полном составе - старый священник, молодой священник, адвокат, тосканец и я
- рассаживаемся по местам, и с разных концов двора, из дверей каких-то
каморок слышатся сонные голоса: "Addio, corriere mio! Buon viaggio,
corriere!" {Прощай, мой курьер! Счастливого пути, курьер! (итал.)}. На эти
приветствия Бравый курьер, чье лицо расплылось в сплошную улыбку, отвечает
подобающим образом, и вот мы, трясясь и переваливаясь, пускаемся в путь по
грязи.
маленькая компания рассталась у дверей гостиницы со многими изъявлениями
дружеских чувств. Старого священника, едва он успел отойти, снова схватили
судороги, и молодой, положив свою связку книг на чей-то порог, принялся
почтительно растирать старику ноги. Клиент адвоката, поджидавший его,
облобызал его в обе щеки с таким звонким чмоканьем, что во мне родилось
опасение, как бы его дело не было безнадежно трудным или его кошелек -
скудно наполненным. Тосканец не спеша удалился с сигарой во рту и шляпой в
руке, выставляя напоказ растрепанные усы. А Бравый курьер, когда мы вышли
побродить по городу, стал занимать меня рассказами о сокровенных тайнах и
семейных делах каждого из наших недавних попутчиков.
Пьяченца. Пустынная, заросшая травой площадь, разрушенный городской вал с
полузасыпанными рвами, доставляющими скудное пастбище тощим коровам, которые
по ним бродят, и ряды угрюмых домов, задумчиво хмурящихся на своих соседей
напротив. До крайности сонные и оборванные солдаты, отмеченные двойным
проклятием лени и нищеты, шатаются взад и вперед в своих неуклюжих, измятых,
дурно сидящих мундирах; поразительно грязные дети возятся со своими
импровизированными игрушками (свиньями и комками грязи) в неслыханно грязных
канавах; невиданно тощие собаки рыскают под необыкновенно мрачными арками в
вечных поисках чего-нибудь пригодного в пищу, и кажется, никогда ничего не
находят. Таинственный и пышный дворец, охраняемый двумя исполинскими
статуями - двумя духами этого места, - величаво стоит посередине праздного
города. Царь на мраморных ногах *, царствовавший во времена "Тысячи и одной
ночи", мог бы спокойно жить в его стенах и не испытывать в верхней своей
половине из плоти и крови, ни малейшего искушения выйти наружу.
бесцельные прогулки по маленьким городам, дремлющим и греющимся на солнце.
Каждый из них поочередно представляется вам самым жалким изо всех
заплесневелых, унылых, забытых богом поселений, какие только существуют на
свете. Сидя на невысоком холме, где прежде был бастион, а еще раньше, когда
здесь стояли римские гарнизоны, - шумная крепость, я впервые осознал, что
значит быть скованным ленью. Таково, вероятно, состояние сони, когда для нее
наступает пора зарыться в шерсть в своей клетке, или черепахи перед тем, как
она зароется в землю. Я почувствовал, что весь покрываюсь ржавчиной. Что
всякая попытка пошевелить мозгами будет сопровождаться отчаянным скрипом.
Что делать решительно нечего, да и не нужно. Что не существует человеческого
прогресса, движенья, усилий, развития, ничего, кроме ничем не нарушаемого
покоя. Что весь механизм остановился тут много столетий назад и будет
пребывать в неподвижности до Страшного суда.
когда он выезжает из Пьяченцы под звон бубенчиков, в карете такой невиданной
высоты, что когда он показывается в ее переднем окне, кажется, будто он
заглядывает через садовый забор, а форейтор - воплощение итальянской нищеты
и запущенности - на мгновение обрывает оживленнейшую беседу, чтобы снять
шляпу перед маленькой плосконосой мадонной, почти такой же затрапезной, как
он сам, которая стоит за городской заставой в гипсовой будке, похожей на
балаганчик Панча *.
поддерживаемых нескладными четырехугольными каменными столбами, которые сами
по себе никоим образом не живописны. А в здешних местах ее обвивают вокруг
деревьев и пускают по изгородям, так что виноградники полны посаженных в
строгом порядке деревьев, и на каждом дереве вьется и буйно разрастается
своя собственная лоза. Сейчас виноградные листья ярко окрашены в золото и
багрянец, и никогда еще не бывало на свете ничего столь чарующе изящного и
полного красоты. На протяжении многих миль дорога кружит посреди этих
восхитительных форм и красок. Причудливые завесы, изысканные венцы, венки,
гирлянды самых разнообразных очертаний; волшебные сети, наброшенные на
большие деревья, словно взятые в плен забавы ради, спутанные груды и клубки
самого необычайного вида, лежащие на земле, - как роскошно все это и как
красиво! Иногда длинный ряд деревьев связан и скован гирляндами в одно
целое, точно эти деревья взялись за руки и завели хоровод среди поля!
улицы, и она поэтому не так характерна, как другие менее известные
итальянские города. Но и здесь, как повсюду, есть уединенная piazza, где
собор, баптистерий и колокольня, старинные потемневшие здания, украшенные
бесчисленными задумчивыми химерами из мрамора и красного камня, высятся в
благородном и величавом спокойствии. Когда я любовался ими, безмолвие
нарушалось лишь щебетом многочисленных птичек, влетавших и вылетавших из
щелей между камнями или углублений орнамента, где они строили себе гнезда.
Они деятельно сновали взад и вперед, взлетая из холодной тени храмов,
созданных человеческими руками, в солнечный простор неба. Не то, что
верующие внутри этих храмов, которые слушали то же унылое, нагоняющее сон
пение, и стояли на коленях перед такими же образами святых и свечами, и
шептали, наклонив голову, в таких же темных исповедальнях, какие я видел и
Генуе и по всей стране.
производят, по-моему, поразительно мрачное и гнетущее впечатление. Больно
смотреть, как великие произведения живописи, сохраняющие в себе частицу души
художников, чахнут и блекнут, словно живые люди. В этом соборе вы ощущаете
резкий запах, исходящий от гибнущих фресок Корреджо, которыми расписан весь
купол. Одному небу ведомо, как прекрасны они были когда-то! Люди и поныне
восхищаются ими; но такого лабиринта рук и ног, таких груд изуродованных
человеческих тел, перемешанных и перепутанных друг с другом, ни один хирург,
сойдя с ума, не мог бы представить себе в самом диком бреду.
поддерживают мраморные колонны, за каждою из которых притаился в засаде,
самое меньшее, один нищий; о гробницах и уединенно расположенных алтарях и
говорить нечего. Из всех этих потаенных убежищ появляются целые толпы
похожих на призраки мужчин и женщин, которые ведут за собой других мужчин и
женщин с увечными телами или трясущимися челюстями, или параличными
движениями, или головами кретинов, или каким-нибудь другим тяжелым недугом;
ковыляя, они выходят оттуда выпрашивать милостыню; если бы фрески, гибнущие
на соборном куполе, внезапно ожили и спустились сюда, они едва ли смогли бы
добавить что-нибудь к разнообразию изувеченных тел, выставленных здесь
напоказ.
чудесными арками и огромной купелью, и картинная галерея, где хранится
несколько великолепных полотен, - в мое посещение бородатые художники в
маленьких бархатных шапочках, едва державшихся на голове, копировали
некоторые из них. Есть тут также дворец Фарнеэе * и в нем - одно из самых
грустных зрелищ упадка, какие когда-либо представали человеческому взору:
некогда пышный, старый, мрачный театр, заброшенный и разрушающийся.
устроен по образцу римского амфитеатра, но над ним расположены большие,
тяжелые, скорее комнаты, нежели ложи, где, уединяясь в своем гордом
великолепии, сидела в былые времена местная знать. С таким запустением, в
какое впал этот театр - оно кажется посетителю особенно страшным именно
потому, что это театр, задуманный и выстроенный для развлечений, - с таким
запустением могут сжиться лишь черви. С того дня, как тут в последний раз
играли актеры, прошло сто десять лет. Через пробоины в кровле просвечивает
небо; ложи провисли, рушатся, и их абонируют теперь одни крысы; сырость и
плесень расползлись пятнами по поблекшей росписи и вычерчивают какие-то
призрачные географические карты на обшивке стен; жалкие лохмотья болтаются
над просцениумом, вместо прежних нарядных фестонов; сама сцена настолько
прогнила, что через нее переброшены узкие деревянные мостки, иначе она
подломилась бы под ногами посетителей и погребла бы их в мрачной бездне.
Запустение и разрушение ощущаются здесь всеми органами чувств. Воздух отдает
плесенью и имеет привкус земли; случайные звуки, проникающие снаружи вместе
с заблудившимся лучом солнца, кажутся глухими и бесконечно далекими; черви,
личинки и гниль изменили поверхность дерева, и оно шершаво на ощупь, как
кожа, которую время избороздило морщинами. Если призраки ставят когда-нибудь
пьесы, то они играют их несомненно на этой призрачной сцене.
мрачных колоннад вдоль тротуаров по обе стороны главной улицы, при ярком,
ослепительно синем небе, показалась мне даже приятною и освежающей. Прямо из
этого царства света я вошел в сумрачный собор, где шла торжественная месса,
слабо теплились свечи, перед всевозможными раками и алтарями стояли на
коленях молящиеся, а служившие мессу священники гнусавили обычные песнопения
в обычном низком, тусклом, тягучем, меланхоличном тоне.
городов то же самое сердце, бьющееся в том же однообразном ритме, словно
центр всей застойной и косной системы - я вышел из собора через другую дверь
и был внезапно насмерть испуган ревом самой пронзительной из всех когда-либо
трубивших труб. И тотчас же из-за угла появилась конная труппа, прибывшая
сюда из Парижа. Всадники прогарцевали у самых стен церкви, и копыта их
лошадей промелькнули мимо грифонов, львов, тигров и прочих чудовищ из
гранита и мрамора, украшающих ее стены. Во главе всей кавалькады ехал
великолепный вельможа с пышными волосами, без шляпы, державший в руках
огромное знамя, на котором было начертано: "Мазепа! Сегодня вечером!" За ним
следовал мексиканский вождь с тяжелой грушевидной палицей, как у Геракла *.
Зятем следовало не то семь, не то восемь римских боевых колесниц, и в каждой
из них стояла прелестная дама в крайне короткой юбочке и трико неестественно
Прозоров Александр
Русанов Владислав
Роллинс Джеймс
Куликов Роман
Роллинс Джеймс
Кервуд Оливер Дж.