Чтение 14–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

кабаньего жаркого и, старательно погасив свет, тоже пошел в спальню. Он снял
сутану, повесил ее на спинку стула, снял брюки и квадратиком сложил на
сиденье. В белой нижней рубашке и длинных кальсонах он лег возле доктора
Негловича, и через секунду спальню наполнило громкое храпение двух
могущественных и справедливых мужей, которые, закончив великую схватку,
заслужили себе отдых, достойный их возраста, разума и положения.

О том,
что Эффей ответил царю

Однажды у Арона Зембы, который заведовал в городке Барты красным
уголком для лесных рабочих, испортился мотоцикл возле Скиролавок. Вел Арон
Земба сломанную машину до самой кузницы Зигфрида Малявки, широко известного
тем, что он мог наладить любую машину.
Вторым человеком в деревне, разбирающимся в мотоциклах, был лесоруб
Ярош, но Арон Земба предпочитал Зигфрида Малявку, потому что жена Малявки
была родом из околиц Барт. А Арон Земба представлялся всем как общественный
деятель исчезнувшего племени бартов, любил выступать от их имени и хранил их
секреты. А как пристало настоящему барту, он не любил людей из племени
баудов, представителем которых назвался некий Бруно Кривка. Кузнец Зигфрид
Малявка родился в Скиролавках, расположенных у озера Бауды, к баудам его и
надо было относить, но уж если жена его была из околиц Барт, тогда как
рассуждал Арон Земба - также и бартам он должен был потихоньку
сочувствовать. Поэтому смело и не откладывая он вел свой мотоцикл к кузнице.
Как для Арона Зембы, так и для Бруно Кривки имело значение только то
время, которое уже давно прошло. Между тем в недавнем прошлом, когда пылали
снега и человек убивал человека ради куска хлеба или - еще хуже - ради
какой-нибудь идеи, кузнец Зигфрид Малявка пять лет воевал, потом пять лет
просидел в плену, а когда вернулся в Скиролавки, от его жены и троих детей
не осталось ни следа, ни могилы, ни единой вести. Землю Малявки пахали чужие
люди, и только кузница и крытый соломой дом стояли на прежнем месте. Когда
убедился в этом Зигфрид Малявка, он попросту онемел, и с тех пор никому
слова не сказал, так же, как со временем муж Гертруды Макух. Больше всего он
не любил вопросов о прошлом, потому что, в отличие от Шульца или солтыса
Вонтруха, которые тоже в чужой армии служили, но - как говорили - никогда ни
в кого не стреляли, он хорошо знал, хоть и не хотел о том говорить, что по
его вине в далеких и бескрайних степях осталось много вдов и сирот. Четыре
раза в неделю кузнец Малявка отворял свою кузницу, разжигал огонь в горне и,
делая то и се для окрестного люда, старался заработать на несколько бутылок
водки. А когда уж доставал эту водку, то закрывался в своем доме, крытом
соломой, и пил в одиночку два или три дня. Время от времени живала у него
какая-нибудь бабенка, такая, которую муж слишком уж побил или из дому
выгнал, ведь Малявка был мужчиной рослым, мускулистым и необычайно сильным.
Даже в возрасте шестидесяти лет он гнул в руках толстые железные бруски, а
доску мог перепиливать, держа ее левой рукой в воздухе, а правой орудуя
пилой. Никогда, однако, он никому не говорил ни слова, а плату за работу
устанавливал, пользуясь поднятыми вверх пальцами. Женщинам, которые его
навещал, а иногда и жили у него, он тоже ничего не говорил, и поэтому от
него уходили к мужьям, из чего следует, что женщина лучше будет битой, чем
приговоренной к молчанию.
В тот день Арон Земба привел свой мотоцикл к кузне Зигфрида Малявки
итак к нему обратился:
- Написано во второй Книге Царств в разделе пятнадцатом: "И отвечал
Эффей царю, и сказал: "Жив Господь, и да живет господин мой царь: где бы ни
был господин мой царь, в жизни ли, в смерти ли, там будет и раб твой". Из
баудов ты происходишь, Зигфрид, но твоя жена была из бартов. А книга
Моисеева говорит: "Оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к
жене своей". Напоминаю тебе, что я - представитель бартов, то есть как бы их
король, и отсюда моя смелость, чтобы просить тебя о ремонте мотоцикла.
Потому что по жене своей ты к бартам относишься, а не к баудам, которые
имели отвратный обычай вешаться на виселице, построенной в те времена на
Свиной лужайке за Скиролавками.
На улице был трескучий мороз, но в горне кузницы пылал сильный огонь.
Нагой и черный от дыма торс кузнеца Малявки лоснился от пота, мышцы как-то
странно подергивались у него под кожей. На наковальне у Малявки была
разогретая до красноты толстая пластина, и ударами молота он делал из куска
железа что-то вроде прекрасного листа клена, который заказал у него писатель
Непомуцен Мария Любиньски, чтобы, помещенный на крыше его дома, он указывал
направление ветра. Красно-золотые искры раз за разом сыпались под ноги Арона
Зембы, захватывающей была игра мышц под кожей Малявки, и Зембе показалось,
что он прибыл во дворец легендарного Тора, Одинового сына, о котором
столетия назад рассказывали готы, притеснявшие бартов. Готские воины
применяли мечи, но их бог, Тор, пользовался только молотом, так же, как
кузнец Малявка.
- Настоящий человек, Зигфрид, - говорил Арон Земба далее, - должен
помнить не только о времени прошедшем, но и о времени, давно прошедшем. Мы
должны уважать наши особенности, которые называются тождественностью. Знаю,
что в июле каждого года к вам приезжает Бруно Кривка и учит, как улыбаться
только половиной лица, а половиной лица кривиться, чтобы никто не думал, что
вы всем довольны, но никто и не считал, что вы недовольны. Но не говорит вам
Кривка, которой половиной лица надо улыбаться, а которой кривиться. А вот
если ты отремонтируешь мой мотоцикл, Зигфрид, то я открою тебе, которой
половиной лица надо кривиться. Угнетали нас готы, викинги и мальтийские
рыцари, а ты сейчас, как я слышал, делаешь прекрасный кленовый лист для
чужого человека. Брось эту работу и возьмись за ремонт моего мотоцикла. Если
ты оторвешься от сообщества, скатишься к соблазнам, то тождественность свою
утратишь, а это то же самое, как если бы ты душу дьяволу продал.
Быстрее стали удары кузнечного молота, и Арон Земба, осыпанный
красно-золотыми искрами, аж за порог кузницы отступил, чтобы кожух ему не
припалило.
- Ты, похоже, не веришь, Зигфрид, в то, что сто пятьдесят лет тому
назад написал о бартах учитель Герман Ковалик, мол, барты у него коней с
пастбища украли. Сделали это цыгане, никто иной, кроме цыган. Исчезнувший
наш народ терпел много обид от тех и этих, поэтому мы должны держаться
вместе и ремонтировать друг другу испорченные мотоциклы. Это ведь неправда,
что мы были с теми, кто нас потом взял в чужую армию, потому что никогда мы
не были ни с теми, ни с другими, а всегда хотели быть только бартами или
баудами, и никем больше.
Кузнец Зигфрид Малявка перестал бить молотом в раскаленное железо на
наковальне. Лист клена был уже готов и имел прекрасную форму. Выпрямился
Малявка, отер пот со лба и глянул на Арона Зембу, на его большую черную
бороду, такую же, как носил Бруно Кривка. Увидел он, что Земба улыбается ему
правой половиной лица, а левую кривит немилосердно, будто бы издевается над
ним. И такая его злость на Зембу охватила, что поднял он вверх свой
кузнецкий молот, чтобы им Зембу ударить, но тот, сориентировавшись в его
намерении, удрал из кузницы, забрал свой мотоцикл и повел к лесорубу Ярошу,
который ему быстро его отремонтировал. А Зигфрид Малявка вспомнил то, что
ему рассказывал отец. Спросили когда-то бартов и баудов, за кого они, и они
ответили, что ни за кого. "Мы - Никто", - повторял потом князь Ройсс из
Трумеек, мальтийский рыцарь. Поэтому Зигфрид Малявка пять лет воевал, пять
лет просидел в плену, а когда вернулся в Скиролавки, не нашел ни следа, ни
могилы, ни вести о своей жене и троих детях.
Пожаловался Арон Земба людям на кузнеца. С тех пор пошли между людьми
две поговорки. "Молчит, как кузнец Малявка". "Пришел по делу, как Земба с
мотоциклом".
Над приключением Арона Зембы часто смеялись Антони Пасемко и солтыс
Ионаш Вонтрух, люди очень разные по возрасту и характеру. Встречались они
друг с другом и долго разговаривали. Обоих неустанно мучил вопрос: правда
ли, что землей правит сатана?

О стае ворон, разных болезнях
и великой тайне, которая открылась панне Юзе

В Скиролавки прилетела большая стая ворон. Сначала они обсели
развороченный стог соломы, который у леса на поле старого Крыщака уже год
стоял без пользы. Потом разлетелись по заснеженным полям, время от времени
присаживаясь на ветвях одиноких груш на межах или на затвердевших от мороза
комьях земли, которые ветер кое-где обнажил из-под снега. Большие, тяжелые
птицы с лоснящимися, как сажа, крыльями и хищными клювами наполняли зимнюю
тишину жалобным карканьем. Небольшая их стайка, пронзительно каркая, долго
кружила над крытой шифером крышей художника Порваша, а потом уселась на лугу
возле дома писателя Любиньского. Что они там искали, неизвестно, но довольно
долго они кричали в голых ветвях старого вишневого сада, пока Любиньски не
вышел на террасу и не выстрелил в них два раза из своей английской
двустволки. Ни одной вороны он не убил, они, вспугнутые, только перелетели к
школе, а потом ближе к магазину и рыбацким сараям, где нашли пропитание
выброшенные на лед рыбьи потроха. Вечером они исчезли, а утром их видели в
четырнадцати километрах дальше, на полях возле городка Барты. В Скиролавках
осталась только пара старых ворон, у которых было гнездо на краю леса, на
высокой, до самого неба, сосне. И летом, и зимой они кружили высоко над