Чтение 14–й страницы книги ~Мизери~

Он продолжал смотреть на нее и через минуту она отвернулась
раздраженная и немного разочарованная.

Наконец он произнес:

- Мне нужны все книги "Мизери", если они у тебя есть, потому что у меня
нет моего указателя.

- Конечно они у меня есть, - быстро ответила она. Затем:

- Что за указатель?

- Это блокнот с отрывными листами, где я храню весь мой материал для
Мизери, -

сказал он. - Главным образом характеры и местоописания, но помеченные
двумя или тремя различными способами. Время, род занятий, область интересов.
Исторические образы...

Он увидел, что она едва слушает. Это был второй раз, когда она не
проявила ни малейшего интереса к профессиональному трюку, который помогает
писателю создавать неповторимые, увлекательные произведения. Он считал, что
причиной этого являлась простота. Энни Уилкз была великолепным
представителем читательской массы; женщина, которая любила рассказы, не имея
ни малейшего интереса к механизму их создания. Она была олицетворением
Викторианского архитипа. Постоянного Читателя. Она не желала слышать о его
указателе и индексации, потому что для нее Мизери и окружающие ее персонажи
были реальными людьми. Индексация ничего для нее не значила. Если бы он
заговорил о переписи населения в деревне, она проявила бы какой-нибудь
интерес.

- Я прослежу, чтобы у тебя были книги. Они немного помяты, в них
загнуты уголки, но это значит, что книгу много раз читали и любят, не правда
ли?

- Да, - сказал он. На этот раз не было необходимости лгать. - Да, это
так.

- Я собираюсь изучить переплетное дело, - сказала она мечтательно. - Я
хочу сама переплести "Возвращение Мизери". За исключением Библии моей
матери, это будет единственная настоящая книга, которой я буду обладать.

- Это здорово, - произнес он только для того, чтобы сказать что-нибудь.
Он чувствовал небольшую боль в желудке.

- Я сейчас пойду, а ты можешь немного подумать, - сказала она. - Это
очень волнительно! Ты так не думаешь?

- Да, Энни. Это так.

- Я вернусь через полчаса с цыплячьей грудкой и картофельным пюре.
Принесу даже немного желе, потому что ты был молодчиной. И я уверена, ты
получишь твое болеутоляющее точно вовремя. Ты даже можешь рассчитывать на
дополнительную пилюлю вечером, если тебе потребуется. Я хочу, чтобы ты
заснул, потому что тебе придется завтра приступить к работе. Ты быстрее
поправишься, когда будешь работать. Клянусь}

Она направилась к двери, задержалась у нее немного и затем послала ему
гротескный поцелуй.

Дверь за ней закрылась. Ему не хотелось смотреть на машинку и он
некоторое время сопротивлялся, но наконец его глаза беспомощно обратились к
ней. Она стояла на бюро, ухмыляясь. Глядеть на нее было все равно, что
глядеть на орудие пытки - сапог, дыбу, которые бездействовали, но только
временно.

Я думаю, что к тому времени, как ты кончишь книгу, ты будешь... склонен
к встрече с людьми.

Ах, Энни, ты лгала нам обоим. Я понял это и ты тоже. Я увидел это в
твоих глазах.

Открывающаяся теперь перед ним ограниченная перспектива на будущее была
чрезвычайно неприятной: шесть недель, которые он должен провести, страдая от
сломанных костей и возобновления знакомства с Мизери Честейн, урожденной
Кармичил, за которыми последует ужасное погребение на заднем дворе. Или
возможно, она скормит его останки свинье по имени Мизери -это будет расправа
самая черная и страшная, какая только может быть.

Тогда не пиши. Заставь ее беситься. Она подобна ходячей бутылке с
глицерином. Взорви ее. Заставь ее взорваться. Лучше, чем лежать здесь
страдая.

Он попытался отыскать на потолке переплетение W, но очень скоро снова
уставился на машинку. Она стояла наверху бюро безмолвная и тяжеленная,
полная слов, которые он не хотел писать, ухмыляясь ртом без одного
недостающего зуба.

Я думаю, ты не поверишь этому, старая дрянь. Я думаю, ты хочешь
остаться в живых, даже если это больно. Если это значит возвращение Мизери
на бис, ты сделаешь это. Во всяком случае ты постараешься - но сначала ты
собираешься заключить сделку со мной... а я не думаю, что мне нравится твое
лицо.

- Это делает нас честными, - прокаркал он.

В это время он пытался выглянуть в окно, за которым падал свежий снег.
Однако вскоре он снова смотрел на машинку явно очарованно; он даже не
заметил, когда перевел свой взгляд.

Переход в кресло не был столь болезненным, как он опасался, и это было
хорошо, потому что предыдущий эксперимент показал, что впредь будет очень
больно.

Она поставила на бюро поднос с едой, затем подкатила кресло к кровати.
Помогла ему сесть - последовала вспышка тупой боли в тазобедренной области,
но вскоре утихла. Затем она нагнулась, ее шея, прижимающаяся к его плечу,
напоминала шею лошади. Он, например, мог чувствовать биение ее пульса, и его
лицо искривилось от отвращения. Затем ее правая рука крепко обхватила его
спину, а левая - ягодицы.

- Постарайся не шевелить ногами, пока я делаю это, - сказала она и
затем плавно

опустила его в кресло. Она проделала это с такой легкостью, как будто
поставила книгу в пустую щель в книжном шкафу. Да, она была сильна. Даже в
хорошей форме исход борьбы между ним и Энни был бы сомнительным. А с таким,
каким он был теперь, это напомнило бы борьбу Уолли Кокса с Бум Бум Манчини.

Она поставила перед ним доску.

- Посмотри, как хорошо подходит, - сказала она и направилась к бюро за
едой.

- Энни?

- Да.

- Не могла бы ты отвернуть эту машинку к стене?

Потому что я не хочу, чтобы она ухмылялась мне всю ночь.

- Старое суеверие, - сказал он. - Я всегда поворачиваю машинку к стене,
прежде чем начну писать. - Он помедлил и добавил:- Точнее, каждую ночь, пока
я пишу.

- Я никогда не рискую, если могу избежать его, - сказала она и
отвернула машинку; теперь та ухмылялась голой стене.

- Лучше?

- Значительно.

- Господи, какой ты глупый, - вздохнула она, подошла к нему и начала
кормить.

Он видел сон, как Энни Уилкз при дворе сказочного арабского халифа
занимается магией, вызывает бесов и джиннов из бутылок, а затем облетает на
ковре самолете вокруг двора. Когда ковер пролетал мимо него (ее волосы
развевались за ней, а глаза были такие блестящие и суровые, как у капитана,
проводящего судно среди айсбергов), он увидел, что последний был соткан из
зеленых и белых нитей, имел лицензионную Колорадо этикетку.

- Однажды, - кричала Энни. - Однажды случилось.

Это случилось тогда, когда мой прапрадедушка был мальчиком. Это рассказ
о том, как бедный мальчик. Я слышала его от человека, который. Однажды.
Однажды.

Он проснулся от того, что Энни Уилкз трясла его за плечо, а яркое
солнце посылало косые утренние лучи в окно - снегопад кончился.

- Просыпайся, соня!

Энни почти вибрировала звук "р".

- У меня есть для тебя йогурт и вареное яйцо. Тебе пора приступать к
работе.

Он взглянул ей в лицо и почувствовал нечто странное - надежду. Он видел
во сне Энни Уилкз как Шехерезаду, ее крепкое тело было окутано прозрачными
одеждами, на больших ногах красовались розовые расшитые блестками туфли без
пяток с загнутыми вверх носами. Она носилась на ковре самолете и произносила
заклинания, открывающие двери в лучших сказках. Но, конечно, это была не
Энни, это была Шехерезада. О н был. И если написанное им было достаточно
хорошо, если она не могла убить его до тех пор, пока не узнает, чем все
кончилось, независимо от того, насколько сильно ее животные инстинкты
заставляли сделать это, потому что она должна сделать это...

Неужели у него не было шанса?

Он посмотрел мимо нее и увидел, что она снова развернула машинку перед
тем, как разбудить его; машинка ослепительно ухмылялась ему своей беззубой
улыбкой, как бы говоря, что есть надежда и стоит приложить усилия, но в
конце концов от своей судьбы не уйдешь.

Она подкатила его к окну так, что солнце впервые попало на него, и
казалось он чувствовал, как его болезненная белая кожа, усеянная тут и там
крохотными пролежнями, тихо шепчет от удовольствия свою признательность.
Оконные стекла с внутренней стороны были обрамлены морозными узорами и,
когда он протянул руку, то ощутил холод вокруг окна. Это чувство с одной
стороны освежало, а с другой вызывало ностальгию, как письмо от старого
друга.

Впервые за эти недели - а казалось, что прошли годы - он смог
посмотреть на другую географию, нежели в его комнате с неизменными голубыми
обоями, картиной "Триумфальная арка" и календарем с длинным, длинным месяцем
февраль, символизируемым катающимся на санках мальчиком (он думал, что
каждый раз с наступлением февраля он будет вспоминать лицо мальчика и
эластичную шапочку даже, если ему предстоит быть свидетелем смены месяцев
еще 50 раз). Он смотрел на этот новый мир с таким волнением, с каким смотрел