Чтение 14–й страницы книги ~Седая легенда~

светлыми глазами слушал приговор. Мы стояли далеко и едва-едва, по
отдельным словам, уловили смысл:

- Имущества лишить... отрубить руки, дабы подступного [коварного,
злокозненного] меча не поднимали... щит бесчестью подвергнуть и отовсюду,
кроме Городельского привилея и статута, самое имя вытравить во устрашение
всем другим иным.

И еще поняли: баниция [изгнание] за границы Мстиславского воеводства -
вечная ссылка в малую весь.

Ударила плеть по лошадиным спинам. И пришлось Роману проехать весь путь
от узилища до замка, до насыпной горы, мимо храма Сорока мучеников к
Спасской церкви.

По всему городу, дабы видели, как карается лиходейство.

Привезли на площадь уже вечером, смеркаться начало. Там положили на
носилки, привязали и, накрыв саваном, понесли в храм - живого отпевать.

На всю жизнь я это запомню. Лиловеют снега, из окон на снег - теплые
желтые огоньки. И песнопение - ох какое страшное песнопение!

Юродивый на паперти запрыгал:

- За водку бога продали! Возьмут вас за это черт Саул и черт Колдун!
Врата ваши повалятся, могилы мышаковские весь Николаевский спуск займут.
Костями он завалится. Быть воронью сытым! Кость быдлячью найдете в земле -
и от той пойдет мор и падеж.

Народ завыл так страшно, что слышать это было невыносимо.

А Романа уже вывели - он и в самом деле был бледнее трупа, хотя шел
твердо, - взвели на помост, на котором стоял мистр, а по-простому палач, в
красной длинной рубахе. Так они и стояли, алый и белый: на Романе был
саван.

И стали падать на толпу тяжелые слова:

- Меч его сломай, кат... Вот лемех от нив его - отдай его другому, кат.

И под конец взял палач щит и отсек топором его острый конец, а верхнее
поле замазал дегтем и сажей.

Жены дворянские так заголосили при этом - затыкай уши: нету казни
страшнее этой для дворянина.

А Ракутович поглядел на них длинными непонятными глазами и лишь
усмехнулся:

- Ничего, зато щит теперь на ваши не похож, на чистенькие.

И сам сел, обнял плаху ногами, чтоб на колени не становиться.

Лицо ката, бородатое до самых глаз, потемнело. И руки дрожат.

- А ты смелее, - говорит ему Роман, и голос такой простой.

Палач поднял топор.

- Погоди, - говорит Роман, - дай в последний раз на пальцы поглядеть.

Согнул их несколько раз. И вдруг широко перекрестил народ. Крикнул:

- Ударить за тебя еще раз не могу, так прими хоть последнее мое
благословение.

Поднялся плач, стон. А Роман положил уже руки на плаху:

- Руби.

Занеслась секира. И мы услышали только глухой удар.

Ж-жак!

Задрожал ветхий помост.

А Роман поднялся, стоит и руки вверх тянет. Правая рука выше кисти
отсечена, левая - наискось, остались на узком обрезке мизинец и безымянный
палец. То ли пожалел палач, то ли не рассчитал.

И тут лекарь из еврейского кагала засуетился - только желтая повязка
мелькает. Помазал чем-то обрубки, и кровь свистать перестала. Чуть капает.

А Роман был так силен, что даже сознания не потерял и остался стоять на
ногах.

Так и окончилось все это. Не получилось устрашения.

Теперь нужно было только судьбу "девки" решить. И приурочили это
решение к тому дню, когда надлежало везти Романа в изгнание.

Накануне пани Любка добилась встречи с Ириной. Сопровождал ее и я.
Спустились мы в подземелье у деревянных ворот, и опять я сквозь решетку
увидел оленьи глаза да изломанные брови.

Любка рассказала ей обо всем. А та усмехнулась:

- Из-за меня... А я через худшее прошла бы, только бы он мою любовь
увидел.

Ох какие это были глаза! Серые, лучистые, сияющие!

У пани Любки даже ярость на лице появилась.

- Загубила нобиля своим колдовством. В ссылке теперь будет. Отдай его
другим. Сними чары.

- Нет, пани, этих чар не снимешь. А если даже могла бы - не сняла б. Он
- солнце мое. Разве что с сердцем только этот свет у меня отнять можно.

Любка встала, пошла к двери.

- Так не отдашь?

- Нет, пани. Загубила ты нам жизнь, а жаль мне тебя. Ради ребенка
своего - не трави, не преследуй до конца Романа. А меня хоть и убей. Все
равно я тебя жалею, ведь я сильнее.

На следующий день мы снова поехали к Замковой площади. Решалась судьба
Ирины, а судьбу холопки без ее госпожи решать не положено.

И только мы успели проехать сквозь толпы народа, поднялся на улицах
плач:

- Девонька, бедная!

- Не быть вам вместе!

- Не увидят его твои глазоньки.

От Сорока Мучеников ехала простая телега, и в нее только чуток соломки
подброшено. А на телеге скованная Ирина в белом платье и казнатке из
каразеи - белого сукна. Вырядили. Вчера же в рубище была.

Едет, глядит на людей сияющими глазами, великоватый рот улыбается.
Рада, давно ведь не видела никого. Такая еще девчонка, тоненькая - двумя
пальцами сломать можно.

А плач катится волнами:

- Ясонька ты наша, заступница. Прости тебе господь. А и ты нас прости.

И она кланяется и радостным голосом - все равно концу какому-то быть -
говорит:

- Прости, люд православный, прости.

Остановили телегу возле узкого высокого дома - замкового суда. Ирину
сняли с телеги, повели переходами вверх.

В зале длинный стол, кресла без спинок, смердит чернилами из кожаных
чернильниц. И из окон так мало света, что зажжены три свечи. От одной
струйка копоти тянется на низкий сводчатый потолок.

Больше ничего. Разве что тяжелая дверь в стене справа. В пыточную. За
столом Друцкий, Деспот-Зенович да два писца. И еще советник из магистрата.

Госпожа села и сидит бледная, неподвижная, как идол. И веки сомкнуты. А
на высокой прическе меховая шапочка с заморскими перьями.

Разбирательство было короткое. Исписали провинности, коих не оказалось,
кроме влечения к мужицкому царю. Никаких оснований для подозрения, никаких
совещаний с мятежниками. И никаких оснований предполагать злонамерение,
разве что попытается увидеться с Романом.

Что делать?

У Друцкого еще плотнее сухая кожа щек к зубам прилипла.

- На дыбу повесить - не за что. Мучить зря ни к чему. Но и отпустить
опасно... В замковое подземелье, на вечное заточение. Или лучше - огнем
казнить. Приворожила бывшего нобиля.

- Почему? - спрашивает Деспот-Зенович.

- Тут не обошлось без колдовства, - желчно говорит Друцкий. - Не такую
любовь всевышний в Кане Галилейской благословлял.

А Деспот улыбается:

- Любовь... А что ты в ней понимаешь? Она разная, любовь. Богом ли,
чертом ли дана, а все равно лучше ее ничего нет. - И обращается к радцу: -
А твоя мысль какая?

- Отпустить, - вздохнул тот, - отдать этому ироду. На Романе роду
Ракутовичей предел. Нехорошо.

- Ясно, - говорит Деспот.

И тут вскочил князь Друцкий - заметалась тень по потолку.

- Отпустить? Отдать? А Кизгайла-мученик в чем перед смертью клялся? А
одержимая давеча что пророчила? Хочешь смуты вечной, хочешь предела
панству? Казнить ведьму!

Ирина стоит перед ним, глядит лучезарными глазами:

- Не любил ты, видно, князь. Свечной огарок у тебя вместо сердца. Какое
же здесь волшебство? - И Деспоту: - Не чаровала я. Если и чаровала, так
глазами, голосом, словом.

Пани Любка взглянула на нее и опустила глаза. А Деспот-Зенович долго
глядит на подсудимую. Лицо у него здоровое, нескладное. А глаза умные, как
у собаки.

- Ну скажи, пан, чем я его околдовала? Крест ведь на мне.

Тот улыбается грустно:

- Вижу, чем ты его околдовала. Вижу, дочка.

И глаза прикрыл. Я почти знал, о чем он думает. Знал, как он в Варшаве
жил, когда был молод, в кого по глупости влюбился. И чем это кончилось.

Но он недолго думал. Заморгал вдруг ресницами и жестко так говорит
Друцкому:

- Любовь не спрашивает, когда приходит. Может и Сатир [низшее лесное
божество, получеловек-полукозел] влюбиться в Геру [Гера - верховная богиня
у греков, супруга Зевса (у римлян соответственно Юнона, супруга Юпитера);
богиня брака и супружеской любви, покровительница и помощница беременных и
родильниц]. Да и она его может пожелать. Молний не боясь.

- Тебе лучше знать, - язвительно говорит тот.

Но Деспот уже поднял веки.

- Твое слово какое, пани Любка?

- В Кистени Ракутовича нельзя сослать?

Деспот прищурил глаза. Глянул исподлобья на госпожу. И словно отрезал:

- Нет.