его добрых глаз. Он начал Лагарпом, а, попомните, кончит
Аракчеевым; подберет вожжи распущенной родной таратайки...
Переписывалась чья-то сатира на порабощенную Европу, где
говорилось:
А там, на карточных престолах,
Сидят картонные цари!
Прошло около двух месяцев. Аврора усердно переписывалась с
женихом. Перовский извещал ее о местах, которые проходила Первая
западная армия Барклая, где он, в числе других свитских, состоял
в распоряжении командира второго корпуса, генерала Багговута. Он,
среди восторженных обращений к невесте, подробно описал ей
картину удачного соединения обеих русских армий и славный, хотя
неудачный бой под Смоленском. Остальное. Аврора узнавала от
сестрина мужа, Ильи. Тропинин благодаря связям старой княгини
имел возможность чуть не ежедневно навещать "клуб московского
главнокомандующего", как звали москвичи тогдашние любопытные
утренние съезды у графа Растопчина, где стекалось столько
городского, жадного до новостей люда. Отсюда Тропинин всякий раз
привозил в дом княгини целый ворох свежих вестей. Одно смущало
Илью и семью княгини: они не имели дальнейших сведений о Мите
Усове. Было только известно, что он встретил авангард армии
Багратиона где-то за Витебском и что впоследствии, при каком-то
отряде, участвовал в бою под Салтановым. Но Митя ли ленился
писать или в походной суете терялись его письма, ничего более о
нем не было известно.
- И впрямь влюбился на походе в какую-нибудь полячку, ну и
завертелся! - утешала княгиня Илью и своих внучек. Время шло.
Аврора чуть не ежедневно и до мелочей описывала жениху московские
события: общее смущение, первые приготовления горожан к нашествию
врагов, арест и высылку начальством подозрительных лиц, в
особенности иностранцев, растопчинские афиши, вывоз церковной
святыни, архивов и питомиц женских институтов. Она сообщала,
наконец, и о состоявшемся выезде из Москвы в дальние поместья и
города первых, более прозорливых из общих знакомых. Другие, по
словам Авроры, еще медлили, веря слепо Растопчину, который трунил
над беглецами и открыто клялся, что злодею в Москве не бывать.
Народ тем не менее чуял беду и волновался. Старый лакей княгини
Влас Сысоич и экономка Маремьяша твердили давно: "Наделает наша
старая того, что нагрянет тот изверг и накроет нас здесь, как
сеткою воробьев". Благодаря связям и подвижности зятя Авроре
удавалось большинство своих писем пересылать жениху через
курьеров, являвшихся в Москву из армий, ближе и ближе подходивших
от Смоленска.
В половине августа Аврора написала Базилю письмо, которое тот
получил во время приближения русских отрядов к Вязьме. "Вот уже
несколько дней, ненаглядный, дорогой мой, я не могла взяться за
перо, - писала Аврора. - Великая новость! Бабушка наконец
решилась укладываться. Суета в доме, флигелях, подвалах и
кладовых была невообразимая. Сегодня, однако, вдруг стало что-то
тише. Без тебя, без моей жизни, клянусь, только и утешала музыка.
Я наверху у себя играла и пела, - знаешь, в той комнатке, что
окнами в сад. Разучила и вытвердила данную тобой увертюру из
"Дианина древа", арию из "Jeune Troubadour" ("Юный трубадур"
(франц.).) и романс Буальдье: "S'il est vrai, que d'etre
heureux..." ("Если верно, что быть счастливым..." (франц.))
Теперь же, очевидно, уже не до того. Прощайте, арии,
восхитительные романсы и дуэты, которые мы с тобою распевали.
Скоро прощусь и с любимою моею комнатой, где переживалось о тебе
столько мыслей. О моя комнатка, мой рай! На днях я говела в
церкви Ермолая; ах, как я молилась о тебе и обо всех вас, да
пошлет вам господь силу и одоление на врагов! К Растопчину
являлся некий смельчак Фигнер, великий ненавистник Наполеона, с
каким-то проектом - разом, в один день, кончить войну. Граф
советовал ему обратиться к военным властям. Вокруг нашего дома
грузятся наемные и свои подводы - все уезжают; чисто египетское
бегство. Прежде других скрылись наши неслужащие, светские
петиметры. По полторы тысячи и более переполненных карет и
колясок в сутки, по счету на гауптвахтах, покидают Москву.
Наемные подводы сильно вздорожали. Наш сосед Тутолмин за ямскую
тройку заплатил на днях триста рублей всего за пятьдесят верст.
Архаровы уехали в Тамбовскую, Апраксины - в Орловскую губернии,
Толстые - в Симбирск, а бедненьких институток вывезли на
перекладных в Казань. По слухам, Ярославль и Тамбов так уж
переполнены нашими беглецами, что скоро, говорят, не хватит и
квартир. Уехали, знаешь, те - "князь-мощи" и " князь-моська", -
словом, почти все. Я уже тебе писала, что Ксаню с ребенком в
начале успенского поста Илья отослал в бабушкину тамбовскую
деревню Паншино. Сам же он еще остался здесь, на службе, как и
все прочие сенатские. Им почему-то еще нет разрешения ехать. Но и
в деревнях, особенно ближних к Москве, говорят, не безопасно.
Крестьяне волнуются и, вместо охраны покинутого господского
имущества, делят его между собой и разбегаются в леса. На днях
пьяные мужики встретили, при выезде из Москвы, Фанни Стрешневу с
кучей ее крошек, - помнишь, еще такие хорошенькие, ты ими
любовался на бульваре, - окружили карету и кричали с угрозами:
"Куда, бояре, с холопами? Или невзгода и на вас? Москва, что ли,
не мила? Ну-ка вылезайте, станете и вы лапотниками!" Ужасы! Если
бы не денщики, одного раненого полковника, которые, по приказу
его, вмешались и разогнали дикий сброд, неизвестно, чем кончилось
испугалась и уже было велела готовить дормез и позвать
священника, чтобы служить напутственный молебен, но раздумала,
отправила через Ярцево в Паншино только часть подвод с главными
вещами, а сама ехать отсрочила. Все убеждены, что слухи о
нашествии на Москву неверны, и, повторяя чью-то фразу об
отступлении наших армий; "Nous reculons, pour mieux sauter!" ("Мы
отступаем, чтобы лучше броситься!") - не изменяет образа своей
жизни. Я ей вслух прочла новый, здесь полученный памфлет мадам де
Сталь, которая, кстати, нежданно появилась в Москве и на днях,
удостоив бабушку заездом, целый вечер у нас проговорила, и так
умно, что, хотя у меня от ее оживленных речей разболелась голова,
я не могла от нее оторваться ни на минуту. Она в восторге от
России и уподобляет нас произведениям Шекспира, в которых все,
что не ошибка, возвышенно, и все, что не возвышенно, ошибка.
Бульвары пустеют. Полны только трактиры. На прошлой неделе в
ресторации Тардини, а потом в трактире Френзеля
посетителями-купцами были избиты какие-то штатские за то, что
один из них вслух заговорил с товарищем по-французски, а другой,
очевидно в нетрезвом виде, намекая на высылку Растопчиным
почт-директора Ключарева, выразился: "Вот так дела!.. генерал
генерала в ссылку упрятал!" Бабушка, узнав об этом, слегла тогда
в своей молельне и весь день принимала капли; когда же я ей
намекнула, что благодаря извергу Наполеону далее у нас может быть
еще хуже, она возразила: "Слушай же, Aurore! Я знаю Бонапарта; не
раз видела его у дочки его министра Ремюза и даже с ним
разговаривала лично. Это, повторяю, человек судьбы! вот его
истинное определение! Он истинный гений и никогда низким
грабителем и разбойником не был, как его изображает твой идол,
эта трещотка госпожа Сталь, и грубые растопчинские афиши, хотя
оба, - и мадам де Сталь, и граф, не спорю, даровиты и остры. Не
для того же, в самом деле, послушай, Наполеон, наверху славы,
ведет сюда громаду Европы, чтобы обидеть здесь, в моем московском
доме, меня, беззащитную старуху, да притом еще свою добрую
знакомую! И Кутузов не допустит... Я нездорова, - прибавила мне
бабушка, - разве не видишь? Карл Иванович дал новое лекарство...
надо же посмотреть, как подействует; а в деревне, в глуши, кто
поможет? И не доеду я живою в такую даль!" Словом, дорогой мой,
мы доныне не двигаемся, молимся, готовим корпию и мысленно следим
за вами. Еще слово. Илья Борисович, по совету нашего можайского
предводителя Астафьева, собирается на днях в Любаново, чтобы
отправить и оттуда кое-что, более ценное, в Тамбовский или
Коломенский уезды, и полагает, с тою же целью, проехать и в
Новоселовку. Все утверждают, что эти деревни на пути врагов к
Москве. Но как бы мне хотелось, чтобы бабушка отпустила с ним в
Николаев Андрей
Андреев Николай
Пехов Алексей
Посняков Андрей
Никитин Юрий
Зыков Виталий