Чтение 14–й страницы книги ~Мать Иоанна от ангелов~

прозвучат из уст одержимой.
Немного помолчав, она завопила:
- Да будут прокляты бог отец, и сын, и дух, и пресвятая богоматерь, и
все царство небесное!
Народ в костеле зашумел, как море в непогоду. Ксендзы, простирая руки,
успокаивали его. Королевич Якуб, зевая, кивнул Хжонщевскому, но тот,
уставившись на мать Иоанну, ничего не замечал. Она скорчилась, скрутилась
клубком, как змея, и вдруг, выскользнув из стягивавших ее тело ремней,
скатилась на пол. Сестры опять разбежались во все стороны, издавая вопли
ужаса или крича "осанна!".
Мать Иоанна вскочила на ноги, но ксендзы Имбер и Игнаций ухватили ее
под руки и медленно подвели к алтарю, где стояли двое других ксендзов,
только теперь каждый из них держал по два распятия в руках. Отец Соломон
так разгорячился, что весь дрожал, и лицо его побагровело.
- Покорись, покорись! - повторяли экзорцисты.
Мать Иоанна извивалась в руках ведущих ее и изрыгала проклятия,
показывая ксендзам большой, распухший, совершенно черный язык.
- Да будут прокляты, прокляты! - рычала она, пот струился у нее по лбу
и по щекам, заливая глаза.
Вдруг она вырвалась из рук ксендзов и упала на колени на ступенях
алтаря, - народ в костеле опять заволновался, а королевич Якуб взглянул на
своих придворных.
Экзорцисты с крестами в руках приказывали бесу отвечать. Лицо матери
Иоанны изменилось, в нем выразился ужас. Голова откинулась далеко назад, и
послышался мощный голос, словно исходивший из самых глубин груди - imo a
ectore [из самой груди (лат.)]:
- О, святой крест! О, пресвятая владычица! Простите мне все мои
кощунства!
Вопль радости грянул в костеле и сразу же стих. Мать Иоанна от Ангелов,
побледнев, вскочила, зашаталась - и в глубоком обмороке упала к ногам
экзорцистов.

8

Ксендз Сурин жил в монастыре в так называемом амбаре. То было большое
деревянное строение в два этажа, стоявшее позади монастырского здания,
торцом к хозяйственным постройкам. Внизу находились сараи и дровяной склад
- владения Одрына, а по верху шла длинная деревянная галерея, на которую
вела широкая, расшатанная лестница. На галерею выходили двери из
расположенных в ряд комнат. Было их шесть, все одинаково небольшие, но
удобные в каждой окно глядело в монастырский сад, в каждой стояли большая
кровать, стол, стул, на стене висело распятие. Тут обитали все ксендзы:
Лактанциуш, Игнаций, Соломон, Имбер, отец Мига, духовник монахинь, - и,
наконец, в последней, прежде пустовавшей комнатке поместили ксендза
Сурина.
Ксендз Сурин привык к долгим службам, но после того дня отпущения
грехов, после экзорцизмов, а затем вечерни он почувствовал усталость. Лег
рано, не притронувшись к обильному ужину, который принесла ему сестра
Малгожата, и даже не прочитав предписанных молитв. Вид одержимых монахинь
и длившееся почти весь день изгнание бесов вселило в него ужас. Он был
потрясен до глубины души. Сам опытный экзорцист, он впервые встречался с
подобной групповой одержимостью.
Ему хотелось изгнать из мыслей это страшное зрелище, и он принялся
думать о вещах, далеких от людыньского монастыря. Хотелось снова вернуться
к воспоминаниям детства - он всегда обращался к ним, когда его одолевала и
угнетала усталость от внешнего мира. Он любил воскрешать в себе ощущение
некоего изначального зелено-голубого тумана, который, подобно мягко
реющему тополиному пуху, окружал его когда-то, окружал и теперь, стоило
лишь этого пожелать...
Странный покой наполнил его душу. Словно он, лежа неподвижно,
погружался в теплые воды небытия. И из вод этих подымались, будто какие-то
глубинные растения, будто лягушки, согретые весенним солнцем и
превращающиеся в ласточек, воспоминания далекого детства: маленький
хуторок, и строгий отец, и набожный работник Микита, которого впоследствии
рехнувшийся мужик зарубил топором, но прежде всего - кроткая улыбка
матери. Воспоминания эти развертывались не в нем, не в его душе, но словно
витали где-то вверху, над ним, образуя полог, источавший тихую, усыпляющую
музыку. Они жужжали вокруг него, подобно пчелам в улье теплым, летним
днем.
Он вспомнил, как Микита, бывало, прислушивался к жужжанью пчел и по
звуку определял, скоро ли будут они роиться. И радостное это жужжанье
витало над усталой головой отца Сурина, вселяя нежданное счастье и покой.
Незаметно спускался сон, еще смешанный с явью, и мыслями своими он уже не
владел. Но все страшное, все самое горькое отделялось от него, уходило
куда-то вдаль, оставляя его в состоянии тихого блаженства. Всплыло вдруг
воспоминание о матери Иоанне, но и в нем не было отравы. Напротив, от него
исходили мир и свет. Ксендз Сурин уже не помнил жуткого выражения ее лица
во время экзорцизмов, только видел, как она идет в серебристом свете
хмурого сентябрьского дня, робко - и будто ослепленная - выступает во
главе станки монахинь. Какой чистой казалась она тогда, как прозрачен был
взгляд ее голубых глаз!
Внезапно он вздрогнул от омерзения, вспомнив все, что было потом. Но
одновременно сердце пронзила острая боль при мысли о страданиях этого
хилого тела и этой светлой души. Мог ли он надеяться на победу над
сатаной, над могучим сатаной? Но что сказал отец Брым? Быть может, там
действительно нет никакого сатаны? Мороз пробежал по его телу от одной
мысли, что мать Иоанна, возможно, стала жертвой не действительно
существующего сатаны, а страдает из-за того, что душе ее не дана
благодать. Что все это лишь ее собственные проступки и грехи, но мать
Иоанна называет их Завулоном, Грезилем, Исаакароном и Запаличкой. Тогда
душа ее осуждена, душа, которую поручили ему и с которой он еще не сумел
войти в общение, заблудшая, погрязшая в грехе душа.
- Юзеф, - сказал он себе, - ты должен помнить об этой погибшей душе!
Произнеся это, он сел в постели. Он подумал, что, знать, его душа уже
близка к гибели, раз он не прочел положенных молитв, а рухнул в постель,
как вол на охапку сена. Он вскочил на ноги и схватил висевшую на стене
плеть. С яростью начал он хлестать себя, пока телесная боль отчасти не
заглушила великую скорбь, терзавшую его сердце. Долго бичевал он себя,
потом вынул из узелка чистое белье и принялся его надевать, сбрасывая
старое. Это всегда отнимало у него много времени, он делал все чрезвычайно
тщательно - виток за витком накручивал на ноги чистые онучи и с трудом, с
отвращением стаскивал с себя белье, по частям обнажая свое тело. Хотя в
комнате было темно, он видел это тело, ощущал его - и долго не решался его
обнажить, а обнажив, долго колебался, прежде чем прикрыть его чистым белым
полотном. Жалко ему было пачкать полотно, он вытирал полотенцем спину с
кровавыми следами от ударов плетки, и пятна крови на полотне - грубом,
смоленском полотне - наполнили его душу горечью и удовлетворением. Он
натянул сорочку, потом теплый шерстяной кафтан, наконец, штаны. И только
совсем переодевшись, снова лег.
Однако сон не сходил к нему. Запах свежего белья, боль в спине от
свежих ран и от потревоженных старых рубцов не давала уснуть. Он принялся
размышлять, обдумывать, как он будет проводить экзорцизмы, и под конец
опять представилась ему хрупкая, болезненная фигурка матери Иоанны от
Ангелов.
Это скорбное воспоминание снова согнало его с ложа и заставило упасть
на колени. "Душа осужденная - душа спасенная!" - мысленно повторял он и
взывал к богу.
Так молясь и стеная, он не мог удержаться от того, чтобы не предложить
себя в жертву всемогущему. Он желал, чтобы и его постигло такое же
несчастье, какое обрушилось на мать Иоанну, желал испытать все те чувства,
которые испытывает она, желал стать одержимым, как она, разделить ее
бремя, - и он взмолился к богу о том, чтобы ему было дано найти истинный
путь добродетели и любви, дабы повести ее к спасению, и чтобы на него,
недостойного, перешли все муки ее и грехи. В этот миг страстного
самозабвения он почувствовал, что единственное его желание - вызволить эту
душу из когтей сатаны. Он готов был перенести самые ужасные пытки - и
молил о них, - только бы она удостоилась блаженства вечного, а также
облегчения мук здесь, на земле.
- А если сатана оставит ее и вселится в меня? - говорил он себе. - Нет,
я не боюсь, пусть меня назовут безумным. Мир глумится над безумцами, пусть
глумится и надо мной - я уподоблюсь Иисусу пред Иродом. Они будут избивать
меня, надругаются надо мной, а я прикреплю к своей шляпе прекрасный
цветок, на который мир глядит с презрением, цветок безумия, и буду - как
учит отец наш, святой Игнатий (*8) - навлекать на себя издевательства и
злобу мирян и незаслуженные гонения, и один лишь я знать буду, в чем моя
жертва и ради чего она...
Капли пота проступили на лбу ксендза Юзефа при жаркой этой молитве, и
душу его охватил такой восторг, такая страстная вера, что, явись сюда в
этот миг сатана во всем своем всемогуществе, ксендз сокрушил бы его.
Подумав об этом, он взглянул в окно. На чистом небе снова сияли холодные
звезды - но среди сверкающих созвездий он теперь уже не видел той черной
туманности, которая всегда ему чудилась рядом с небесными светочами. Да,
сатана, чье бытие он ощущал с такой остротой, особенно во время молитвы,
на сей раз не явился ему воочию, и даже в самом дальнем закоулке "грецкого
ореха", с которым он сравнивал свою душу, он не видел черного паука. И он
уснул.
На другой день, после обедни, часов около двенадцати, отец Сурин должен
был приступить к экзорцизмам. Проводить их предстояло в монастырском