помнит. Кажется, он рассказывал, как они откачивали затопленную шахту. А
может, и нет. Юрочка слушал не перебивая, много курил. Потом, в какую-то
из пауз, мучительно морща лоб, заговорил о том, что никак, мол, не
укладывается у него в голове, - впрочем, по-настоящему он об этом даже не
думал, - как это человек, переживший столько, сколько пережил Вадим, может
еще спокойно обо всем этом рассказывать.
вопрос. И другие задавали.
сколько Юрочке сейчас. И посадили зазря, как Юрочка выразился. И просидел
полжизни. И не было облегчающего чувства, что страдаешь за дело, за идею,
- зазря страдал. И вот вышел сейчас на свободу и... "Как вы не
озлобились?.." Как ни странно, но злобы у него нет. А была? Чего только не
было, не спрашивай. Все было. А сейчас... Сейчас что-то другое. Почему?
Может быть, это от счастья, что выжил, вернулся, что сохранились еще силы,
что сидишь вот так и, покуривая папиросу, обо всем спокойно рассуждаешь. А
может, потому, что это было не твое личное горе, а трагедия народа и ты
вместе с ним разделил ее. Трудно сказать почему... А может, и потому, что
веришь, что такое не может повториться.
сидел, обхватив руками колени, и пристально смотрел на него. - Ты
понимаешь? Не может.
поколении молодых людей, для которых тридцать седьмой год уже история.
Думал и о Кире. Задумывалась ли она, лепя из глины спокойного, с гордо
откинутой головой юношу, что на самом деле творится в живой голове этого
двадцатидвухлетнего мальчишки, которому, когда умер Сталин, было
шестнадцать лет, и он плакал тогда, боясь, что всему пришел конец. И,
глядя на сидящего рядом с ним Юрочку, в котором сейчас все вопрос и
ожидание ответа, вера и сомнение, желание разобраться в непонятном и таком
нужном, Вадим впервые, быть может, подумал: а не подменяет ли Кира в своем
искусстве все живое и сложное чем-то другим, внешне похожим, а внутренне
условным, придуманным? И только ли в искусстве?
сущности пустой, заполненной пустяками и легкомысленной детской болтовней.
Думал и о последующих годах...
подводя итог всему разговору. - Могу тебе только одно сказать: хочешь
верь, хочешь нет - вторые двадцать лет моей жизни для меня куда важнее и
значительнее, чем первые. Я столкнулся с людьми. С разными людьми. Много
передумал. И многому научился. И хорошему в том числе... - Помолчав, Вадим
добавил: - А может, и они у меня чему-то научились. Может, и я был кому-то
нужен, полезен... Может, еще буду... Ну ладно. Хватит обо мне.
полевой сумкой в руке, уставясь в него начальственным взглядом.
командировочных и молоденький, безусый паренек в какой-то форменной
фуражке. Увидев Вадима, он весело подмигнул ему.
шесть минут Лубны.
заправленных в носки, и через минуту вернулся сияющий, как новый
гривенник.
всеми ветрами и в то же время скептическим и все-все на свете понимающим.
Переубедить его в чем-либо было невозможно: он все знал, и только потому,
что он был молод и весел, на него никто не сердился и не обижался.
вставляющиеся один в другой стаканчики, вынутые им из аккуратненького
чемоданчика. - Это я точно знаю.
угощать.
лепестков розы. Они как губка всасывают никотин.
после каждой затяжки пепел в пепельницу и не отрывал глаз от кончика
сигареты.
неважно, и почему - тоже неважно, тут он многозначительно подмигнул), и
только потому, что он занял второе место по самбо, шпионы не только не
выкрали его, а были препровождены в надлежащее место. К концу его рассказа
по коридору прошла золотоволосая девица в белом свитере, он встрепенулся и
скрылся - "произведем-ка рекогносцировочку..." Рекогносцировка,
по-видимому, ни к чему не привела, так как он вскоре вернулся, зевнул и,
не успев сесть у окна, заснул. Пришлось укладывать его на нижнюю полку.
Заснул он как ангелочек, засунув ладошки под щеку.
кого-то: "До Иркутска сколько еще? Не проехали?", потом вернулся обратно и
опять заснул.
коробит, наливку ему еще вишневую из маминой бутылки сосать... И опять
вспомнился Юрочка. Как они не похожи, эти два парня. И насколько Юрочка
привлекательнее этого, в общем симпатичного, все знающего и ничем, в
общем, не интересующегося болтунишки. Нет, Вовка у него будет не таким...
Он из него настоящего человека сделает, из этого маленького кривоногого
человечка, которого он увидит завтра на вокзале. "Ты Вовку, конечно, мне
оставишь?" - спросит Мария. "Да, конечно", - ответит он.
14
выставку. Все ее хвалили, говорили о психологической глубине проникновения
и прочее в том же роде, но сам Николай Иванович был недоволен. Картина
казалась ему поверхностной и скучной. Похвалы его не радовали. Он тосковал
от одиночества, не находил, куда себя деть.
чувствовал, что что-то неладно. В последние дни перед отъездом Кира как-то
изменилась. Была какая-то возбужденная, торопливая, озабоченная. "Просто
нервничаю, - объяснила она, - конец работы..." И он верил, что она просто
нервничает, кончая работу. Самосохранение - одно из присущих ему качеств -
не позволяло ему вникать в причины этой перемены.
ответ получил только одну открытку и, чтоб не быть назойливым, умолк.
соревнования по боксу. Чтобы не сидеть дома (последнее время ему как-то
особенно надоела квартира, Луша, телефонные звонки), он взял билет и
поехал в Лужники. Там во время перерыва встретил Юрочку. Юрочка был с
девушкой, очень хорошенькой, тоненькой, в ситцевом платьице и, что
особенно понравилось Николаю Ивановичу, с длинными, закрученными на
затылке в узел волосами. Оба стояли в очереди за ситро.
подходить, - ему показалось, что Юрочка заметил его и нарочно отвернулся.
И все-таки подошел. Юрочка приветливо улыбнулся.
ринга.
друга огромными кожаными кулаками. Зрители кричали, вскакивали с мест. Это
был матч между командами СССР и ФРГ, поэтому страсти накалились еще
больше, чем обычно. Юрочка оживленно комментировал удары. Тонечка -
девушку звали Тонечкой - в наиболее острые моменты вскрикивала и
прижималась к Юрочке. Николай Иванович, поглядывая на избивающих друг
друга молодцов, только морщился и ждал, когда же это наконец кончится. Но
почему-то не уходил - сидел и смотрел.
счастливый нашей победой, стал прощаться и вдруг спохватился:
Пишет?