Кокки первый заметил, что дверь в коридор приоткрыта, и смотрел на нее, явно желая использовать это обстоятельство (если так можно определить мыслительный процесс птицы, каким-то таинственным путем воспринимающей новые впечатления и готовой к действию или воздержанию от него, в зависимости от влияния этих новых впечатлений). Люди поступают именно таким образом, и некоторые из них называют это "свободной волей". Кокки, глядя на открытую дверь, как раз решал вопрос о том, стоит ли ближе ознакомиться с этим ходом в широкий мир, знакомство с которым, в свою очередь, должно было определить, стоит ли знакомиться с самим этим миром, когда его глаза встретились с глазами другого исследователя, заглядывающего в эту комнату.
Это были хищные глаза желто-зеленого цвета, и зрачки их быстро расширялись и суживались. Кокки сразу понял грозящую ему опасность - опасность неминуемой, страшной смерти. Но Кокки не двинулся с места. Страх не коснулся его сердечка. Неподвижно сидя на подоконнике, он одним глазом смотрел поверх головы и глаз тощей кошки, просунувшей в дверь свою голову.
Бесконечно прозорливые, быстрые и осторожные, эти глаза с блестящими черными зрачками, вертикально прорезанными на изумительно зелено-опаловом фоне, рыскали по комнате. При виде Кокки они словно зажглись. По голове чувствовалось, что кошка вся напряглась, припала к земле и словно застыла. Выжидание отразилось в глазах, и их выражение было подобно выражению глаз сфинкса, смотревшего через безотрадные вековые пески пустыни. Взгляд этих глаз, казалось, был устремлен на Кокки века и тысячелетия.
Кокки тоже застыл. Склонив набок головку, он не моргнул глазом, и ни одно перышко не дрогнуло, выдавая обуревавшие его чувства. Оба как бы окаменели, глядя друг на друга извечным взглядом охотника и добычи, хищника и жертвы.
Это продолжалось довольно долго, пока голова в дверях, слегка повернувшись, не исчезла. Если бы птица могла вздыхать, Кокки бы наверняка вздохнул. Но он не двигался с места, прислушиваясь к медленным шаркающим шагам за дверью, удалявшимся вниз по лестнице.
Прошло несколько минут, и так же внезапно голова появилась вновь, но на этот раз за головой проскользнуло и длинное туловище, и кошка уселась на пол посреди комнаты. Глаза впивались в Кокки, тело было неподвижно, и только длинный хвост резким и однообразным движением извивался из стороны в сторону.
Не спуская глаз с Кокки, кошка медленно подкрадывалась и остановилась на расстоянии шести футов от окна. Лишь хвост ее непрерывно изгибался справа налево, и глаза, освещенные льющимся из окна полным светом, сверкали, как драгоценные камни, а зрачки сузились до едва различимой черной вертикальной полоски.
И Кокки, который не мог представить себе смерть со всей ясностью человеческого представления, все же прекрасно понимал, что конец ужасающе неизбежен. Увидев, что кошка, готовясь к прыжку, припала к полу, Кокки, этот милый клочок жизни и света, выдал свой вполне простительный страх.
- Кокки! Кокки! - жалобно крикнул он глухим, бесчувственным стенам.
Этим криком он обращался ко всему миру, ко всем существам более сильным, чем он, ко всем двуногим созданиям и главным образом - к баталеру, Квэку и Майклу. Понять этот крик можно было так: "Это я, Кокки. Я очень мал и хрупок, а это чудовище собирается меня сожрать. Я люблю свет и простор мира и хочу жить на свете, я так мал, и я ведь славный парень, сердечко у меня доброе, и я не могу бороться с этим громадным, косматым, голодным зверем, который хочет меня сожрать, и я прошу вас, спасите меня, спасите, спасите! Я Кокки! Меня все знают! Я Кокки!"
Это и еще многое заключалось в его двукратном призыве.
Но глухие стены не давали ответа, молчали и соседние комнаты, молчал и весь мир, и Кокки, поддавшийся на минуту чувству страха, стал опять самим собой. Он сидел неподвижно на подоконнике и, склонив голову набок, не моргая глазом, смотрел на пол, где так близко от него сидел извечный враг всего птичьего рода.
Звук человеческого голоса испугал кошку, она забыла о прыжке, прижала уши назад и припала ближе к полу.
В наступившей тишине большая синяя муха жужжала у окна, изредка тяжело ударяясь о стекло. Очевидно, муха переживала трагедию узника, обманутого прозрачностью препятствия, отделяющего его от мирового простора, сверкавшего непосредственно за этими стеклами.
Но и кошка переживала свою трагедию, и кошке не легко жилось на свете. Она долго голодала, и голод истощил ее сосцы, а ей приходилось кормить семерых пищавших слепых котят, забавно неустойчивых на своих тонких, слабых лапках. Инстинктивно она вспомнила о них, почувствовав пустоту в сосцах. Она как бы увидела их перед собой, и, благодаря какому-то неуловимому процессу в мозгу, перед ее глазами встал поломанный вентилятор и внизу, в темном погребе под лестницей, - ее логовище и кучка крошечных котят.
Это видение и чувство голода дали ей новый импульс: она подобралась и смерила расстояние для прыжка. Но Кокки уже был самим собой.
- Черт побери! Черт побери! - крикнул он самым громким и воинственным тоном, нахохлившись и глядя на кошку; та вздрогнула, припала ближе к полу, плотно прижала уши, сердито забила хвостом и завертела головой, проникая взглядом во все темные углы в поисках человека, произнесшего эти слова.
Она проделала все это, несмотря на полную несомненность того, что человеческий голос исходил от белой птички, сидящей на подоконнике.
В наступившей тишине муха снова ударилась о стенки своей невидимой тюрьмы. Внезапно приняв решение, кошка нацелилась и прыгнула на то место, где за секунду до того сидел Кокки. Кокки отпрянул в сторону, но кошка, прыгнув на подоконник, зацепила его сбоку лапой, и Кокки взлетел вверх, хлопая по воздуху не привыкшими к полету крылышками.
Кошка встала на задние лапы и движением ребенка, ловящего своей шляпой бабочку, ударила лапой по воздуху. Но лапа была тяжела, и когти ее вытянулись, как крючки.
Схваченный этой лапой, смятый и растерзанный Кокки потоком белых перьев упал на пол. Перья еще долго, как снежинки, крутились в воздухе, и некоторые из них опустились на спину тяжело спрыгнувшей на пол кошки, раздражая своим легким касанием ее натянутые нервы, заставляя ниже припадать к земле и озираться пугливо по сторонам.
ГЛАВА XXI
В меблированном доме Баухэда Гарри Дель Map нашел лишь несколько белых перышек на полу комнаты Дэга Доутри, а у хозяйки узнал обо всем, что случилось с Майклом.
Первым делом Гарри Дель Map, предусмотрительно удержавший свой таксомотор, поехал посмотреть резиденцию доктора Эмори и, убедившись в том, что Майкл заперт в отдельном помещении на заднем дворе, взял билет на пароход "Юматилла", отходящий на заре следующего дня в Сиэтл. Затем он упаковал свои вещи и заплатил по счету.
Тем временем в кабинете доктора Эмори происходило словесное сражение.
- Этот человек прямо волком воет, - сообщал доктору Мастерс. - Полиции пришлось пустить в ход дубинки. Он бушевал вовсю. Он требовал свою собаку. Так не годится. Это слишком жестоко. Вы не имеете никакого права отнимать у него его собаку. Он поднимет вой в газетах.
- Хм! - ответствовал доктор Эмори. - Я бы хотел посмотреть на того репортера, который подойдет на расстояние голоса для беседы с прокаженным из чумного барака. И недурно бы было увидеть редактора, который не сжег бы письма из чумного барака в ту же секунду, как узнал, откуда оно послано (допуская даже, что письмо каким-то контрабандным способом прошло мимо стражи). Не волнуйтесь, доктор. Шума в газетах никакого не будет.
- Но проказа! Общественная безопасность! Собака жила в близком соприкосновении с хозяином. Собака сама по себе представляет собой постоянный источник инфекции.
- Слово "контагий" лучше и технически правильнее, - спокойно сказал Уолтер Меррит Эмори с высоты своей эрудиции.
- Ладно, контагий, так контагий, - согласился доктор Мастерс. - Но надо считаться с публикой. Она не должна подвергаться опасности инфекции.
- Заразы, - мягко поправил другой.
- Называйте как хотите, не в словах дело. Публика…
- Вздор, - сказал Уолтер Меррит Эмори. - Все то, чего вы не знаете о проказе, и все то, чего не знает все остальное санитарное управление, может дать материал для большего количества книг, чем написано до сих пор людьми, специально посвятившими себя изучению этой болезни. Но привить проказу какому-либо иному существу, кроме человека, не мог никто, хотя эти опыты проделывались бесконечное число раз и продолжаются еще и теперь. Лошади, кролики, крысы, ослы, обезьяны, мыши и собаки - им всем по сто тысяч раз прививалась проказа, и ни одна из этих прививок не удалась. Ни разу не удалось даже привить проказу от одного человека другому. Вот, посмотрите сами.
И Уолтер Меррит Эмори взял с книжных полок несколько толстых томов.
- Поразительно… чрезвычайно любопытно… - время от времени восклицал доктор Мастерс, просматривая книги под руководством опытного врача. - Я никогда не подозревал… какое невероятное количество работ было проделано. Но, - сказал в заключение Мастерс, - всеми вашими книгами вам не удастся переубедить среднего обывателя. И мне не удастся убедить его. Я и пытаться не стану. Да помимо всего - человек этот приговорен к пожизненному заключению в могиле чумного барака. Вы сами знаете, какая это мерзкая дыра. Он обожает свою собаку. Он по ней с ума сходит. Отдайте ее ему. Это гадость и жестокость, и я вам в этом помогать не стану.
- Нет, станете, - хладнокровно заявил ему Уолтер Меррит Эмори. - И я вам охотно скажу, почему.
Он сказал. Он говорил вещи, какие ни один врач не должен бы был говорить другому врачу, но какие политик мог сказать и нередко говорил другому политику: вещи, какие нельзя повторять оттого, что они слишком унизительны для национального достоинства; о внутренних тайнах управления североамериканских муниципалитетов; об этих тайнах не должен подозревать средний американский гражданин, свободно подающий голос на выборах и искренне убежденный в том, что управление находится в его руках; эти вещи в редких случаях частично всплывают на поверхность и быстренько хоронятся в многотомных отчетах всевозможных комитетов и федеральных комиссий.
И Уолтер Меррит Эмори отстоял перед доктором Мастерсом свое желание иметь Майкла; в ознаменование своей победы он пообедал с женой в шикарном ресторане, а затем повез ее в театр смотреть Маргарет Энглен; вернувшись в час ночи домой, он в одной пижаме вышел, чтобы поглядеть на Майкла, но Майкла уже не было.
Чумной барак в Сан-Франциско, как всегда бывает со всеми чумными бараками во всех американских городах, помещался в самом мрачном, отдаленном, затерянном и жалком месте изо всех принадлежащих городу земель. Он был плохо защищен со стороны Тихого океана, холодные ветры печально кружились и свистели в песчаных дюнах, и нередко всю местность затягивал густой туман. Веселых пикников в этой части города не устраивали, и сюда никогда не забегали мальчишки поискать птичьи гнезда или поиграть в диких индейцев. Единственными посетителями этих печальных мест были уставшие от жизни самоубийцы; они искали подходящей обстановки для сведения последних счетов с жизнью и, раз покончив с этим делом, понятно, своих визитов не повторяли.
Вид из окна не мог никому внушить бодрости. На четверть мили вокруг виднелись лишь жалкие песчаные холмы, а за ними Дэг Доутри мог видеть сторожевые будки и вооруженную стражу, готовую скорее убить его, чем дотронуться до него руками и попытаться убедить его вернуться обратно в тюрьму.
С противоположной стороны росли деревья. Это были эвкалипты, но они мало походили на своих царственных собратьев, произрастающих на родной почве. Эти были небрежно посажены, и за ними плохо ухаживали. Враждебные климатические условия не дали им свободно развиться, и деревья, сумевшие, несмотря на это, устоять и выжить, протягивали теперь в воздухе скрюченные, словно агонизирующие ветви. Рост их был ничтожен, потому что большая часть скудной пищи поглощалась корнями, враставшими глубоко в песок, чтобы крепче держаться и противостоять бурям и штормам.
Дэгу Доутри и Квэку не разрешалось доходить до будок караула. Демаркационная линия проходила от них на расстоянии ста ярдов. Стража торопливо приносила к этой линии пищу, лекарства и письменные наставления врача и так же торопливо убегала обратно. Здесь находилась большая классная доска, на которой Дэг Доутри мог большими, видными на известном расстоянии буквами писать свои просьбы и требования. И на этой доске он уже много дней подряд писал не просьбы о пиве - хотя его шестиквартовый рацион и был сразу прекращен, - а заявления вроде следующих:
Где моя собака?
Это ирландский терьер.
У него мохнатая шерсть.
Его зовут Киллени-бой.
Я требую, чтобы мне вернули мою собаку.
Я хочу поговорить с доктором Эмори.
Передайте доктору Эмори, что я жду письма о моей собаке.
Наконец, в один прекрасный день Дэг Доутри написал:
Если я не получу свою собаку, то убью доктора Эмори.
Тем временем газеты известили публику, что печальный случай с двумя прокаженными в чумном бараке получил трагическую развязку и белый больной сошел с ума. Граждане с сильно развитыми гражданскими чувствами писали письма в редакцию, протестуя против близости такого опасного элемента и требуя, чтобы правительство Соединенных Штатов выстроило национальный лепрозорий на каком-либо необитаемом острове или на изолированной горной вершине. Но в семьдесят два часа слабое волнение, поднятое этим происшествием, успокоилось окончательно, и желторотые репортеры занимали публику рассказами о взъерошенной собаке из Аляски, которая наполовину была медведем, а также вопросом о том, действительно ли Криспи Анжелотти разрезал на мелкие куски труп Джузеппе Бартольди и в мешке из-под зерна сбросил в залив с пристани Фишермана; занимали они рассказами и о явно враждебных намерениях Японии против Гавайи, Филиппин и Тихоокеанского побережья Северной Америки.
Ничто не нарушало однообразия заключения Дэга Доутри и Квэка. Но однажды в корзине с фруктами, переданной якобы от воспитанниц пансиона мисс Фуут, Доутри нашел записку, искусно спрятанную в сердцевине яблока; в этой записке его просили в следующую пятницу всю ночь держать на окне зажженную лампу. Этой ночью готовилась буря. Ветер только еще поднимался. В пять часов утра к Доутри пришел посетитель.
Это был Чарльз Стоу Гринлиф собственной персоной. Он более двух часов плелся глубокими песками эвкалиптового леса и без сил упал у порога чумного барака. Когда Доутри открыл дверь, его обдало порывом сырого, посвежевшего ветра. Доутри подхватил старика на руки и довел его до стула. Но, вспомнив о своей болезни, он так внезапно отпустил руки, что тот буквально упал на стул.
- Честное слово, сэр, - сказал Доутри, - вам, видно, здорово пришлось потрудиться. Эй, Квэк, господин насквозь промок. Снять башмаки господину, живо!
Но раньше чем опустившийся на колени Квэк мог дотронуться до шнурков, Доутри вспомнил, что Квэк также нечист, и отбросил его назад.
- Честное слово, я не знаю, как быть, - прошептал Доутри, беспомощно озираясь вокруг и соображая, что это дом прокаженных и что стул, на котором сидит старик, и пол, на котором отдыхают его измученные ноги, - все это заражено страшной болезнью.
- Я очень рад вас видеть, чрезвычайно рад, - задыхаясь выговорил Бывший моряк, протягивая ему руку.
Дэг Доутри отклонил руку.
- Как дела с охотой за сокровищами? - весело спросил он. - Имеется что-нибудь на примете?
Бывший моряк кивнул головой и, переведя дух и собравшись с силами, шепотом выпалил:
- Мы должны отплыть с отливом в семь часов утра. Шхуна стоит наготове, это прелестное судно. Наш "Вифлеем" очень красив, у него хороший ход и удобные каюты. Раньше, до конкуренции пароходов, он вел торговлю с Таити. Провиант хороший, все в полном порядке. Я сам наблюдал за всем. Не могу сказать, чтобы капитан мне нравился, - я встречал этот тип людей раньше. Превосходный моряк, он прирожденный пират и к тому же - здорово злой старик. Но и патрон не лучше. Годы его средние, слава у него плохая, и он ни в какой мере не может быть назван джентльменом, но денег у него уйма: сначала он зашибал их на калифорнийской нефти, а затем вошел в компанию с одним дельцом в Британской Колумбии и обошел его при дележе доходов с открытой ими богатой жилы и раз в шесть удвоил свой первоначальный капитал. Весьма нежелательный и неприятный тип. Но он верит в свое счастье и убежден, что наживет на этом предприятии не менее пятидесяти миллионов и что ему удастся провести меня и забрать себе и мою долю. Он такой же пират, как и приглашенный им капитан.
- Мистер Гринлиф, поздравляю вас, сэр, - сказал Доутри. - Вы меня растрогали, сэр, растрогали до глубины души, проделав в эту ужасную ночь такой далекий путь и подвергая себя такой опасности, чтобы попрощаться с несчастным Дэгом Доутри, который был неплохим парнем в свое время и которому не повезло.
Но пока он от всего сердца произносил эти слова, перед ним сияющим видением встала шхуна, вольно направляющая свой путь по простору Южных морей, и сердце его сжалось от сознания, что для него существуют лишь чумной барак, песчаные дюны и унылые эвкалипты.
Бывший моряк внезапно выпрямился.
- Сэр, вы оскорбляете меня. Вы оскорбляете меня до глубины души.
- Что вы, сэр, что вы, - заикаясь, бормотал в свое оправдание Доутри, недоумевая, чем он мог оскорбить старого джентльмена.
- Вы мой друг, сэр, - важно и строго продолжал он. - А я ваш друг. И вы даете мне понять, что думаете, будто я пришел сюда, в эту чертову дыру, чтобы попрощаться с вами. Я пришел сюда за вами, сэр, и за вашим негром, сэр. Шхуна ждет вас. Все устроено. Вы записаны. Ваш контракт подписан в морском агентстве. И контракт вашего негра также. Вчера эти подписи были даны подставными лицами - я сам разыскал их с этой целью. Один из них барбадосский негр. Я раздобыл его и белого в матросском общежитии на Коммерческой улице и заплатил по пяти долларов каждому, чтобы они явились в агентство и подписали контракт.
- Но, Боже мой, мистер Гринлиф, вы, кажется, не хотите считаться с тем, что он и я - прокаженные?..
Внезапно вскочив, словно от электрического тока, Бывший моряк, с лицом, пылавшим негодованием оскорбленной в своем благородстве души, крикнул:
- Но, сэр, это вы, кажется, совершенно не хотите считаться с тем, что вы мой друг, а я ваш. - Резким движением под давлением овладевшей им ярости он протянул руку.
- Баталер Доутри, мистер Доутри, сэр, или как бы я вас ни называл, это уже не сказки о баркасе, о безвестных берегах и о сокровище, зарытом на семь футов в песке. Это совершенно реально. У меня есть сердце. Итак, сэр, - здесь он сунул свою руку под нос Доутри, - вот моя рука. Вам нужно и необходимо сейчас же проделать одну вещь - только одну. Вы должны взять эту руку в свою и пожать ее и вложить в это пожатие свое сердце, как я вкладываю свое.
- Но, но… - заикался Доутри.
- Если вы этого не сделаете, - я не сойду с этого места. Я здесь останусь и здесь умру. Я знаю о вашей болезни. Вам нечего напоминать о ней. Вот моя рука. Возьмете вы ее? Мое сердце здесь, на ладони; оно живет и пульсирует в ноготке каждого пальца. Если вы его не примете, то, предупреждаю вас, я так и останусь сидеть на этом стуле до своей смерти. Я хочу, чтобы вы, сэр, поняли, что я мужчина и джентльмен. Я умею быть другом и товарищем. Я не дрожу за свою шкуру. Я живу сердцем и головой, сэр, а не этой жалкой, временной оболочкой. Берите руку. Говорить будем потом.
Доставалов Александр
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Круз Андрей
Орлов Алекс
Посняков Андрей