Чтение 14–й страницы книги ~В дни Каракаллы~

Однажды ко мне явился домоуправитель Александр и объявил, что госпожа
требует немедленно принести ей книгу Тертулиана. Невежественный
вольноотпущенник смешно перепутал имя автора, но я догадался, что речь
идет о только что переписанном трактате "О плаще", и, захватив оба списка,
отправился в таблинум, где обычно читала книги Маммея. Мне нужно было
пройти целый ряд залов, уставленных статуями и расписанных сценами из
жизни богов и мудрецов Эллады, и, переходя из одного в другой, я с
бьющимся сердцем думал о том, что увижу сейчас ту, для которой с таким
старанием переписываю книги.

Маммея возлежала на узком ложе, подпирая рукой белокурую голову. У нее
была искусно сделанная высокая прическа, глаза напоминали своим цветом
темные фиалки, и нежные румяна на щеках еще больше оттеняли ее взлелеянную
под павлиньими опахалами красоту, но мне показалось, что во взгляде этой
молодой женщины можно было прочитать печаль.

Вся картина и сейчас стоит перед моими глазами. Ложе на позолоченных
ножках, голубая обивка, маленькие ноги Маммеи, обутые в башмачки из
красной кожи... Я стоял со свитком в руках и не знал, как поступить с ним,
не решаясь заговорить. Однако сидевший возле ложа красивый человек с
подстриженной черной бородой и очень бледным лицом дружелюбно улыбнулся.

- Ты принес книгу, юноша?

Незнакомец взял свиток и передал его Маммее. Только тогда она заметила
меня. Потом посмотрела на мою работу и усмехнулась.

- А ты в самом деле великий искусник в каллиграфии! Взгляни, Вергилиан,
как отчетливо и красиво написаны эти буквы!

Тот, кого оно назвала Вергилианом, почтительно склонился над ложем,
чтобы лучше видеть свиток, и покачал головой.

- Я скажу Ганнису, - промолвила Маммея, - пусть он наградит тебя за
трудолюбие. А теперь ты можешь идти.

Сам не зная почему, я вздохнул и покинул этих счастливых людей, жизнь
которых полна красивых слов и мыслей, беззаботна, как полет мотыльков.

8

Я спустился в каморку, где проводил ночи, но в сумраке ее все еще видел
перед собой Юлию Маммею, фиалковые глаза, красные башмачки, стройные ноги
на голубом ложе, соблазнительно прикрытые привезенным из далекой Серики
[Китая] черным шелком. Мне и в голову не могло прийти в Томах, что на моем
жизненном пути будут подобные встречи. Однако ничего странного в этом
нельзя видеть. Люди ошибочно привыкли рассматривать логическую связь между
причиной и следствием как неизбежность рока. А между тем при более
внимательном рассмотрении житейских обстоятельств приходишь к выводу, что
во всем существует закономерность. Человек, отправляющийся в путешествие,
должен считаться с возможностью подвергнуться в дороге нападению
разбойников, а плавающий на корабле может испытать бурю, что и произошло
со мной. Но так как одно событие всегда цепляется за другое, то в конце
концов я очутился в библиотеке Юлии Маммеи и благодаря этому прочел
множество книг, какие никогда не попали бы мне в руки в нашем скучном
городе, увидел целый ряд знаменитых людей.

Я часто вспоминал своего учителя. Благодаря ему я очутился в этом чужом
для меня мире не бессмысленным зевакой, а человеком, который привык
размышлять о том, что он видит перед своими глазами... Не один раз на
своем соломенном ложе я слышал его голос, долетавший издалека:

- На то, что совершается в мире, боги не оказывают никакого влияния, и
даже их самих выдумал человек, чтобы объяснить какой-нибудь причиной
явления природы и страх перед неизвестностью. Но по ту сторону смерти
ничего не ждет нас. Стикс или Лета - только красивые символы, и все
исчезает в то самое мгновение, когда смертный испустит свой последний
вздох. В самом деле! Что такое душа? Если она Психея и скитается по миру,
то почему же никто никогда не встретил ее в роще или у источника?
Схождение Персефоны в аид тоже только образ, передающий в поэтической
форме круговращение времен года, умирание и воскресение зерна в земле. Это
весьма заманчиво и для сравнения с человеческой жизнью. Умереть, чтобы
восстать для иной, лучшей жизни! Но уверяю тебя, мой юный друг, что,
покинув сей мир, мы уже никогда не увидим солнца и даже его жалкого
подобия в виде светильника.

Мой неокрепший ум был потрясен красноречием учителя. Он заметил это и,
положив мне руку на плечо, сказал:

- Не отчаивайся!

- Но разве не печальна такая жизнь? - спросил я.

- Печальна и полна радости.

- В чем же ее смысл?

- В том, чтобы каждый день подниматься еще на одну ступеньку,
приближаясь к истине.

- Что такое истина? - опять спросил я.

Но тут в Аполлодоре проснулся софист, и он ответил с улыбкой:

- Истина? Правильное умозаключение из посылки.

И я как бы упал с небес.

Теперь, вспоминая этот разговор и лицо Юлии Маммеи, я подумал, что было
бы скучно жить на земле без женской красоты. Меня уже посещали первые,
смутные предчувствия любви.

Иногда в библиотеку приходил Филострат. Он носил хламиду философа,
подчеркивая этим независимость своих мыслей, но был великий чревоугодник и
мог написать за мзду любое сочинение, за или против, как всякий равно"
душный к истине человек.

Меня могут упрекнуть, что я злословлю и возвожу напраслину на такого
прославленного ритора. Согласен, что нам свойственно ошибаться в своих
суждениях. Однако повод для таких мыслей дает мне книга Филострата
"Жизнеописание Аполлония из Тианы", в которой он писал о вещах, в какие не
может верить ни один здравомыслящий человек, - хотя бы об этих заточенных
в бочку ветрах и других подобных нелепостях. Кроме того, ведь ни для кого
не тайна, что Филострат написал наделавшее столько шуму во всем мире
сочинение по заказу Юлии Домны, желавшей создать примерный образ мужа и
мудреца в противовес Христу.

Филострат составлял для Маммеи письма, так как славился своим хорошим
стилем. Иногда он просил меня переписать для него то или иное послание,
найти в библиотеке нужную книгу. Но, просматривая свиток, спрашивал порой:

- А не знаешь ли ты, друг, что сегодня готовят на поварне?

Я отвечал, как мог, а он комментировал сообщение о яствах:

- Мясо дикой козы, мелко нарубленное, хорошо приправленное перцем и
запеченное в виноградных листьях? Это весьма вкусно.

Вскоре я снова увидел Вергилиана. Епископ посетил Маммею и уходил от
нее в расстроенных чувствах, очевидно не преуспев в своей проповеди, хотя
мне неизвестно, о чем они с Маммеей беседовали в тот день. Но я слышал,
как поэт, провожавший гостя, спросил его на лестнице, почему христианские
писатели мало обращают внимания на красоту слога, пишут грубым языком и
употребляют даже площадные выражения. Проповедник нахмурился и ответил:

- Христианские писатели пишут не для изощренных в литературе, но для
простых людей, которым нужна не форма, а утешительное содержание.

Вергилиан поднял брови и, глядя в сторону, задумчиво произнес:

- Ах, так?

Однажды я писал под диктовку Маммеи, волнуясь до крайности, когда она
протягивала руку, чтобы взять у меня навощенную табличку и просмотреть
написанное. На ногтях у нее был пурпур. Это был ответ лаодикейскому
епископу по поводу его писаний, в которых он объяснял принцип троичности
божества, чего я никогда не мог постичь.

Я был тогда молод и не очень искушен в философских тонкостях, да и
теперь подобные высказывания вызывают у меня недоумение, но понял, что
христиане пользуются не только в Антиохии, но и во всем римском
государстве большим влиянием. Мне случалось видеть с какой
самоуверенностью беседовал с Маммеей епископ Феофил: он держал себя так,
точно ему были известны все тайны мира. Филострат сказал мне, что это
богатый человек, прекрасно говорящий по-гречески. А между тем я слышал,
что христиане вербуют своих приверженцев среди бедняков. Об этой секте
вообще рассказывали небылицы всякого рода, вроде того, что они поклоняются
богу с ослиной головой.

Неоднократно я видел у Маммеи Вергилиана. Я уже знал, что этот бледный
человек пишет стихи, я даже прочел некоторые его произведения, и у меня
щемило сердце от печальных строк, в которых поэт описывает расставание с
миром и разлуку с возлюбленной, но я обладал хорошим пищеварением и
вергилиановская меланхолия недолго владела мной.

Иногда поэт шутил со мной:

- А ты все шуршишь библиотечными свитками, как мышь в норе?

Я молча улыбался, не зная, как говорить с таким важным человеком.
Вергилиан брал нужную ему книгу и уходил. Чаще всего это были сочинения
Сенеки.

Но в доме Маммеи я встречал не только поэтов и философов, а и сильных
мира сего. За ними мне приходилось наблюдать издали, в дни торжественных
празднеств, когда весь город наполнялся шумом и песнями. В своих руках эти
люди держали судьбы государства и одним движением бровей могли бы решить
участь нашей семьи, но мне и в голову не приходило обратиться к ним с
таким прошением. Однажды, прячась за спины служителей, я с любопытством
следил, как по мраморной лестнице нашего дома медленно поднимался
император Антонин, прозванный солдатами Каракаллой за свое пристрастие к
называвшемуся так германскому плащу; его губы были искривлены в
презрительной улыбке, он угрюмо смотрел прямо перед собой, точно замышляя
еще одну жестокую казнь. Короткие курчавые волосы августа и низкий лоб
выдавали его африканское происхождение. Действительно, предки Антонина
были родом из триполитанского города Лептиса и, по рассказам знающих