надо разыгрывать".
всем говорил, как о пустяках. Язык у Димочки был тоже свой, особенный,
"арапизированный", как он выражался. Он переиначивал слова, подхватывал каждое
ходячее новое выражение. "Блатовать", "красота, кто понимает", "во, и боле
ничего". Речь Димочки была до отказа перегружена этой дребеденью. Он ходил в
театры принципиально лишь по контрамаркам. Не было такого места, куда бы он не
мог проникнуть. Он хвастался тем, что ему знакомы все милиционеры в Москве, и
на пари здоровался с каждым постовым за руку. Милиционеры удивлялись, но
вежливо козыряли. Входя в трамвай, он раскланивался с кондукторшей, снимал
галоши, ставил их у входа и вешал кепку на поручень.
арапов".
он не вел им счета и вечно сидел в долгах, которых, кстати, никогда не
отдавал. Он развлекался как мог: мистифицировал незнакомых людей по телефону,
рассказывал невероятные, самим им выдуманные истории и клялся при этом, что он
"очевидец и ушеслышец" происшествия. Жил он налегке, весь как будто подбитый
ветром.
контрамарок во все театры, количеством анекдотов, записанных в специальной
тетрадке, невозмутимой наглостью, всем блеском арапского аксессуара Димочки
Шнейса. Неизвестно, каким образом и непонятно для чего Димочка оказался
студентом и даже ухитрялся иногда сдавать зачеты, тоже, разумеется, на арапа.
проникали бесплатно во все театры, знакомились с каким-нибудь захмелевшим
посетителем в пивной, пили сообща, а затем уходили с черного хода,
предоставляя случайному событульнику расплачиваться за троих.
человек. Не стесняясь, он рассказывал вслух о таких своих похождениях, о
которых другим бы даже про себя вспомнить было совестно. И была за всем этим
ухарством, бесстыдством и пошлостью страшная пустота, тоскливая и
неприкаянная.
компанию. С тоской вспоминал он о своей дружбе с Кандидовым. Тошка как в воду
канул. Конечно, можно было бы, если постараться, найти его, но Карасик был
самолюбив. Он был уверен, что Антон вышел в большие люди. И Жене не хотелось
предстать перед старым другом вот таким, никак еще не получившимся, ни до чего
не дошедшим. Но он часто вспоминал о Кандидове.
в снах Карасика толпы и бури. После этого Димочка казался Карасику еще мельче
и пустее.
записывать свои мысли, впечатления, особенно поражавшие его события. К
стихотворениям он давно остыл. Вести дневник ему не хватало терпения. Кроме
того, ему казалось нелепым писать, адресуясь к самому себе. Он должен был
видеть сквозь строки написанного глаза читающего, иначе он не мог выдавить из
себя ни слова. Он старался представить себе читателя. Читатель сидел в
высокой, просторной тишине Ленинской библиотеки, тихо шелестел страницами и
делал выписки. Иногда это был суровый и лохматый юноша в железных очках, с
проступающей тенью бородки, или серьезная стриженая девушка в верблюжьем
свитере, беззвучно шевелившая нежными губами. И Карасику страшно захотелось
быть прочитанным и узнанным этими читателями. Ему захотелось писать, ему
захотелось "глаголом жечь сердца людей". Он написал рассказ об арапах, где
изобразил под вымышленными именами себя и Диму. Рассказ был написан очень
пышными и густо взбитыми словами. Фразы были усеяны сравнениями. В
постскриптуме автор сообщал, что рассказ этот основан на истинном
происшествии. Но это не помогло. Рассказ через три недели был возвращен из
журнала, куда его сдал Карасик, и на полях рукописи красным карандашом
начертаны были две зловещие буквы: "НП". Карасик переписал рассказ заново и
послал в другой журнал. И оттуда рукопись вернулась через месяц, неся на себе
таинственные инициалы - "НП". Куда бы ни посылал свой злополучный рассказ
Женя, всюду настигали его эти таинственные "Н" и "П". "Что это такое? -
доискивался Женя. - Николай Палыч, Никита Петров..." И, получив уже сам,
лично, в пятой редакции возвращенную рукопись, он осмелился спросить у
секретарши:
интересно писать о вещах, мимо которых, не замечая их, проходят люди, в то
время как мелочи эти раскрывают огромный смысл времени. Когда он говорил
кому-нибудь об этом, люди сперва с удивлением смотрели на него, а потом
говорили:
Он стал внимательно присматриваться к окружающему и уловил множество
замечательных черточек, мелочей, признаков, качеств, которыми можно было
определить существо происходящего гораздо точнее, ярче и убедительнее, чем
простым подробным описанием. Он стал писать, стремясь всегда по-своему увидеть
предмет. Он писал о Москве, о ее улицах, старых бульварах, схватывал
трамвайные разговоры, уличные шутки. Когда он писал, он всегда видел тех своих
читателей из Ленинской библиотеки, скромных и вдумчивых, или ему казалось, что
он пишет своему другу и, может быть, Антон где-нибудь найдет и прочтет
написанное. Поэтому ему хотелось отыскать особенно теплые слова, и он
вскакивал, отбрасывая в отчаянии ручку, шалея от помарок, судорожно сжимая
голову, подыскивая нужное, искомое, единственно верное понятие или звучание.
Ему не хотелось писать про выдуманное. Ему хотелось лишь передать по-своему,
как можно убедительнее, настоящее, виденное, узнанное. Так, он написал большой
очерк о Моховой улице, о книжных развалках, о студентах, бегущих на лекции, о
чугунных глобусах университетской решетки, о Ломоносове, глядящем с постамента
на новых пришельцев.
журналист. С ним Карасика когда-то познакомил Дима. По тому, как
пренебрежительно говорил тогда этот человек с великим арапом, Карасик понял,
что он ничего общего с Димой не имеет.
кстати, обретается? Вот арап! Журналист обещал прочитать рукопись и через три
дня дать ответ. Карасик пришел в назначенный день, но журналист сказал, что он
еще не успел прочесть, и просил зайти через недельку. Карасик явился через
неделю, но журналист был занят, и Карасик не смог его дождаться. Он решил
плюнуть на эту затею. Но через два дня Карасик получил городскую телеграмму, в
которой его просили немедленно зайти в редакцию. Карасик опрометью кинулся. Он
влетел в подъезд, ворвался в подъемник, едва не опрокинул лифтера. Лифт полез
невероятно медленно, слегка пощелкивая на этажах.
шаре к облакам, но уже у четвертого этажа его охватило сомнение. На седьмом
этаже он вылез.
- Мы тут все читали вслух. Мнение общее. Давно вы пишете? Мы сдаем в
завтрашний номер. Тут кое-что надо выправить и подсократить.
готов кинуться на шею заведующему и перецеловать всех сидевших в этой
прокуренной и забросанной бумагой комнате.
свежие газеты. Он схватил еще пахнущий типографской краской лист и развернул.
заголовок "Проспект юности и книги", но такого не было. И вдруг ему бросилось
в глаза: "Моховая улица. - Евгений Кар". Напечатали, напечатали! Правда,
название заменили и от очерка осталось меньше половины. Начинался очерк с
середины и кончался фразой, которую Карасик никогда в жизни не писал. "Это
заставляет со всей решительностью поставить вопрос об организации разумного
досуга студентов", - с изумлением прочел он. И после первой минуты восторга он
почувствовал страшную обиду и разочарование. Пропали замечательные образы и
сравнения, над которыми столько трудился Карасик.
поздравляли Карасика. В комнату специально приходили сотрудники, чтобы
взглянуть, кто это такой - Евгений Кар. Карасику сообщили, что звонили уже из
университета, Наркомпроса, что досуг студентов будет организован. Из
секретариата принесли первые письма студентов, отклики. Потом Женю вызвал сам
редактор. Карасик заробел. Редактор, человек с полулегендарным именем, ученый,
большевик, желал видеть Евгения Кара. Кар вошел в большой кабинет. Высокий
человек, с прямыми плечами и военной выправкой, в сапогах и в тужурке со
стоячим воротничком, голубоглазый, усатый, приветливо встретил Карасика,
усадил его в большое кожаное кресло, а сам сел напротив, на диван.
Связаны с какой-нибудь редакцией?.. Нет? У нас хотите? Тогда я скажу, чтобы
вас оформили... Там заполните что надо...
Максимов Альберт
Лукин Евгений
Круз Андрей
Контровский Владимир
Орлов Алекс