Чтение 14–й страницы книги ~Тумак фортуны или услуга за услугу~

-- М-да... жаль, конечно, что все так обернулось. Возлагал я на
Сковородкина надежды немалые, а оно вон как вышло. И что же ты, Василь
Петрович, намерен теперь делать?

Я махнул рукой.

-- А ничего. Жить как жил, а там видно будет. Только ни к
Сковородкиным, ни к Чайниковым, ни к Самоваровым всяким я больше не ездок.
Довольно с меня, баста. Этому твоему гению, к примеру, самому место в
психушке.

Колян кивнул.

-- Ладно, Васька, иди работай. Может, и правда рассосется...

Я пожал плечами и потопал к своему станку.

Где-то ближе к обеду я стал замечать, что народец наш как-то странно на
меня косится, шушукается, пальцами своими немытыми в персону мою тычет,
однако подходить не подходит. Словно стена Берлинская между нами возникла,
железный занавес: по ту сторону они, нормальные, а по сю -- я,
трезвенник-психопат, со сдвигом в мозгах и крышей набекрень. Однако после
обеденного перерыва стена рухнула, и первым, кто пробил в ней брешь,
оказался потомственный пролетарий Григорич.

-- Слышь, Васька, -- осторожно подкатил он ко мне, -- сховай десятку, а
то баба моя все одно найдет. Каюк тогда заначке. Нашим-то козлам безрогим я
доверить не могу, враз пропьют, а тебе можно. А, Вась, сховаешь?

-- Ладно, давай, -- буркнул я, пряча купюру в карман. -- А не боишься,
что спущу твой чирик-то?

Григорич оскалился.

-- Не-е, не боюсь. Ты теперь мужик надежный, на пропой не потратишь.

-- Ну как знаешь...

Григорич отвалил, а меня вдруг досада взяла несусветная. Ну что за
житуха, а? вроде как евнухом себя ощущаешь: сунули как бы в самый что ни на
есть гарем -- и оставили. Все равно, мол, от тебя проку как от козла молока,
так что сиди, импотент, и охраняй наших баб.

В смысле, бабки.

Григорич оказался не единственным, кто подвалил ко мне в этот день со
своею заначкой. Еще корешей пять сдали мне на хранение кровно заработанные,
утаенные от семьи деньжата: кто чирик, кто два, а кто и полтинник приволок.
Я на все махнул рукой и безропотно брал их трудовые, не учтенные женами,
сбережения. Пущай, думаю, несут, мне что, жалко, что ли? Последним
вразвалочку подкатил Вовка-прессовщик и принялся подле меня смущенно сопеть
и переминаться с ноги на ногу.

-- Ну чего мнешься, как сирота казанская? -- говорю я ему. -- Давай,
что ли, бабки, схороню.

Он вынул чирик, но расставаться с ним не спешил.

-- Понимаешь, Василь Петрович... -- начал он, -- тут такое дело...

-- Выкладывай, не томи, -- напер я на него.

-- Словом, -- решился он наконец, -- сховай этот чирик, но мне не
отдавай, до Восьмого марта. Даже если умолять тебя буду, на коленях -- так
ты ни-ни. Понял? Все одно пропью. А, Вась, сделаешь? Попридержишь у себя
десятку?

-- Отчего ж не сделать -- сделаю, -- пожал я плечами. -- Только не
въеду я что-то. Не один ли хрен, когда ее пропить -- сейчас или через пару
недель? Так и так на пропой пойдет.

Вовка отчего-то густо покраснел.

-- Тут, понимаешь, такое дело... жене это, на подарок, к празднику.
Хочется ей что-нибудь сделать... хорошее. А то ведь у меня не задержится,
спущу.

Я кивнул.

-- Заметано, Вовка. Даже если снова запью, твой чирик беречь буду, как
зеницу ока. Зуб даю.

-- Спасибо тебе, Василь Петрович.

Он отвалил. А я подумал: душевный-то, оказывается, парень этот
Вовец-огурец. Смотри-ка, жене на подарок решил деньжат прикопить, в ущерб
своему нутру! Это ж прямо-таки феномен какой-то.

В таких вот заботах и пролетел этот день. А за ним еще несколько, таких
же муторно-трезвых, буднично-серых деньков, будь они все трижды неладны! Не
успел оглянуться, как подошел к концу и февраль. А на пороге уже стояла
весна.
-==Глава четырнадцатая==-

Где-то в первых числах марта приключился со мной один курьез. Со смеху
помереть можно, да и только!

Словом, приперся я как-то на работу -- и вижу такую картину. Весь наш
народец цеховой сидьмя сидит вокруг Коляна-бригадира и галдит почем зря.
Чем-то мои кореша сильно были взбудоражены, это я сразу понял: мат стоял
такой, что даже у меня -- у меня! -- уши вяли. Чувствую, стряслось что-то из
ряда вон выходящее.

Подкатываю поближе. И выясняю: бастует, оказывается, наш цех, бастует в
полном составе, по случаю невыплаты зарплаты. Вчера был как раз тот самый
святой день, ради которого пашет наш брат трудяга-работяга, и день этот был,
ясное дело, днем зарплаты. Но зарплаты нам вчера не дали. Сказали, что дадут
завтра, то есть уже сегодня, однако и сегодня, как выяснилось, нас ожидал
полный облом. Нету, говорят, денег, и все тут. А когда будут, никто не
знает. Вот братва и забастовала. Баста, говорят, не будем пахать задарма,
кончилась, мол, эпоха партократов и тоталитаризма. Даешь демократию! -- и
никаких гвоздей.

Самое смешное, что подбил на это дело ребят не кто иной, как наш
бригадир. Вот так дела! -- думаю, -- геройский мужик, оказывается, наш
Колян. Свой в доску, словом.

(Да-а... смешно... смешно и грустно сейчас вспоминать, как кипел тогда,
в начале девяносто четвертого, наш разум возмущенный -- и из-за чего? из-за
каких-то двух дней задержки зарплаты! Два дня, ха! это ж курам на смех!
Сейчас, пять лет спустя, трудяги наши годами кровных своих заработанных не
видят -- и ничего, копошатся, концы с концами кое-как сводят, с голоду пока
еще не пухнут, да еще касками асфальт вокруг Белого дома молотить силенок
хватает! Феноменален все-таки наш русский мужик, феноменален и уникален.
Просто диву порой даешься, да на какие же шиши, черт возьми, месяцами, а то
и годами живет он без зарплаты-то, а?! Тут на два дня задержали, и то волком
выть начинаешь -- а эти... нет, в башке не укладывается. Ну хоть тресни!..
Впрочем, все это дело далекого будущего, до которого еще дожить надо; вот
только доживу ли, вопрос...)

Подсаживаюсь я, стало быть, к нашим-то, в знак солидарности и братского
единства, а Колян, заприметив мою персону, похлопал меня по плечу и тут же
включил в список участников акции протеста. Я, понятное дело, возражать не
стал, потому как полностью разделял праведное негодование моих корешей по
несчастью.

-- За что боролись, мужики!! -- благим матом, брызжа слюной, орал
Вовка. -- За то ли, спрашиваю, чтобы с нами как с последним дерьмом
обращались, а? Не позволим!

-- Верно гутаришь, Вовец! -- поддакнул кто-то. -- Не позволим, чтоб,
значит, мордой да об стол. Морда, чай, не казенная.

Тут поднялся Колян.

-- Рад, мужики, что вы поддержали мои справедливые требования. Негоже
нам, гегемонам, в прислужниках у обожравшихся казнокрадов быть. Нам чужого,
мужики, не надо, но и своих цепей мы не отдадим, потому как ничего, кроме
цепей, терять нам нечего. В переходную эпоху постперестройки, глобальной
демократизации различных сторон жизни общества и нарождающихся ростков всех
степеней свободы мы все как один, плечом к плечу, встанем на защиту наших
демократических завоеваний! Встанем, мужики?

-- Вста-анем!! -- рявкнули мужики дружно. -- Пущай деньги наши вертают!

А потом Коляна понесло, и он в конце концов увяз в каких-то
историко-философских дебрях. Уши у наших мужиков быстро начали вянуть.
Воодушевление их как-то разом иссякло, праведный гнев заметно поутих, а
желание поотшибать кое-кому носы и проредить зубы сошло на нет. Вскоре
всеобщий воинственный галдеж принял характер обычного житейского трепа. Вот
тут-то и произошло событие, которое... но нет, забегать вперед не буду.

Был в нашем цеху паренек один, Витюха, год как ПТУ закончил. Так себе
парень, ни рыба ни мясо, тюфяк тюфяком, к работе особого рвения не имел, а
все больше по бабам шастал да водочкой баловался. Незаметный был такой,
умишком не отличался, все где-то на третьих ролях мелькал -- тихоня, словом.
Но в тот день что-то такое вдруг случилось, и Витюха наш оказался в центре
внимания. Как это произошло, я уже сейчас и не помню. Слышу только, как наш
пэтэушник какую-то байку рассказывает, а мужики цеховые сидят и, раззявив
рты, слушают. Интерес меня разобрал, что же это, думаю, за лапшу Витька
мужикам нашим вешает, вот я уши-то и растопырил.

-- Вот я и говорю: чудной, блин, какой-то сон, -- гундосил Витюха, --
мне как-то раньше такое не снилось. Все больше про баб, блин, да про
выпивку, а тут... Иду я, стало быть, по какому-то песку, а песку много, как
на пляже, только воды нигде, блин, не видать, куда не глянь -- кругом песок
да песок, один только песок и пить страсть как охота. Солнце палит,
духотища, как в котельной, от песка жар прет.

-- Пустыня, что ль? -- ввернул Вовка.

-- Какая, блин, пустыня! Говорю тебе: песок... Иду я, значит, ноги в
песке застревают, а тут мужик ко мне какой-то бородатый подваливает. Спасти
тебя, говорит, хочу, пойдем, блин, со мной. Ну, я и поперся. Идем мы, идем,
гляжу -- а нас уже рыл десять набралось, а то и все пятнадцать. Райскую
жизнь обещаю, твердит бородатый, всем, кто со мной пойдет. И вроде как
какие-то бумажки нам раздает, а что за бумажки, никак, блин, не разгляжу. А
тут песок кончается, и оказываемся мы все на берегу какого-то пруда. Народу
тут тьма тьмущая, и все к этому бородатому лезут, все, блин, хотят от него
чего-то. Он руки вверх поднял и орет, что, мол, болит у него душа глядеть на
болезни да нищету ихнюю и что для того, блин, и пришел он сюда, чтобы дать
им... вот только чего дать, я так и не разобрал. То ли вечность какую-то, то
ли светлое будущее, то ли еще хренотень какую... Словом, тянут они к нему