. А вернувшись,
тихо рассказывал о туберкулезах, ангинах и малярии, и бабушка поила его
вишневой наливкой.

У них была очень дружная и очень большая семья: дети, племянники,
бабушка, незамужняя мамина сестра, еще какая-то дальняя родственница, и в
доме не было кровати, на которой спал бы один человек, а кровать, на которой
спали трое, была.

Еще в университете Соня донашивала платья, перешитые из платьев сестер,
-- серые и глухие, как кольчуги. И долго не замечала их тяжести, потому что
вместо танцев бегала в читалку и во МХАТ, если удавалось достать билет на
галерку. А заметила, сообразив, что очкастый сосед по лекциям совсем не
случайно пропадает вместе с ней в читальном зале. Это было уже спустя год,
летом. А через пять дней после их единственного и незабываемого вечера в
Парке культуры и отдыха имени Горького сосед подарил ей тоненькую книжечку
Блока и ушел добровольцем на фронт.

Да, Соня и в университете носила платья, перешитые из платьев сестер.
Длинные и тяжелые, как кольчуги...

Недолго, правда, носила: всего год. А потом надела форму. И сапоги --
на два номера больше.

В части ее почти не знали: она была незаметной и исполнительной -- и
попала в зенитчицы случайно. Фронт сидел в глухой обороне, переводчиков
хватало, а зенитчиц нет. Вот ее и откомандировали вместе с Женькой
Комельковой после того боя с "мессерами". И, наверно, поэтому голос ее
услыхал один старшина.

-- Вроде Гурвич крикнула?..

Прислушались: тишина висела над грядой, только чуть посвистывал ветер.

-- Нет, -- сказала Рита. -- Показалось.

Далекий, слабый, как вздох, голос больше не слышался, но Васков,
напрягшись, все ловил и ловил его, медленно каменея лицом. Странный выкрик
этот словно застрял в нем, словно еще звучал, и Федот Евграфыч, холодея, уже
догадывался, уже знал, что он означает. Глянул стеклянно, сказал чужим
голосом:

-- Комелькова, за мной. Остальным здесь ждать.

Васков тенью скользил впереди, и Женька, задыхаясь, еле поспевала за
ним. Правда, Федот Евграфыч налегке шел, а она -- с винтовкой, да еще в
юбке, которая на бегу всегда оказывается уже, чем следует. Но, главное,
Женька столько сил отдавала тишине, что на остальное почти ничего не
оставалось.

А старшина весь заостренным был, на тот крик заостренным. Единственный,
почти беззвучный крик, который уловил он вдруг, узнал и понял. Слыхал он
такие крики, с которыми все отлетает, все растворяется и потому звенит.
Внутри звенит, в тебе самом, и звона этого последнего ты уж никогда не
забудешь. Словно замораживается он и холодит, сосет, тянет за сердце, и
потому так опешил сейчас комендант.

И потому остановился, словно на стену налетел, вдруг остановился, и
Женька с разбегу стволом его под лопатку клюнула. А он и не оглянулся даже,
а только присел и руку на землю положил -- рядом со следом.

Разлапистый след был, с рубчиками. -- Немцы?.. -- жарко и беззвучно
дохнула Женька. Старшина не ответил. Глядел, слушал, принюхивался, а кулак
стиснул так, что косточки побелели. Женька вперед глянула, на осыпи темнели
брызги. Васков осторожно поднял камешек: черная густая капля свернулась на
нем, как живая. Женька дернула головой, хотела закричать и -- задохнулась.

-- Неаккуратно, -- тихо сказал старшина и повторил: -- Неаккуратно...

Бережно положил камешек тот, оглянулся, прикидывая, кто куда шел да кто
где стоял. И шагнул за скалу.

В расселине, скорчившись, лежала Гурвич, и из-под прожженной юбки косо
торчали грубые кирзовые сапоги. Васков потянул ее за ремень, приподнял чуть,
чтоб подмышки подхватить, оттащил и положил на спину. Соня тускло смотрела в
небо полузакрытыми глазами, и гимнастерка на груди была густо залита кровью.