Чтение 14–й страницы книги ~Сыновья и любовники~

участвовал в пикниках. Пить не пил. Все дети были ярые враги спиртного.
Уильям возвращался домой поздно вечером и еще допоздна сидел и занимался.
Мать умоляла его быть осторожнее, выбрать что-нибудь одно.

- Танцуй, сын, если хочешь танцевать, но не думай, что ты можешь
проработать весь день на службе, потом развлекаться, а после всего этого
еще и учиться. Не можешь ты так, человеческий организм не может этого
выдержать. Выбери что-нибудь одно - либо развлекайся, либо изучай латынь,
но не гонись за тем и за другим.

Потом он получил место в Лондоне, с жалованьем сто двадцать фунтов в
год. Казалось, это сказочное богатство. Мать даже не знала, то ли
радоваться, то ли печалиться.

- Мама, на Лайм-стрит хотят, чтобы с понедельника я уже вышел на
службу, - крикнул он с сияющими глазами, читая письмо. Миссис Морел
почувствовала, как в душе у нее все замерло. А он читал письмо: "И
соблаговолите ответить не позднее четверга, принимаете ли Вы наше
предложение. Искренне Ваш..." Они приглашают меня на сто двадцать фунтов в
год и даже не просят, чтобы я сперва приехал показаться. Вот видишь, я же
говорил, что смогу! Подумай только - я в Лондоне! Мама, я буду давать тебе
двадцать фунтов в год. Мы все станем купаться в золоте.

- Да, милый, - с грустью ответила она.

Ему и в голову не пришло, что она не столько радуется его успеху,
сколько огорчена его отъездом. И конечно, чем ближе становился день
расставания, тем больней сжималось сердце матери, омраченное отчаянием.
Она так любит сына! Больше того, так на него уповает. Можно сказать, живет
им. Ей приятно все для него делать: и поставить чашку для чаю, и отгладить
воротнички, которыми он так гордится. Ее радует, что он гордится своими
воротничками. Прачечной в поселке нет. И она всегда сама их стирала,
гладила, нажимая изо всех сил на утюг, доводила до блеска. Теперь ей уже
не придется делать это для него. Теперь он вырывается из дому. И чувство
такое, словно он вырывается и из ее сердца. Словно не оставляет ей себя.
Вот отчего так больно и горько. Он почти всего себя увозит с собой.

За несколько дней до отъезда - ему как раз исполнилось двадцать -
Уильям сжег любовные письма. Они громоздились стопкой на верху кухонного
буфета. Из иных он прежде читал матери отдельные места. Другие она взяла
на себя труд прочитать сама. Но почти все они были на редкость заурядные.

И вот теперь, субботним утром, Уильям сказал:

- Пол, иди сюда, давай просмотрим мои письма, а все цветы и птицы будут
твои.

Миссис Морел сделала всю субботнюю работу в пятницу, потому что сегодня
был его последний свободный день. Сейчас она стряпала его любимый рисовый
пирог, пусть возьмет с собой. А он едва ли понимал, как ей тяжко.

Он взял из стопки первое письмо. Было оно розовато-лиловое с багровым и
зеленым чертополохом. Уильям понюхал страничку.

- Приятно пахнет. Чуешь?

И он ткнул листок под нос брату.

- Гм! - Пол принюхался. - Как он называется? Мам, понюхай.

Мать нагнулась точеным носиком к самому листку.

- Не желаю я нюхать их чепуху, - сказала она, фыркнув.

- Отец этой девушки богат, как Крез, - сказал Уильям. - Он чем только
не владеет. Она зовет меня Лафайет, потому что я знаю французский. "Вот
увидишь, я тебя простила..." Это она, видите ли, меня простила. "Сегодня
утром я рассказала про тебя маме, и она будет очень рада, если в
воскресенье ты придешь к чаю, только ей надо получить и согласие папы. Я
искренне надеюсь, что он согласится. Я дам тебе знать, как порешится. Но
если ты...

- "Дам тебе знать" что? - перебила его миссис Морел.

- Как порешится... ох, да!

- "Порешится"! - насмешливо повторила миссис Морел. - Я думала, она
такая образованная особа.

Уильяму стало неловко, он отбросил письмо, дал только Полу уголок с
чертополохом. И опять стал читать куски из писем, и одни забавляли мать, а
другие огорчали, и ей становилось тревожно за сына.

- Мальчик мой, - сказала она, - эти девушки очень умны. Они понимают,
что стоит только потешить твое самолюбие, и ты припадешь к ним точно пес,
которого чешут за ухом.

- Ну, когда-нибудь им надоест чесать, - отвечал Уильям. - А как
перестанут, я пущусь наутек.

- Но рано или поздно у тебя на шее окажется веревка, и ты не сумеешь
вырваться, - возразила мать.

- Со мной это не пройдет! Я им не дамся, мать, пусть не тешат себя
надеждой.

- Это ты тешишь себя надеждой, - негромко сказала она.

Скоро в очаге уже громоздилась куча бесформенных черных хлопьев - все,
что осталось от пачки надушенных писем, только Пол сохранил десятка четыре
хорошеньких картинок - уголки почтовой бумаги с ласточками, незабудками,
веточками плюща. И Уильям укатил в Лондон начинать новую жизнь.

4. ЮНЫЕ ГОДЫ ПОЛА

Пол становился похож сложением на мать, - такой же хрупкий и
сравнительно небольшого роста. Светлые волосы его стали сперва рыжеватыми,
потом каштановыми. Был он бледный, тихий, сероглазый - и глаза пытливые,
будто вслушиваются, а уголки пухлой нижней губы слегка опущены.

Обычно он казался старше своих лет. И был очень чуток к настроению
окружающих, особенно матери. Он чувствовал, когда она встревожена, и тоже
не находил покоя. Душой он, казалось, всегда прислушивался к ней.

С годами он становился крепче. Между ним и Уильямом была слишком
большая разница в возрасте, чтобы старший брат принял его в компанию. И
оттого сперва Пол почти всецело был под началом Энни. Она же была озорнее
всякого мальчишки, недаром мать называла ее "сорванец-удалец". Но она
горячо любила младшего брата. И Пол ходил за ней по пятам, делил ее игры.
Она носилась как бешеная с другими озорными девчонками Низинного. И всегда
рядом несся Пол, радуясь ее радостями, ведь сам по себе он в ребячьих
забавах еще не участвовал. Был он тих и незаметен. Но сестра его обожала.
Казалось, он всегда охотно ей подчинялся и во всем подражал.

Была у Энни большая кукла, которой она ужасно гордилась, хотя и не
слишком ее любила. И вот как-то она уложила куклу спать на диване, накрыла
ее салфеткой со спинки дивана. И забыла про нее. Меж тем Полу было ведено
упражняться в прыжках с валика дивана. Он прыгнул - и угодил в лицо
спрятанной куклы. Энни кинулась к кукле, горестно ахнула и села, принялась
оплакивать ее точно покойницу. Пол замер.

- Что же ты не сказала, что она здесь, что же ты не сказала, - опять и
опять повторял он. И, пока Энни оплакивала куклу, он сидел несчастный, не
зная, как помочь горю. Горе Энни оказалось недолговечным. Она простила
братишку - ведь он так расстроился. Но дня через два он ее ошеломил.

- Давай принесем Арабеллу в жертву, - сказал он. - Давай сожжем ее.

Такая затея ужаснула девочку, но и соблазнила. Интересно, как Пол
совершит жертвоприношение. Он сложил из кирпичей алтарь, вытащил из тела
куклы немного стружек, положил в продавленное лицо кусочки воска, налил
немного керосину и все это поджег. С каким-то недобрым удовлетворением он
следил, как растопленный воск, будто капли пота, скатывался с
покалеченного лба Арабеллы в огонь. Смотрел, как горит большая дурацкая
кукла, и молча радовался. Под конец он поворошил палкой золу, выудил
почерневшие руки и ноги и раздолбил их камнями.

- Миссис Арабелла принесена в жертву, - сказал он. - И я рад, что от
нее ничего не осталось.

Энни внутренне содрогнулась, но сказать ничего не смогла. Похоже, он
так возненавидел куклу, оттого что сломал ее.

Все дети, особенно Пол, были заодно с матерью и до странности враждебны
к отцу. Морел по-прежнему пил и буянил. Бывали у него полосы, иногда они
длились месяцами, когда он превращал жизнь семьи в сущее мученье. Полу
никогда не забыть, как однажды в понедельник он пришел вечером домой из
детского общества трезвенников и застал мать с подбитым глазом, отец,
расставив ноги и опустив голову, стоял на каминном коврике, а Уильям,
который только что вернулся с работы, мерил его свирепым взглядом. Когда
вошли младшие дети, в комнате было тихо, но никто из взрослых даже не
обернулся.

Уильям был весь белый, даже губы побелели, и кулаки сжаты. Дети тоже
сразу притихли, глядя по-детски яростно, с ненавистью, и тогда Уильям
сказал:

- Трус ты. Когда я дома, ты такого не смеешь.

Но Морел совсем рассвирепел. Круто повернулся к сыну. Уильям был выше,
но отец крепче и вне себя от бешенства.

- Не смею? - заорал он. - Не смею? Вякни еще слово, парень, - измолочу.
Вот увидишь.

Морел чуть присел, будто зверь перед прыжком, выставил кулак. Уильям
побледнел от ярости.

- Измолотишь? - негромко, с угрозой сказал он. - Считай, это будет в
последний раз.

Морел, пригнувшись, приседая, подскочил ближе, замахнулся. Уильям
выставил кулаки. Синие глаза блеснули почти весело. Он впился взглядом в
отца. Еще слово - и начнется драка. Пол надеялся, этого не миновать. Все
трое детей, побледнев, замерли на диване.

- Стойте, вы, оба! - резко крикнула миссис Морел. - На сегодня хватит.
А ты, - прибавила она, обращаясь к мужу, - посмотри на твоих детей.

Морел взглянул на диван.

- Сама на них смотри, злобная сучка! - глумливо произнес он. - Я-то
чего такое им сделал, а? Только они в тебя, ты их обучила своим штучкам да