каком-нибудь людном местечке вблизи Парижа. Со свадьбой они не торопятся,
потому что сало в этом году не в цене. Огюст рассказал еще, что в день
праздника св.Уана они вместе сфотографировались. И тут его потянуло еще
раз взглянуть на их фотографию; Огюстина сочла своим долгом оставить ее на
камине у Флорана: пусть, мол, у кузена г-жи Кеню будет красиво в комнате!
Огюстен на минуту о чем-то замечтался, мертвенно-бледный, в желтых
отблесках свечи, которую держал в руке; он осматривал комнату, где все еще
было полно воспоминаний об Огюстине, подошел к кровати, спросил Флорана,
удобно ли на ней спать. Теперь-то Огюстина ночует внизу, там ей будет
лучше, на мансарде зимой очень холодно. Наконец он ушел, оставив Флорана
наедине с кроватью и лицом к лицу с фотографией. Огюстен был бледной тенью
Кеню; Огюстина - недозрелой Лизой.
баловал, а Лиза с ним ладила, и при всем том Флорана одолела отчаянная
скука. Он пытался найти уроки, но тщетно. Правда, он избегал
университетского квартала, боясь, что его там узнают. Лиза кротко
замечала, что неплохо было бы обратиться к каким-нибудь торговым фирмам,
там он мог бы вести корреспонденцию, ведать делопроизводством. Она
неизменно возвращалась к этой идее и в конце концов предложила сама
подыскать ему место. Мало-помалу ее стало раздражать, что он вечно
путается под ногами, слоняется без дела, не знает, куда себя девать.
Сначала это имело характер обоснованной антипатии к людям, которые сидят
сложа руки, да еще едят; она тогда не считала, что Флоран ее объедает. Она
говорила:
вам вечером и есть не хочется... Чтобы нагулять аппетит, надо, знаете ли,
сперва потрудиться.
совершенно секретным способом. Ему хотелось бы найти для Флорана
какое-нибудь драматическое или хотя бы исполненное горькой иронии амплуа,
как и подобает "изгнаннику". Гавар был оппозиционером по призванию. Ему
перевалило за пятьдесят, и он хвастался тем, что на своем веку резал
правду-матку в глаза четырем правительствам. Карл X, попы, дворянчики -
обо всей этой швали, которую он выгнал, Гавар еще и сейчас говорил,
презрительно пожимая плечами; Луи-Филипп, по его мнению, был просто
дураком, вкупе со своими буржуа, и Гавар рассказывал историю о том, как
"король-гражданин" прятал свои денежки в шерстяные чулки; что касается
республики сорок восьмого года, так это комедия, рабочие его - Гавара -
обманули. Однако он не признавался, что приветствовал Второе декабря, ибо
теперь считал Наполеона III своим личным врагом: "Сволочь этакая,
запирается с Морни и прочими, - что ни день, то попойка!" В рассуждениях
на эту тему Гавар был неистощим; понизив голос, он утверждал, будто в
Тюильри каждый вечер привозят в закрытых каретах женщин и будто он сам,
собственными ушами, слышал как-то ночью, на площади Карусель, шум оргии.
Доставлять, поелику возможно, неприятности правительству было для Гавара
делом жизни. Он придумывал всякие подвохи, над которыми втихомолку хихикал
месяцами. Так он голосовал за кандидата, который, конечно, будет "донимать
министров" в Законодательном корпусе. Кроме того, если он, Гавар, мог
обмануть казну, сбить с толку полицию, устроить какую-нибудь потасовку, он
старался преподнести это как проявление сугубой революционности. Вдобавок
он лгал, выдавал себя за человека опасного, разглагольствовал с таким
видом, будто "тюильрийская клика" его знает и трепещет перед ним, говорил,
что одну половину этих мерзавцев надо отправить на гильотину, а другую - в
ссылку, "как только начнется новая заварушка". Таким образом, вся его
пустозвонная и свирепая политика держалась на бахвальстве, на баснях,
навязших в зубах, на той пошлой потребности в шуме и потехе, которая
заставляет парижского лавочника в дни баррикадных боев открывать ставни в
своей лавочке, чтобы глазеть на убитых. Поэтому, когда Флоран вернулся из
Кайенны, Гавар учуял, что есть возможность выкинуть пакостный фортель, и
старался придумать, каким бы особенно остроумным способом ему поиздеваться
над императором, правительством, чиновниками, над всеми - до последнего
полицейского.
наслаждается запретными радостями. Он ласково ему подмигивал, говорил
шепотом о самых простых на свете вещах, пожимал руку с таинственностью
масона. Наконец-то ему посчастливилось: он нашел себе действительно
скомпрометированного сообщника; теперь он мог без чрезмерного вранья
говорить о том, какой опасности подвергается. Конечно, в нем жил страх -
хоть он в этом не признавался - перед человеком, бежавшим с каторги, чья
худоба говорила о долгих страданиях; но этот сладостный страх возвышал
Гавара в собственных глазах, убеждал в том, что он совершил весьма
удивительный поступок, завязав дружбу с чрезвычайно опасным человеком.
Флоран стал для него святыней, он божился только Флораном, ссылался на
Флорана, если у него иссякали аргументы, а он хотел сразить правительство
раз и навсегда.
переворота. Он держал закусочную до 1856 года. В то время поговаривали,
что Гавар изрядно нажился в компании с соседом-бакалейщиком, который
получил подряд на поставку сухих овощей для Восточной армии. В
действительности же Гавар продал свою закусочную и жил в течение года на
ренту. Но он не любил говорить об источниках своего благосостояния: это
его стесняло, мешало ему напрямик выражать свое мнение по поводу Крымской
войны, которую он считал рискованным предприятием, "задуманным лишь для
того, чтобы укрепить трон и дать возможность кое-кому набить карманы".
Через год ему стало смертельно скучно в его холостяцкой квартире. И так
как Гавар почти ежедневно наведывался к Кеню-Граделям, он переехал к ним
поближе, на улицу Коссонри. Там-то и покорил его Центральный рынок своим
гомоном и фантастическими сплетнями. Он решил арендовать место в павильоне
живности - только для собственного развлечения, чтобы заполнить свой
пустой день базарными пересудами. Отныне он проводил время в бесконечных
разглагольствованиях, был в курсе местных событий, вплоть до самого
мелкого скандала, голова его так и гудела от визгливых выкриков, которые
непрестанно раздавались вокруг. Здесь очень многое приятно щекотало его
самолюбие, он блаженствовал, попав в свою стихию, и наслаждался, как карп,
плавающий на солнышке. Иногда к нему в лавку заходил Флоран. В
послеполуденные часы было еще очень жарко. Сидя вдоль узких проходов,
торговки ощипывали птицу. Между спущенными тентами падали полосами
солнечные лучи, перья из-под пальцев взлетали в раскаленный воздух, рея в
золотой солнечной пыли, словно пляшущие снежинки. Флорана зазывали,
уговаривали, заманивали ласковыми словечками: "Хороша уточка, не возьмете
ли, сударь?.. Пожалуйте ко мне... у меня жирные цыплятки, просто
красавчики, не угодно ли?.. Сударь, сударь, купите парочку голубков..." Он
старался отделаться, сконфуженный, оглушенный. Торговки продолжали,
перебраниваясь, ощипывать птицу, и тучи тоненьких пушинок падали на него,
душили, как дым; казалось, от них веет еще теплым, густым и крепким
запахом живности. Наконец посреди галереи, у фонтанов, он заставал Гавара
в одном жилете, синем переднике, ораторствующего, скрестив руки на груди,
перед своей лавкой. Здесь Гавар царил безраздельно, но как милостивый
властелин, среди кучки в десять - двенадцать женщин. Он был единственным
на рынке мужчиной. Гавар перессорился из-за своего длинного языка со всеми
пятью или шестью продавщицами, которых нанимал поочередно, и теперь решил
сам отпускать товар покупателям, наивно жалуясь, что его дурехи
день-деньской чесали языки и он никак не мог положить этому конец. Но
кто-то должен был заменять Гавара в его отсутствие, поэтому он нанял
Майорана, который слонялся без дела, после того как перепробовал все виды
легкого заработка на рынке. Флоран иной раз проводил часок у Гавара,
восхищаясь его неистощимым злословием, его бравым видом,
непринужденностью, с какой он держится среди всех этих баб: обрежет одну,
с другой перебранивается через десять лавок от своей, у третьей отобьет
покупателя, и один производит больше шума, чем сто с лишним его соседок,
от галдежа которых звонко гудели, словно тамтамы, чугунные плиты
павильона.
племянницы. Когда умерла его жена, старшая сестра ее - г-жа Лекер, с год
назад овдовевшая, оплакивала ее с чрезмерным старанием и каждый вечер
ходила утешать несчастного супруга. Должно быть, она тогда задумала
пленить его и занять еще тепленькое место покойницы. Но Гавар терпеть не
мог тощих женщин; по его словам, ему делалось тяжело на душе, когда он
чувствовал, что у дамы под кожей кости. Он гладил только очень жирных
кошек или собак, ему доставляли особенное удовольствие пышные, упитанные
телеса. Г-жа Лекер была оскорблена, взбешена, увидев, что пятифранковики
хозяина закусочной ускользают из ее рук; она затаила смертельную злобу.
Зять стал для нее врагом, о котором она думала ежечасно. Когда он открыл
лавку на Центральном рынке, в нескольких шагах от павильона, где она
торговала маслом, сыром и яйцами, она обвинила его в том, что он "придумал
это, чтобы досадить ей и накликать на нее беду". С тех пор она вечно
жаловалась, еще больше пожелтела лицом и так прочно вбила себе в голову
собственные измышления, что действительно потеряла покупателей, и дела ее
пошатнулись. Долгое время на попечении г-жи Лекер жила племянница, дочь ее
сестры-крестьянки, приславшей ей девочку, на чем и кончились заботы матери
о ребенке. Девочка росла на рынке. Фамилия ее была Сарье, поэтому ее
вскоре перекрестили в Сарьетту, иначе и не называли. В шестнадцать лет
Сарьетта была плутоватой девицей, и "господа" захаживали к г-же Лекер за
сыром только для того, чтобы повидать Сарьетту. Но Сарьетте господа не
нравились, эту темноволосую девушку с бледным чистым лицом и огненными
глазами тянуло к простонародью. Она остановила свой выбор на рассыльном
тетки, носильщике, который был из Менильмонтана. Когда Сарьетта в двадцать
лет открыла фруктовую лавку на какие-то деньги, источник которых так и
остался не вполне ясным, ее любовник, именуемый господином Жюлем, стал
отныне беречь свои руки, носить чистые блузы и бархатный картуз,
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Белов Вольф
Посняков Андрей
Орлов Алекс
Никитин Юрий