Чтение 14–й страницы книги ~Слово~

И западные же ветры нанесли беду на Русь.

Как сел патриархом Никон, так отринул древлее благочестие и стал новые обряды вводить да святые книги исправлениями марать. Всколыхнулся народ, будто снег в метель, кто за Никоном пошел, кто против восстал, а кто и вовсе не знает, где правда и как теперь молиться ему, Христу-спасителю. Куда ни глянь - метель да смута...

Буранным сереньким утром вдруг застучали в ворота Северьяновой обители: кого несет в этакую непогодь? Чернец, что снег во дворе разгребал, прильнул к бойнице - и скорее к игумену Лариону:

- Владыко! Государевы люди у ворот! Вскинул голову Ларион, желваки заходили, аж борода зашевелилась, а нос заострился, ровно у покойного.

- Открывай, коли государевы. И скажи, чтобы лишний народ-то со двора ушел, не выставлялся.

Откопали ворота от снега, распахнули, пропуская крытый возок и верховых стрельцов. Игумен навстречу вышел, но подходить к возку не спешил: пускай приезжие объявятся, кто такие.

Из возка архиепископ Арсентий появился, поправил клобук и воззрился на игумена. Воевода Поспелов с коня соскочил, бросил поводья стрельцу, а за ним уж и все стрельцы спешились - кто уши оттирает, кто сосульки с усов да бороды обламывает.

Арсентий - молодой, чернобородый, глаза на круглом лице так и жгут. Года не минуло еще, как в новый сан рукоположен. Много их, молодых да сановитых, стало при Никоне. Говорили, Арсентий этот самолично какого-то иерея из сельской церквушки камнями до смерти забил. Суров архиепископ, зело жесток, сказывают, особо когда при нем новые никонианские обряды хают да древлее благочестие славят.

Опустился Ларион на колени перед Арсентием, однако же тот не благословил и руки для целования не подал.

- Ведомо мне, Ларион, что ты святейший указ не сполнил, - проговорил Арсентий и посохом о снег пристукнул. - Будто по старым книгам обряды справляешь и крестишься двоеперстием?

Поднялся игумен, расправил спину - тяжело на восьмом десятке на коленях стоять. Воевода Поспелов на саблю руку опустил и глядит весело, ровно забаву какую ждет. Кафтан, золотом шитый, кудрявая борода взлохмачена, шапка набекрень - кажется, только что шкодничал, дворовых девок щупал, да служба отвлекла.

- Отвечай, игумен! - поторопил Арсентий.

- Клевета все, - сдержанно возразил Ларион. - Обряды справляем, аки патриархом указано...

- Клевета? - перебил архиепископ. - А ну, перекрестись!

Обернулся игумен ко главам собора, размашисто перекрестился троеперстием, а руку-то потом спрятал в длинный рукав и фигу состроил.

- Добро! - похвалил Арсентий, но глядел все недоверчиво, с лукавиной. - А теперь веди в храм да книги показывай, по коим обряды творишь и кои тебе исправить ведено было. Стрельцов же вели в трапезную проводить. Пускай накормят их да обогреют.

Кликнул игумен библиотекаря Тихона, горбатого, бледнолицего монаха с клюкой. Приковылял тот, поклонился Арсентию, брякнул ключами. Не стар был Тихон, но болезнь его так согнула, что ходит и неба не видит.

- Экий ты! - рассмеялся воевода. - Ровно гусь шею-то несешь!

- Не смей! - одернул его Ларион. - Хворый он, грешно смеяться!

Поспелов лишь плечами повел, а все одно улыбается.

Отомкнул Тихон двери, пропустил вперед высоких гостей, сам же последним вошел и притаился у порога. Одна у Тихона была выгода от хворобы: чтобы поклониться, нагибаться ему не надо. Так и ходил он всю жизнь, ровно кланялся всем.

- А верно ли, что в обители беглые прячутся? - вдруг спросил Арсентий, ступая в глубь библиотеки. - Али снова клевещут?

Он снял с полки книгу, открыл, но глядел-то все на игумена, так и жег прищуренными глазами.

- Есть мирские в обители, - согласился Ларион. - Юродивые да нищие зимуют. Да работный люд - солевары, что с низов, с моря пришли.

- Про беглых сказывай! - оборвал его воевода. - Про тех, что святейшего указа ослушались и молятся по-старому.

- А ты не покрикивай! - сказал Ларион. - Чти сан святой и допрос мне не учиняй! Нету беглых, а какой есть народ в обители, так все православные.

Архиепископ будто забыл, о чем спрашивал. Посмотрел книгу, потеребил листы и вдруг бросил ее на пол. Игумен закаменел лицом, сжал посох, но смолчал. Тихон же за его спиной ахнул только и еще ниже согнулся. Тем временем Арсентий выбрал еще одну книгу, глянул вскользь и к первой бросил. Воевода же от слов игумена лишь пуще разошелся:

- Коли надо будет, и спрос учиним и правеж! И на стряску подымем, как Феодосью Морозову!.. А пока добром спрашиваю про беглых: они в обители есть?! Вот письмо к тебе, писанное протопопом Аввакумом, где он просит тебя принимать да привечать беглых раскольников.

- Про письмо знать не знаю, - сказал Ларион. - А беглых нету.

Между тем куча брошенных Арсентием книг росла. Стонал у порога горбатый Тихон, корежило его и гнуло к земле. Наконец архиепископ проверил всю библиотеку и встал подле игумена.

- Тебе, Ларион, указ был книги править, - сказал он спокойно и лукаво. - И что править было отписано, и что совсем в огне пожечь. Почему указа не сполнил?

Игумен молчал, опустив голову, глядел на брошенные книги.

- Аль запамятовал? - не отставал архиепископ. - Аль от старости сознание твое помутилось? Аль и впрямь на стряску захотел?.. Гляжу я, излукавился ты, Ларион, но я тебе истинный путь укажу. Новые книги привез я. Нынче же на моих глазах молебен отслужишь по новым обрядам. А я погляжу, куда тебя потом - в пустыню либо в яму... А то отвезу вот в чисто поле да отпущу с миро, г. Нынче метельно на дворе, снег глубокий...

Ларион молчал, стиснув посох. Почудилось ему, будто за его спиной вырос кто-то и горой стоит.

- А эти к чтению не пригодны более, - Арсентий пнул книги, что валялись на полу. - Поганые они, еретические...

Молчал игумен, слушал. А за спиной-то все кто-то стоит и тоже молчит, пыхтит в затылок... Не выдержал, оборотился Ларион и глазам своим не поверил: Тихон разогнулся и уж почти прямой стоял, одной высоты с воеводой.

Стрельцы же откушали в монастырской трапезной, обогрелись и снова на улицу, во двор. Умяли снег посередине, натащили дров из поленниц и выложили клеть вперемешку с соломой. Хоть и был приказ игумена всем мирским людишкам сидеть тихо по углам и не выставляться, да не стерпел кто-то - высунулся поглядеть, что там стрельцы во дворе делают. Выглянул и заорал благим матом. За ним другие подхватили, и полетело:

- На костер садить кого-то будут!

- Жечь! Жечь хотят!..

- У-о-о-а...

Вывернулся откуда-то юродивый, проскакал козлом по двору и зашептал так, что везде слышно:

- Самого владыку жарить будут Лариона!..

Будто колокольный перезвон разнеслась весть, и зароптал народ, полез из своих нор и углов, вывалил на двор, сгрудился, стабунился возле клети. Молчаливые краснорукие солевары, прокаженные в язвах, странники, юродивые и беглые раскольники в скуфейках. А метель все метет, белит толпу - и уж не понять, кто где. Даже стрельцов так снегом залепило - по одним бердышам и узнаешь.

- Да что же это, православные? За что мучения такия?!

- Ныне супостатам легше на Руси жить...

- На все воля Божья, терпите, православные!

- Тихо! Воевода идет!

Воевода кликнул стрельцов: трое из них со всех ног бросились к нему, а другие начали поджигать солому в клети. Огонь неторопливо высекли, трут раздули, потом от него тряпицу смоляную запалили и тогда уж огонь к соломе поднесли. Прикрывают его от ветра полами кафтанов, берегут, чтобы не задуло, радуются, словно костер разводят, чтобы хлёбово сварить или обогреться.

Притих народ, а кто и на колена пал, руки к небу - - шорох от молитв да проклятий, сказанных шепотом.

- Идут! Идут!

От собора вереница людей потянулась. Шагают медленно, будто на погост покойника несут. Впереди архиепископ с посохом, глядит величаво, далеко, щурится от метели. За ним игумен Ларион тащится с книгами на руках - гнется, качается; потом стрельцы-молодцы - эти легко ступают, хоть и груз велик. Последним Тихон бредет, озирается и безголосо кричит черным ртом. Народ на Тихона глядит - что такое?! То хворый ходил, согнутый, как сосна на болоте, а здесь - эким дубом возвысился!

Воевода сбоку всех по сугробам ступает, режет снег красным сапогом, сабелькой позвякивает.

Остановились у костра, сбросили ношу и отступили к толпе. А пламя-то разгорелось, охватило поленья1 искры в небе со снегом смешались.

- Сади книги! - приказал Арсентий и навис над Ларионом. - Эти книги богохульные, сади в огонь.

Ларион замер, не шевельнется. Несколько расторопных стрельцов похватали книги да начали их в огонь бросать.

Целятся в самую середину, где пожарче, и летят книги, хлопают крышками, словно крыльями.

- Смирись, Ларион! - прикрикнул архиепископ. - Смиришься - помилую!

Молчит игумен, только бескровные губы шевелятся да глаза на проворных стрельцов зрят, жгут эти глаза Стрельцовы затылки не хуже огня. Не стерпел один средь государевых людей - раскосый, скуластый, в лисьей шапке, - оборотился к Лариону, сощурился:

- Пошто глядишь так?

- Креста на тебе нет... - проронил игумен..

- Есь-есь, - забормотал стрелец, сверкая глазами. - Крящен я, крящен... - и полез за пазуху черной от гари рукой.

Вырвал жар несколько испепеленных листов, взметнул к небу, и рассыпались они в воздухе белым крошевом. А за ними еще и еще, и не понять уже, то ли, пепельная, то ли снежная метель метет над землей.

Народ же пятится от костра-жарко, паленым тянет. От некоторых книг-то, как от живого на огне, жареным пахнет - кожа горит. Вон на ком-то зипун затлел...

Пятится народ и молчит, привороженный, только лица краснеют - то ли от жара, то ли от холода. И Арсентий отступает, прикрываясь рукой от пламени, и воевода со стрельцами. Остался у костра один Тихон, прямой и твердый, как дерево. Сделал шаг к нему Ларион, но пошатнулся, взмахнул руками. Хорошо, кто-то подхватил его, не дал упасть. Архиепископ же не пристает пока к игумену, стоит неподалеку, молчит.

Вывернулся из толпы малец в драном тулупчике, солевара сын, протиснулся, пробрался сквозь народ-и к огню. Протянул иззябшие ручонки, греет, а сам все оглядывается на людей и улыбается беззубо.

- Те-епленько...

- Гляньте, гляньте! - заорал кто-то в задних рядах. - Тишка-то горбун! Эко чудо - исцелился!

Юродивый на четвереньках выполз-корзина на голове, вериги по снегу волочатся - завыл волком, глядя на огонь:

- О-о-о-у-у...

Подломился в ногах и упал на колена Тихон. Лицом к народу встал, а затылок печет, аж волосья трещат. Перекрестился размашистым двоеперстием, прохрипел:

- Господи! Что же вы творите, люди добрые? Почто дозволили слово огню предати?

Вздрогнул архиепископ, ударил посохом.

- Замолчь, диавол!

Ларион будто очнулся, поднял голову и заслонился рукой от пламени. Народ кругом огня пеной белой плещется, чернецы на колена пали, молятся, рты разинуты, двоеперстием воздух царапают.

- То не книги в геенне огненной - слово наше горит! - хрипит Тихон. - Слово горит!..

Махнул рукой воевода - схватили Тихона за шиворот, оземь стукнули, головой в снег пихнули - остынь!

- В яму его! - велел Арсентий, багровея и притопывая на месте. - Волоките в яму!

Сволокли Тихона к яме под угловой башней, кинули в черную дыру, а он все одно кричит оттуда, и голос его словно колокол:

- Слово горит! Слово!

- Слово горит! Слово! - подхватил юродивый и кинулся к огню. Поплясал вокруг, сунул руку в пламя, выудил что-то и в корзину бросил. Забежал с другой стороны и там снова полез в костер. Стрелец в лисьей шапке замахнулся на него бердышом, а юродивый отскочил проворно и сиганул в толпу, лишь вериги брякнули. Зашевелился народ, словно ветер волну по воде погнал. То там, то здесь корзина мелькнет над головами да взлетит обгорелая рука верижника, будто рука сеятеля. Только зерна нету, пусто лукошко...

Архиепископ шагнул к игумену - спокойный, величавый, лишь пальцы на посохе белые:

- В яму пойдешь, Ларион, на чеп велю посадить. И по тыще поклонов еженощно по новому обряду!

- Изыди, сатана! - вскричал игумен и топнул ногой. - Прочь из святой обители! Не приму епитимьи от - поганой собаки!

Побелел Арсентий, борода еще черней сделалась. Зубами скрипит архиепископ, только слова вымолвить не может. Воевода не растерялся, гикнул стрельцам, да уж поздно было. Обступил народ высоких гостей, сжал, сбил в кучку да и повел к воротам. Стрельцы бердыши выставили, пихаются, воевода саблю выхватил. Глядь, упал кто-то, облил снег кровью, там другой рухнул... А в самой гуще уж и кулаки замельтешили, и колья над головами стрелецкими. Отбиваясь, повскакивали стрельцы на коней, Арсентий в крытый возок заскочил, и лошади с места хватили в галоп. Но верховые-то выскочили со двора, а возок в сугробе застрял, лошади по брюхо увязли и стонут под ямщицкой плетью. Подхватил народ санки, вытолкнул их за ворота, а уж монахи ворота те на тяжелый засов заложили.

Огляделся игумен Ларион, перекрестился двоеперстием и увидел тут сундук - на том месте, где только что карета стояла. Откинул он крышку его - полон книг правленых, никонианских...

Спровадили гостей высоких да незваных, столпились подле игумена и затихли все виновато. Иноки черной стенкой впереди стоят, очи долу, за ними простолюдье в зипунах, в драных кафтанах, калеки, нищие, блаженные - все на одно лицо. Двое послушников сбегали к земляной тюрьме, освободили Тихона. Приковылял Тихон к игумену и бухнулся в ноги:

- Батюшко! Владыко! Коли поганых никониан прогнали, вели теперь узников отпустить, кои в остроге томятся!

Повел Ларион народ к острогу, спустился под землю и приказал начальнику монастырской стражи сбивать чепи с мучеников. Подивился начальник, однако самолично принялся расковывать да освобождать узников. Те же выходят на свет Божий - и на колена, молиться. Девяностолетний старец Макковей, посаженный на цепь еще при царствовании Михаила за распутство в женской обители, выполз на карачках, прильнул к земле и помер тут же.

Настала очередь сбивать оковы с сына боярского Любима Бушуева. Подошел к нему начальник стражи, приготовил инструмент, а Любим даже и не встал. Лежит на соломе, за ноги прикованный, и спит будто.

- Этого бы оставить, - шепчет начальник стражи игумену. - Лихой он человек, безбожный. В храме на икону Божьей Матери плюнул, а потом народу говорил, будто не могла она никак понести без мужика, что Христос наш Спаситель наблядованный ею...

Отшатнулся игумен, перекрестился и велел еще и за шею приковать Любима Бушуева, да так, чтобы лежать ему было нельзя. Поднялся богохульник на ноги, натянул цепь сколько можно было и плюнул Лариону в очи. Перед этим Любиму три дня воды не давали, плевок клейкий оказался, не долетел - только рясу игуменскую замарал...

Поднялся Ларион из подземелья - глядь, метель-то улеглась! Тишь стоит над Северьяновой обителью. Снежок под ногами морозно заскрипел, воронье откуда-то нагрянуло, закружило в сумеречном небе. Костер, на котором недавно книги жгли, угас почти, лишь головни дымятся и чернеют на снегу.

- Вздуть огонь! - велел игумен. - Да чтоб ярче прежнего горел!

Народ, было растерявшийся, заспешил к поленницам, и в мгновение выросла посередь двора новая клеть. Жар от прежнего костра еще держался в углях, пламя возродилось, охватило дрова и взметнулось к небу. Тихон без указки понял волю игумена, созвал людей и к сундуку приступил. Подхватили сундук на руки и посадили в огонь - гори, письмо поганое Никона окаянного!

Да не уберегся Тихон. Надорвался под тяжестью сундука, вступило ему в спину да согнуло опять чуть не до земли.

Сгрудился народ вокруг огня, греет озябшие руки и отступает назад - жарко! Того и гляди портки сгорят.

А тут вдруг вывернулся из толпы юродивый с корзинкой, заорал, заблажил:

- Слово горит! Слово!..

И давай корзиной воду таскать да на огонь лить...

СКИТСКОЕ ПОКАЯНИЕ. 1961 ГОД

Ушел Леонтий из пустыни Луки и как в воду канул. День прошел, второй, третий, Лука все глаза проглядел, сколько раз по тропе навстречу выходил - все без толку... А обещал в тот же день к вечеру обернуться. Уж не стряслось ли чего с праведником? Не заболел ли странничек? Всегда аккуратным был Леонтий: коли уходит куда, в точности скажет, когда назад ждать, вовремя всегда возвращался. Ждал и горевал Лука не оттого, что шибко переживал за Леонтия: не пропадет праведник-то, и накормят его, и переночевать с радостью пустят, а заботило верижника другое - исповедаться решил, во всех своих грехах покаяться перед братом-странником да душу очистить, в вере укрепиться, ум свой просветлить. Сидя в ожидании, Лука Давыдыч и грехи все свои вспомнил, и добродетели, покаяние уж с уст готово сорваться - удержу нету, а не идет праведник...

Жизнь-то нынче такая пошла, размышлял Лука, что иди сквозь всю землю, а человека, которому исповедоваться можно, едва и отыщешь. Хотя обряд-то, вершить который дедами еще наказано, разумный был и правильный. Исповедоваться можно любому человеку, даже первому встречному, и не важно, кто он, бродяга или даже начальник, - важно, чтобы праведным был тот человек. А уж как узнать праведника - тут никто не подскажет, и на лбу у того не написано. Тут душой его почуять надо, в глаза заглянуть, слово послушать. И коли признал в человеке праведника-становись на колени, проси позволения на исповедь и кайся! Кайся во всех делах твоих и думах, грешно ли, не грешно - все одно кайся, и праведник уж сам отличит зерна от плевел...

Луке же Давыдычу было в чем покаяться.

Колдуном он, конечно, не был, и дуги с полозьями в щепы не распускал на правилах, и охотникам порчу не наводил. Можно сказать, безвинно его сквозь хомут протаскивали. Все Кирилла Белоглазов потехи устраивал... Потому, может, и наказал его Бог смертью от руки брата-одноверца?

Вырастил Луку дед, ныне покойный Хрисогон. Родителей своих он и не помнил. В четырнадцатом году зимой приехали казаки молодых кержаков на фронт забирать, приехали как снег на голову, повыгоняли всех из изб, сгуртили посередине Макарихи и давай нагайками пороть, чтобы кого помоложе у толпы отбить. От бабьего воя снег с дерев осыпался, птицы сесть не могли, так и кружили в воздухе... Родитель Луки, говорят, бойкий мужик был, отчаянный, вырвался из круга, побежал домой, схватил винтовку и стрельнул казачьего урядника. А там на лыжи - ив тайгу. Так и пропал невесть где, а мать Луки казаки связали и на веревке увели куда-то, и тоже с концом. Дед Хрисогон тогда наставником в общине был, внука держал в строгости, за ребячьи провинности такие епитимьи накладывал, что всю ночь, бывало, тот на коленях стоял и поклоны бил. Еще в детстве Лука тяжкий грех совершил-мысленно возжелал он смерти деду своему, а тот как назло все жил и жил. Но если разобраться, может, и не грех то был, поскольку Лука будто голос откуда-то сверху услышал, когда молился стоял. "Смерти Хрисогону пожелай, - будто сказал кто-то. - И молись три дня в лесу у осинового пня". Попробуй пойми тут сам, от куда голос шел и грех ли это?

А тут вскоре после Хрисогоновой кончины новая война началась, Отечественная. Мужики в Макарихе заволновались: говорят, в тайгу уходить надо, ведь угнали на империалистическую тридцать человек, а из них едва половина вернулась. Кирилла же Белоглазов, в четырнадцатом еще бритый, на белый свет и на лютую войну посмотревший, наставником в общине как раз был, и нет бы ему за спасение братьев и сестер своих выступать, так он наоборот говорит: на фронт идти надо, идите, сказывал, мужики, по избам да собирайтесь помаленьку. Кто его послушался, а иные и нет, эти вроде как бы на охоту в тайгу подались, а сами скрываться стали. Выйдут в Макариху ночью, наберут продуктов и опять на отсидку по таежным зимовьям.

В сорок втором году приехал в Макариху военком, послал Кирилла по домам население собрать, а когда собрался народ на площади, военкома подсадили на листвяжную колодину, что с незапамятных времен посередине деревни лежала, дали ему костыль, поскольку раненый он был и одна нога, больная, одеялом замотана. Кержаки стоят, смотрят, бабы выть приготовились. И Лука тут же стоял, и товарищи его - Фома Плюснин, Данила Мезенцев. Пар изо ртов только идет, бороды закуржавели. Военком же вдруг отбросил костыль, ступил на больную ногу и поклонился народу в пояс. Я, говорит, знаю, что вы от империалистической в тайгу бегали, но ныне война другая, Отечественная. Надо собираться, мужики, да отечество свое защищать, не то и сюда, в Макариху, немец придет, коли по лесам отсиживаться будем. Немцу-фашисту, дескать, все одно-кержак ты или никонианец, или вовсе немоляка, всех подряд бьет, а зовут его - Гитлер. Вызвали по списку самых молодых мужиков, велели собираться, а тех, что не оказалось в Макарихе, стали позимовьям собирать. Кирилла с милиционером Халтуриным на лыжах обошли избушки, кого уговорили, кого пристращать пришлось. Кирилла - тот хитрый мужик был! - знал, чем кержака взять. Гитлер, сказывал, - это анчихрист, а бороться с ним - святое дело.

В тот же день, как военком увез на подводах девятерых макаринских мужиков, к Луке Фома Плюснин с Данилой Мезенцевым пришли. Собирайся, говорят, Лукашка, айда в тайгу. Скоро и наш черед придет, погонят на войну. А Кирилла, мол, сам анчихристу продался и теперь врет все народу, обманом в великий грех ввергает, потому как старыми людьми заказано в мирских делах участвовать. Жизнь кержака в молитвах да покорности Богу. Порядочно их тогда собралось бежать-человек пятнадцать, поди, было. И Петрович, хоть и был старше Луки годами, а тоже с ними уходил. Разбрелись они по тайге по одному, по двое, иконы с собой взяли, книги, кто и семью за собой увел. Просидели зиму, лето, за это время Кирилла с милиционером Халтуриным многих разыскали, вывели, на фронт отправили.

Как-то по осени - уже снег упал - послал Фома Луку в Макариху за мукой, а то, говорит, от медвежатины да лосятины зимой часто поносы случаются, надо хлебом сдабривать. Ночью пробрался Лука в Макариху, залез в свою стылую избу и решил погреться с дороги, печь затопил, а сам прикорнул с устатку-то. И вот опять слышит он голос: "Вставай, Лука, и беги! За тобой Халтурин идет с Кирилой-отступником". Вскочил Лука, одежонку натянул и - дуй не стой, хотя ни Халтурина, ни Кириллы еще и не видел. Потом он размышлял: как, говорят, Бога нету? Есть он! Кто ж ему тогда спасительные слова нашептал, об опасности предупредил? Спрятался за деревней Лука, последить: есть ли погоня, глядь - и точно! Кирилла с Халтуриным по его следу идут. Налегке шпарят, без котомок, видно, сразу надумали Луку взять. У Халтурина лишь наган на поясе болтается, Кирилла и вовсе безоружный.

И началась погоня. Семь дней гоняли они Луку по тайге, как зверя травили. Луке же выйти к своим нельзя-убежище выдаст, Фому с Данилой, и бегать уж мочи не стало. Сапоги из сыромятины размокли, с ног сваливаются, да еще впопыхах портянки не навернул. Считай, что босым по слякоти да по болотным хлябям бегал. Хорошо хоть, они с Фомой летом медведей понавалили да сала натопили, в пузыри-то медвежьи его залили да по тайге попрятали. Добежит Лука до тайничка, схватит пузырь, за пазуху - и дальше лешака этого вятского, Халтурина, и Кириллу-отступника по тайге водит-кружит. До сумерек кружит, и только почует, что преследователи на ночлег встали, круг сделает и к ним поближе, чтобы ночевать не так страшно было одному-то. Они, вишь, костер всю ночь жгут, а Лука без огня, под деревом или под коряжиной зубами стучит... И кишки пустые, хоть на кулак мотай. От медвежьего сала-то сила вроде есть, и болезни не пристают, но все одно - будто голодный. Да и желудок от него уж выворачивает. Бежал Лука и диву давался: как они-то, Халтурин с Кириллой, дюжат? Ведь ни крошки хлеба у них, ни куска мяса, голодными идут. На седьмой день Лука поблизости от одной землянки оказался, решил хоть раз в тепле переночевать - печка железная там была. Накрутил, навертел он петель по тайге, чтобы со следа сбить, и по коряжнику, по валежнику в землянку пробрался.

Халтурин, злой от голода и усталости, а пуще оттого, что след потерял, посетовал:

- От лешак, от лешак. He по воздуху ж он полетел!

- По бурелому ушел, тут где-то, - сказал Кирилла и прямехонько к землянке.

Луке опять будто голос был - проснись и беги! Лука схватил горячую печку, угли из нее на пол вытряхнул и с железкой этой наутек. Без печки-то и в землянке долго не высидишь...

И промахнулся. Оставь он печку - заснули бы, поди, преследователи в тепле и гнать перестали. А за ночь он бы от них оторвался. Лука же отбежал на версту, поставил железку под дерево и затопил. Тут они его и накрыли...

У Халтурина глаза запали, почернел весь, но еще держится. Кирилла же при Луке хвою ел, кору пробовал жевать - так дошел.

- Я тебя, лешак, допереж чем самому сдохнуть - с нагана кончу! - прохрипел Халтурин. - А теперь-от выводи в деревню, раз в такую глушь завел.

- Что же ты, Лука Давыдыч, бегаешь? - спросил Кирилла. - : Наши прадеды с Емелькой Пугачевым на царя-анчихриста ходили, труса не праздновали. А ты в тайгу подался...

Посмотрел Лука на халтуринский наган, в лицо ему заглянул и решил - до Макарихи не дотянет, помрет. А прежде, значит, его кончит... Взял да и отдал пузырь с салом: пускай лучше живой будет.

Привели Луку в Макариху, а потом этапом в район отправили, в тюрьму, как уклоняющегося от мобилизации. Там слух прошел: всех "бегунов" в штрафбат отправляют, где живыми остаться не так-то просто. Правда, тем, кто кровью вину свою замолит, говорили, ордена дают, медали и все старые грехи перед властью прощают. В тюремной камере ему снова голос почудился. "Открой парашу и поешь дерьма, - сказал кто-то. - И спасение тебе будет от лютой смерти".

Проснулся Лука, подумал: как-то не связывается параша со спасением, но послушался. Открыл парашу, зачерпнул рукой и съел, как велено было. И тут его такой понос прошиб - спасу нет. Сокамерники в дверь постучали, дескать, выводите на улицу, а то уж дышать нечем. Отвели Луку в уличный сортир, а там он доску в задней стенке выворотил и на улице оказался. Ноги в руки - и дуй не стой...

Пробрался Лука в свое потайное зимовье, где Фома с Данилой прятались, глядь - что такое! Нету больше избушки, головни уж снегом присыпало, а в некоторых местах, чуть поодаль, кровь чья-то заледенела. Видно, кто-то на лошади подъезжал, с волокушей.

Страшно стало Луке. И зашевелилась в его лохматой, вшивой голове мысль: а не выйти ли самому, не покаяться ли да идти защищать отечество, как Кирилла сказывал? Фому с Данилой Господь-то спасти должен был за их дело праведное, ан нет - покарал/видно... Неужто и впрямь с анчихристом сражение идет? Долго мучился Лука, ночами орал от одиночества, волосья на себе рвал, а то как приснится, что опять он из камерной параши ест, так желудок наизнанку и выворачивает. Потом и въяве стало чудиться. Только встанет на колени молиться - параша перед глазами является, за мясом вареным в котел руку запустит, а то не котел, а параша видится...

- За что караешь, Господи! - орал он перед иконами. - За что такие испытания шлешь рабу своему?!

Наставленный дедом Хрисогоном, верил Лука истинно и молился неистово. Не как другие - второпях рукой помашут, побормочут, и вся дань Богу. Потом пей, матерись, с чужими бабами спи - и вроде все прощается. Лука же не только молился и старался жизнь вести, положенную по обряду, а книги читал, самую глубину, самое изначалие веры жаждал постигнуть, как дед Хрисогон, который завещал ему общину возглавить и за собою людей повести.

В пору больших сомнений - выходить - не Выходить из тайги? - голос сверху слышал Лука чуть не каждый день. "Отныне, - вещал кто-то, - тебе велю только из параши есть. А детей своих будущих не в реке - в параше крестить".

- Господи! Владыка небесный! - кричал Лука. - Где же я столько параш возьму?

А в последний раз он услышал: "Выбей, Лука, свое правое око и живи с миром..." И с той поры пропал куда-то голос. Лука ткнул себе ножом в глаз и дня два зверем орал, бродил по лесу в беспамятстве. Как одыбался, пришел в Макариху. Там поначалу грозились его посадить за членовредительство, уж и арестовали, но потом какой-то мужик в белом халате побеседовал с ним и отпустил с миром.

Но житья Луке в Макарихе с той поры не стало. Вроде мученик, вроде такие испытания принял, а ни уважения, ни доброго слова. Пойми тут попробуй - грешник ты или святой?

Семь суток не было Анны в Макарихе, а на восьмые возвратилась она с вестью радостной и печальной одновременно: жив и здоров Тимофей Белоглазов, да вот беда - уж во второй раз в колонии, и все за хулиганство. Колония та в Томской области, и отбывать ему в ней еще половину срока - три года...

Анна написала Тимофею письмо от имени матери - коли взялась сочинять за нее, так уж сочинять до конца, - рассказала, как плачет мать по утрам и что нынче уж совсем помирать собралась, даже дрова не хотела готовить, а на корову и покупатели нашлись. "Не знаю, - писала, - увижу ли я тебя на этом свете? А за письмо не серчай. Ты вон какой - мать свою признать не желаешь, а добрые люди адрес твой подсказали и написать надоумили".

Как теперь обо всем сказать Марье Егоровне? Она, конечно, обрадуется вести, что жив ее Тимофей, но уж больно долго ждать его. У матери сердце от тоски износилось, глаза от слез выцвели, словно холстина на солнце. Но и обмануть - язык не поворачивается, к тому же она сразу обман заподозрит, и доверия тогда от нее не жди. Лучше уж правду сказать, как есть, пусть наберется сил и терпения.

Во дворе Белоглазовых оказалось пусто, дрова переколоты и сложены, подметено, убрано, дверь же избы на замок заперта. Анна пошла на летнюю кухню - и там замок. Ну ладно, Марья Егоровна могла по делам уйти, но куда же Зародов подевался? Ведь сказано было ему-дома сидеть, не высовываться и никакой самодеятельности. Анна опустилась на крыльцо, сняла котомку, бродни: хоть и легка обутка, ноги-то все равно гудят. От самого Останина пешком идти пришлось, все лесовозы как назло встречные шли, и ни одного попутного. Доски крыльца были согреты солнцем, день близился к вечеру, по дороге пропылила машина - рабочие из лесу приехали. А хозяйки все не было, не появлялся и Зародов. Это все больше настораживало Анну, заставляя вздрагивать от каждого близкого стука.

Ощущение беспокойства пришло еще в Останине. Там она попросилась ночевать к одинокой старушке-старообрядке Мальцевой, о которой упоминалось в материалах Гудошникова. Помня неудачу в Еганове, шла она к ней без всяких мыслей о книгах. Решила даже такого разговора не заводить. Старушка Мальцева пустить-то пустила, но встретила неласково, покряхтела и указала на чердак.

- Полезай. Там лежанка есть. Старик мой - покойничек - как пьяный придет, дак там спал.

Делать было нечего.

Анна забралась на чердак, отыскала во тьме лежанку, покрытую прелой, изъеденной молью овчиной, и, не раздеваясь, прилегла. Долго слышно было, как старуха хлопает внизу дверями, шаркает по двору чувяками и что-то бормочет себе под нос. Потом Анна, видимо, задремала, так как старуха Мальцева оказалась на чердаке неожиданно, со свечой в алюминиевой плошке.

- К Марье Белоглазовой идешь, девонька? - спросила она.

- Да, к Марье Егоровне.

С виду лицо старушки было добрым, печальным, только вот губы поджаты, словно обиду затаила.

- А кто ей приходишься-то? Сродственница, что ли?

- Нет, это наши знакомые...

Старуха долго молчала, видно соображая что-то, затем, оставив свечу, спустилась вниз и принесла кусок пирога с капустой и полкринки молока.

- Поешь-ка вот... На голодное брюхо черти сниться будут... Мой старик тут все маялся, все ему черти виделись, в избу просился...

Анна поела, пирог еще был теплый, а молоко из погреба - сразу заломило зубы. Старуха молча выждала, когда опустеет кринка, снесла ее вниз, и Анна подумала, что хозяйка больше не вернется, однако через несколько минут на лестнице послышалось ее сопение.

- Ты вот что, девонька, - начала старуха, присаживаясь в ногах. - Скажи-ка мне, что это люди про вас плохое говорят?

- Я н-не знаю, - растерялась и испугалась Анна. - Кто говорит?

- Да говорят, - уклончиво бросила Мальцева и узловатыми пальцами сняла нагар свечи. - Сказывают, будто вы по избам ходите, скверну разносите, бога хулите. Будто на скотину порчу наводите...