Обезьяной Бруно и лакированным манекеном, изображавшим кого-то
отсутствовавшего. Адам Круг, в коричневом халате, сидел прямо за ним. Некто
слева попросил его передать книгу семье соседа справа, что он и сделал.
Книга, как он заметил, была на самом деле коробочкой из красного дерева,
формой и раскраской похожей на томик стихов, и Круг сообразил, что она
содержит какие-то тайные комментарии, которые могли бы помочь пораженному
страхом рассудку неподготовленного ученика. Круг пожалел, что не открыл
коробочки или книги, пока та была у него в руках. Темой сочинения был вечер
с Малларме, дядюшкой его матери, но он смог припомнить только "le sanglot
dont j'étais encore ivre".
нарочно приготовил для этого случая, обмакнув ее в тушь, разгуливала по
выбритому участку прилежно склоненной главы Падука. Она оставила кляксу у
красного уха и черную запятую на блестящем белом воротнике. Двое учителей --
ее свояк и учитель математики -- деловито готовили за занавеской что-то,
чему предстояло стать демонстрационным пособием при обсуждении следующей
темы. Они походили не то на рабочих сцены, не то на могильщиков -- на кого,
Круг толком не мог разглядеть, мешал затылок Жабы. Падук и прочие продолжали
усердно писать, провал же Круга был полным -- непостижимым и ужасным
крушением, -- ибо он вместо того, чтобы заучивать простые, но теперь уже
недоступные строки, которые легко запоминали они, сущие дети, потратил время
на превращение в пожилого мужчину. Воровато, бесшумно Падук поднялся с
сиденья, чтобы сдать свои бумаги экзаменатору, и рухнул, споткнувшись о
выставленную Шимпффером ногу, и в оставленной им прорехе Круг ясно увидел
очертания новой темы. Она была уже совсем готова к показу, но занавес еще не
раздернули. Круг отыскал клочок чистой бумаги и изготовился записывать
впечатления. Двое учителей развели занавес. Открылась Ольга, сидящая перед
зеркалом после бала, снимающая драгоценности. Еще затянутая в вишневый
бархат, она закинула назад сильные, неровно светящиеся локти, приподняв их
как крылья, и стала расстегивать сверкающий ошейник. Он сознавал, что вместе
с ожерельем снимутся и позвонки, -- что в сущности оно-то и было ее
хрустальными позвонками, -- и испытывал мучительный стыд при мысли, что
каждый в классе увидит и подробно опишет ее неизбежный, жалкий, невинный
распад. Вспышка, щелчок; обеими руками она сняла прекрасную голову и, не
глядя на нее, осторожно, осторожно, милая, смутно улыбаясь забавному
воспоминанию (кто бы подумал на танцах, что настоящая драгоценность в
закладе?), поставила прекрасную подделку на мраморную полку туалетного
столика. И тут он понял, что следом пойдет и все остальное: бронзоватые
лодочки со ступнями, перстни вместе с перстами и перси вместе с баюкающими
их кружевами... жалость и стыд его достигли зенита, и при окончательном
жесте высокой, холодной стриптизки, снующей, как пума, по сцене туда и сюда,
в приступе отвратительной дурноты Круг проснулся.
6
на dache [сельский дом, коттедж] Максимовых. А это ветряки на обоях.
пропахшего дома уютно покрякивала печь, и Давид звонко рассказывал что-то,
-- видимо, отвечая на вопросы Анны Петровны, видимо, завтракая с ней в
соседней комнате.
утреннее пробуждение (когда опять находишь себя оседлавшим свою особу) не
является на самом деле полностью беспрецедентным событием, совершенно
оригинальным рождением. Как-то Эмбер и Круг обсуждали возможность того, что
это они выдумали in toto сочинения Вильяма Шекспира, потратив на подделку
миллионы миллионов, замазав взятками рты бессчетным издателям,
библиотекарям, жителям Стратфорда-на-Авоне, ибо, приняв ответственность за
все сделанные за три столетия культуры ссылки на поэта, следует
предположить, что ссылки эти -- суть подложные вставки, внесенные надувалами
в настоящие произведения, ими же и подредактированные: в этом еще оставалась
некоторая шероховатость, досадный изъян, но, вероятно, можно устранить и
его, подобно тому, как упрощают перемудренную шахматную задачу, добавляя в
нее пассивную пешку.
воспринимаемого в момент пробуждения в ретроспективе: сам по себе
ретроспективный эффект есть весьма простая иллюзия, мало в чем отличная от
изобразительной ценности глубины и дали, порождаемых окрашенной кистью на
плоской поверхности; однако требуется нечто превосходящее кисть, чтобы
создать впечатление плотной реальности, подпираемой правдоподобным прошлым,
логической неразрывности, ниточки жизни, подобранной именно там, где ее
обронили. Изощренность такого фокуса граничит с чудом, если вспомнить об
огромном числе деталей, требующих учета, требующих размещения в таком
порядке, чтобы внушалась мысль о работе памяти. Круг сразу знал, что жена
его умерла, что он вместе с маленьким сыном поспешно бежал из города в
деревню, и что вид в раме окна (голые волглые ветви, бурая почва, белесое
небо, изба на дальнем холме) -- это не только образчик пейзажа этих именно
мест, но и поместили его сюда, дабы указать, что Давид поднял штору и вышел
из комнаты, не разбудив его; а кушетка в другом углу комнаты с почти
раболепными "кстати" немыми жестами показывает -- видишь, вот, и вот, -- все
необходимое, чтобы убедить его, что здесь ночевал ребенок.
им, что она умерла. Заметьте, как гладко работает ретроспективная машинерия:
все сходится одно к одному. Они (переключаясь на более плавные обороты
прошлого) явились, они наводнили квартиру Круга. Давид как раз надевал
вельветину. Силы прибыли значительные: ее сестра Виола, Виолин отвратный
муж, какой-то сводный брат с супругой, две дальних, едва различимых в тумане
кузины, и неопределенный старик, которого Круг никогда до того не видел.
Подчеркнуть тщеславную напыщенность иллюзорной глубины. Виола сестру не
любила, последние двенадцать лет они виделись редко. Она была в короткой,
густопегой вуальке: вуалька доставала до веснущатой переносицы, не дальше, и
за черными ее фиалками различалось поблескивание, жесткое и удовлетворенное.
Светлобородый муж нежно ее подпирал, хотя на деле забота, которой надутый
прохвост окружал ее острый локоть, лишь затрудняла ее спорые, умелые
перемещения. Она его скоро стряхнула. В последний раз его видели взирающим в
достойном молчании через окно на пару черных лимузинов, ожидавших у бордюра.
Господин в черном и с синими запудренными челюстями -- представитель фирмы
испепелителей -- вошел сообщить, что самое время начать. Тут-то Круг и удрал
с Давидом через заднюю дверь.
трамвайной остановки и вместе с шайкой сонных солдат, возвращавшихся в
казармы, прибыл на железнодорожный вокзал. Прежде, чем впустить его в поезд,
идущий к Озерам, правительственные агенты проверили документы у него и
глазные яблоки у Давида. Гостиница на Озерах оказалась закрытой, но после
того, как они побродили вокруг, веселый почтарь в желтом автомобиле отвез их
(с письмом от Эмбера) к Максимовым. Чем реконструкция и завершается.
друзей, особенно если вода в ней сначала течет чуть теплая, а потом ледяная.
Длинный серебряный волос впечатался в дешевый пряник миндального мыла.
Раздобыть туалетную бумагу в последнее время стало трудненько, ее заменили
нанизанные на крюк обрывки газеты. На дне унитаза плавал конвертик от
безопасного лезвия с ликом и подписью д-ра З. Фрейда. Если я останусь здесь
на неделю, подумал он, эта чуждая древесина постепенно смягчится и очистится
в повторяющихся соприкосновениях с моей прижимистой плотью. Он осмотрительно
ополоснул ванну. Резиновая трубка брызгалки, булькнув, слетела с крана. С
веревки свисали два чистых полотенца и какие-то черные чулки, то ли
выстиранные, то ли ждущие стирки. Бок о бок стояли на полке бутылка
минерального масла, наполовину пустая, и серый картонный цилиндр -- прежняя
сердцевина туалетного рулона. Стояли там и два популярных романа
("Отброшенные розы" и "На Тихом Дону без перемен"). Улыбнулась, признав его,
зубная щетка Давида. Он уронил на пол мыло для бритья, а когда поднял, к
мылу оказался приклеен серебряный волос.
книгу закладку, с радушной поспешностью встал и пожал гостю руку крепко,
словно ночной сон был опасным и длительным путешествием. "Как отдыхалось
[Kak pochivali]?" спросил он и, озабоченно хмурясь, проверил температуру
кофейника под стеганым шутовским колпаком. Глянцевитое, розовое лицо
Максимова было выбрито по-актерски гладко (устарелое уподобление);
совершенно лысую голову покрывала ермолка с кистью; одет он был в теплую
куртку с бранденбургами. "Рекомендую, -- сказал он, указывая мизинцем. --
Насколько могу судить, -- единственный сыр, который не тяжелит желудка."
этого отставного коммерсанта талантов и вовсе не было), но потому, что
каждая проведенная с ним минута приходится ровно впору твоим жизненным
меркам. Есть дружбы, подобные циркам, водопадам, библиотекам; есть и иные,
сравним их со старым халатом. Разберите на части ум Максимова и ничего
привлекательного вы в нем не найдете: идеи консервативны, вкусы
неразборчивы; но так или иначе, эти скучные части слагались в замечательно
уютное и гармоничное целое. Честности его не разъедала никакая изысканность
мысли, он был надежен, как окованный сталью дубовый сундук, и когда Круг
однажды заметил, что слово "лояльность" напоминает ему звучаньем и видом
золоченую вилку, лежащую под солнцем на разглаженном бледно-желтом шелке,
Максимов ответил довольно холодно, что для него лояльность исчерпывается ее
словарным значением. Здравый смысл оберегала в нем от самодовольной
вульгарности тайная тонкость чувств, а несколько голая и лишенная птиц
симметрия его разветвленных принципов лишь чуть-чуть колебалась под влажным
ветром, дующим из областей, которые он простодушно полагал не сущими. Чужие
несчастья заботили его больше собственных бед; и будь он старым морским
капитаном, он бы скорее затонул со своим кораблем, чем виновато плюхнулся в
последнюю спасательную шлюпку. В данный момент он собирался с духом,