чего же старики бывают несносны - вот и бабушка, когда-то она была
молоденькой и вероятно симпатичной, даже наверняка она была симпатичной. А
теперь что осталось? - Одно неистощимое внимание к окружающим. Ее жизнь,
судьба ее внутренние вопросы и ответы самой себе - все это уже в прошлом,
теперь она мало в чем нуждается, много разговаривает, много спрашивает и
вовсе не чувствует себя стесненной от того, что мешает другим. У
большинства людей с возрастом исчезает такт. Доставшаяся по наследству
кровь стареет, как будто ей все равно куда и по каким жилкам бежать.
Врожденная стеснительность и такт, перепутавшись с приобретенным
воспитанием за долгую жизнь изрядно утомляют человеческую психику. Старики
по большей части откровенны, непоследовательны и даже смешны, редко
мстительны, часто немощны. А бабушка - что она чувствует, видя меня, и
каким я представляюсь ей в воображении. И у меня такое чувство, что она уже
в течении десяти лет разговаривает с трехлетним ребенком. Я, например,
убежден, что если я попрошу ее принести бутылочку молочка она будет
маленькая, с соской и делениями. Ты меня не слушаешь, - Герберт
бессмысленно смотрел в ярко освещенную карту. Ты не слушаешь меня, -
переспросила бабушка, пытаясь заглянуть ему в глаза. Ой, прости,
пожалуйста, я задумался. Ты сказал, что отец самый здоровый человек в
Швейцарии. Когда я это сказал? Да только что. Не может быть. Ты так и
сказал, Герберт. Значит я имел ввиду душевное здоровье. Мне кажется,
Герберт, что тебе совершенно все равно, что будет со мной и отцом.
Неправда, вы мне совсем не безразличны. Просто я думаю о Вас не как все.
Как же ты думаешь обо мне? Герберт состроил на лице мечтательное выражение
и сказал: Хорошо. Не огорчай меня, Герберт. Ладно не буду. Бабушка
смягчилась. Ужин я могу сейчас приготовить. Я ужинать не буду. Почему? Я
уже поел. И где же ты поел? Какая разница, есть я уже не хочу. Может, ты
выпьешь немного молока? Хорошо, молоко я выпью. Она проникает в мои мысли,
этого допустить нельзя, хотя возможно это случайность. Даже наверняка, это
самая настоящая случайность. Знаешь что, бабушка, принеси мне кусок сыра.
Сыр ты никогда не ел, Герберт. Что с тобой случилось? Ничего, просто пока я
разговаривал с тобой, кусок сыра стоял перед глазами, как наваждение. Через
некоторое время бабушка вернулась. В одной руке она несла высокий стакан с
молоком, в другой - тарелочку с двумя тоненькими ломтиками сыра. Она
поставила молоко и сыр на журнальный столик и села напротив него. Вот опять
начинается, сейчас она решила что я достаточно отдохнул. Ее забота дает ей
право вмешиваться в мой мир, но в конце концов никто не виноват, что у нас
есть родственники. Все равно она будет спрашивать, а я буду что-нибудь
отвечать. И ссориться с ней не хочется, вообще не хочется с ней говорить,
но я должен с ней говорить, чтобы не раскричаться. Знаешь, бабушка, я очень
устал. О том, что со мной происходило в Швейцарии, я тебе расскажу завтра.
А сейчас я пойду в ванну, а потом буду спать. Ты не хочешь разговаривать со
мной. Не в этом дело, я устал. Тебе приготовить ванну? Да, если можно.
Бабушка ушла, снова заскрипела, и снова Герберт представил себе девушку
Бербель сидящую рядом с ним. Ее густые волосы спущены на лицо, был виден
только курносый носик и часть губ. Мне холодно, подумал Герберт. Отчего? В
комнате очень тепло, а мне холодно. Подойди ко мне, - тихо сказал он. Ты
здесь ты стоишь, рядом, а теперь обними меня за плечи. Ну обними. Руки у
тебя холодные, разве это руки - это веточки засохшей маслины. Ты очень
сильный человек, - сказала Бербель. Какая же все-таки пустота, - подумал
он. Женщина страдает желанием видеть героя там, где его нет и быть не
может. Для них ощущение чужой пускай даже выдуманной героики переполняет их
самолюбие и делает его более заметным для них самих. В чужих подвигах, в
чужой силе и в чужих страстях женщина находит для себя иносказательную
поддержку. Пускай ищет. А может быть в опасности скрыто спасение. Он
попробовал оторвать ее руки от своих плеч и не смог. Мы с тобой просто
памятник. Откуда в ттебе такой пафос, - спросила она. Нет, Бербель, это
вовсе не пафос, это необходимость самовыражения, хотя дух мой совсем
несвободен - ты как-то притянула меня к земле и хочешь, чтобы я так
сливаясь с тобой стоял вечно. Барбель ничего не ответила, но плечи ее стали
еще теплее, и у него стали согреваться руки; наконец, руки у него стали
такими горячими, что их нестерпимо захотелось отдернуть, но другая мысль,
что ты, отнимая руки, разрушаешь скульптуру настойчиво стучалась в
сознание. Да какое мне дело до того, что она хочет пережить смутное время с
моими руками на своих плечах. Почему я должен не замечать истину, неужели
ей дороже поза. Я слышу шум, - едва слышно проговорила Бербель и в ту же
секунду он тоже услышал какой-то странный звук. Это было похоже на грохот
прибоя, звук становился все сильнее и сильнее, у Герберта начинают трястись
руки, от вибрации и шума предметы сдвигаются с места и автоматический
карандаш медленно придвигается к краю стола. Рев становится таким страшным
и оглушающим, что терпеть больше нельзя. Герберт и Бербель закрывают уши
руками. Памятник единству разрушен, каждый стремится охранять самого себя.
Да, решил Герберт, вот если бы несмотря на этот страшный звук все же
положить ей руки на плечи. А положи, что тебе стоит подсказывает ему некто
маленький и озорной, сидящий в самой мудрой глубине его существа. И он,
пересиливая себя, снова кладет руки на плечи девушки, а та в свою очередь
освобождает уши и кладет на его руки свои. И вдруг страшное слово "хайль"
постепенно стихает, оно становится округлым, мягким и, наконец, совсем
исчезает. Герберт слышит, как за спиной скрипит лестница. И еще сильнее
сжимает плечи девушки. Но вот дрожь пронзила все его тело, и он словно
очнулся. Он стоял по середине комнаты, сжимая спинку стула. Подумать только
- все что угодно можно вообразить, - решил Герберт и разжал руки. Дрожь
снова пробежала у него по спине, но это не была дрожь страха - скорее, это
была дрожь неожиданности. В эту секунду он почувствовал, что воображение
существует отдельно от личности и даже более - оно является предтечей
личности. И вот личность складывается, а воображение формируется.
Получается, что личность зависит от объема и качества информации, которая
проходит через воображение. Скажем так: богатому воображению окружающее
убожество не помеха, но так или иначе изначально ощутимое богатство
формируется на фоне убожества и теряет блеск своих видимых и явных
достоинств. Или вот, скажем, так - человек глубоко просветленный, но
ограниченный в силу своего догматического воспитания, его воображение в
случае изначально богатой окраски сильно препарировано средой. Лучше всего
воображение развивает не наглядность, а подразумевание ее. Скажем, малыш
увидавший вокруг себя много красивых и непонятных предметов, при всей
нищете дальнейшей своей жизни, будет не в силах уничтожить воспоминание об
этих предметах. Непроизвольная жажда желания воскресить, превратить
воспоминание юности в реальность будут в дальнейшей жизни человека рождать
комплекс предрассудков, близких к состоянию психического заболевания. Ах,
Герберт, как было далеко его сознание до конкретных формирований подобных
размышлений. Существуя на уровне чувственных ассоциаций, он стоял на первой
ступени посвящения в суть, отдаленную от человека тысячами биологических
лет. Он посидел в ванной, обуздал воображение и вышел оттуда немного
теплым, совершенно реальным, даже чуть ироничным. Завтра позвоню ей,
потерпит. Я делаю вид, что она терпит, а на самом деле я едва сам сдерживаю
себя, чтобы не побежать к телефону. Однако ноги сами привели его к
аппарату, стоящему в коридоре на этажерке. Негнущимся пальцем он набрал
номер - от предвкушения разговора с Бербель у него стало дергаться веко и
засосало под ложечкой. В трубке послышался какой-то щелчок, будто ногтем
щелкнули по мембране, сразу очутилось пространство, открылась почти
космическая пустота - эта пустота была ответственной пустотой мгновения
перед временем. И, конечно же, Герберт не мог знать, что номер находится
под контролем политической полиции. На двенадцатом сигнале трубку сняли и
знакомый заспанный голос ответил. Я приехал. Да я слушаю. Я говорю, что
приехал. Кто это говорит? Это Герберт, - уставшим и почти равнодушным
голосом произнес он. Наконец, она пришла в себя и стала что-то соображать.
Откуда ты звонишь, когда ты вернулся? Эти два вопроса последовали один за
другим, и он понял, что она проснулась. Я только приехал, - сказал он и
почувствовал, как пустота в трубке стала уже совсем беспредельной. Я почти
забыла, как ты выглядишь. Эта ее фраза прозвучала как голос из далекого
прошлого. И что же мне теперь делать, - спросил он, думая, что услышит
что-то подобное. Не знаю, а что ты предлагаешь?
улицам города в гости к девушке, о которой в Швейцарии почти забыл.
Безлюдный настороженный город окунул его в тяжелое предощущение катастрофы.
Чем ближе он подходил к дому Бербель, тем сильнее становилось чувство
страха. Парадное оказалось незапертым, а сам подъезд был хорошо освещен, и
Герберт увидел, как на верхней лестнице между двумя бронзовыми женщинами с
матовыми электрическими шарами в руках ползало неуклюжее существо, похожее
на обезьянку. Один чулок у нее был спущен до самой щиколотки. На вид
существу было лет двадцать пять, оно ловило толстого кота, который
благополучно переходил с одного края лестнице на другой. Увидев Герберта,
существо смутилось. Вы к кому, - спросило оно и выпрямилось. Я к Бербельб,
она ждет меня, она очень просила меня приехать, - говорит Герберт, как бы
оправдывая свой поздний приход, - есть вопрос, который она не может решить
сама. Что же за вопрос? - спросила консьержка - она не желала прекращать
разговора и как ребенок была готова разрушать все условности общения.
Отделавшись от нее, Герберт поднялся на лифте, дверь в квартиру Бербель
была приоткрыта, а сама она смотрела сквозь щелку. Входи, я чувствовала что
ты где-то близко, уже десять минут я волнуюсь, - все это она сказала сразу
как выдохнула. Проходя через прихожую Герберт ощутил знакомый запах духов -
его он хорошо запомнил: это были духи женщины Айрис, которая в Швейцарии
принадлежала американцам. На Бербель было длинное платье с зеленым бантом,
ее роскошные золотые волосы были собраны на затылке в пучок. Однако лицо ее
выглядело уставшим - это было будничное лицо, такие лица Герберт часто
встречал и на улице, и в метро. Теперь в этом лице не было строгой
красивости, которая одновременно и восхищала и отпугивала его. Ореол
сказочности, который он сопрягал с ее образом, пропал.
Шилова Юлия
Корнев Павел
Сертаков Виталий
Ильин Андрей
Якубенко Николай
Афанасьев Роман