- О, формально больше чем нужно. И можешь не сомневаться, соберут.
Антон и не сомневался. Захотят - соберут. А причин не захотеть он не видел,
как не видел и своего шанса.
Но даже если есть он, если не плод он моих надежд, слабых и бескрылых,
следует ли спешить с его воплощением? Возможно, видимый выход - не выход
вовсе, но тупик. И такой исход лучше многих. Кажущийся выход может
оказаться входом в лабиринт, но выяснится это не раньше того момента, когда
надежда пожелает стать уверенностью. Сейчас они смотрят мне в спину и ждут,
обернусь ли я, приняв их правила, пойду ли дальше, отвергнув их. Возможно,
любой из двух этих поступков ошибочен, но третьего я не вижу. Сомненья мои
бесконечны, а время, жестокий тюремщик, неумолимо.
После обеда Антон позвал в камеру начальника караула.
- Могу я позвонить в штаб, товарищ капитан?
Мухин кивнул головой:
- Идем, позвонишь. Не Балде, я надеюсь.
- Тогда вы по соседству с генералом сядете, товарищ капитан, - засмеялся
Царенко.
- Не Балде, - коротко ответил Антон.
Номера телефонов штаба лежали в караулке под стеклом. Антон нашел нужный.
- Слушаю, майор Матвейчук, - голос особиста был слышен хорошо, и Антон
различил характерный украинский акцент.
- Товарищ майор, младший сержант Байкалов беспокоит.
- Рад слышать тебя, сержант, но ты лучше заходи ко мне, так поговорим.
- Не могу, товарищ майор, пять суток на гауптвахте досидеть надо.
- Так это у тебя камера с телефоном? - засмеялся особист. - Что
случилось-то?
"Неужели не знает? - не поверил Антон, - Не может не знать. Скорее хочет,
чтобы я в ножки без его помощи упал. Что ж делать, будем падать."
- Да знаете вы эту историю. С самоходом во второй роте.
- Но ты же не... А-а, понял, понял... Дежурным, значит, был. Да, нехорошая
ситуация выходит. Командир, скажу тебе, как собака злой и, причем, на тебя.
Хочет прокурора ввязать в это дело.
- Сегодня ездили к нему.
- К Семену Петровичу? И какие результаты?
- Пока никаких. Но хороших как-то ждать не приходится.
- Я знаю Луженкова. Знаю. Такое кадило раздуть может, что дай Бог. Но как
говорится, на каждую гайку... Хорошо, сержант. - По решительной интонации,
появившейся вдруг в речи Матвейчука, понял Антон, что тот принял решение. -
Досиживай свои сутки, а я тут поработаю. Но выйдешь с гауптвахты - сразу ко
мне.
Больше всего мне хочется проснуться. Дикие черные ночи и холодные звезды.
Теперь мне кажется, что был я здесь всегда. А то, что я помню, что было не
здесь, то было не со мной. Я читал это в книге, мне рассказывали это в
детстве, я выдумал все, - со мной этого не было. Высокие сугробы и резкий
ветер, люди с серыми лицами и красными зрачками. Они рядом со мной сейчас,
хоть раньше их не было. Их образ жизни непривычен, а мораль непонятна мне и
чужда. Но они живут так и жили всегда. И хоть я помню, что есть вещи,
делать которых не следует никогда, порой кажется, что передо мной открыты
области, в которых обстоятельства отсутствуют и мораль мертва.
XII
- В роту звонил, просил своих, чтоб сигарет купили, - объяснил Антон Сереге
свой странный телефонный звонок.
- У выводного попросить не мог? - подозрительно сощурился тот.
- В чайную "Мальборо" кишиневское привезли.
- Ох и любишь ты выеживаться, - возмутился Царенко. - Ну не хочешь "Астру"
курить, это я понимаю, так кури "Яву". Классные сигареты. Всем нравятся.
- Ну, мне не нравятся.
- Заколебал. Всем хорошо, тебе одному плохо.
- А к тому же, кто его знает, может этого "Мальборо" нам теперь несколько
лет не видать.
Царенко промолчал. Если в беседе с Антоном прокурор прогревал мотор и
только начинал входить в привычный режим работы, то Сереге Луженков
достался вполне взвинченным для того, чтобы выполнить все функции
прокурора, как он их понимал.
После обеда они придвинули стол к батарее и, завернувшись в шинели,
попытались на нем уснуть.
- В роте бы так поспать, - проворчал из-под шинели Царенко.
- Только хрен кто даст.
- Это точно, - согласился тот, стараясь вытянуть ноги на батарее.
За прошедший год Антон научился засыпать мгновенно при первом же удобном
случае. Это привитое армией качество скорее забавляло его, чем радовало.
Впрочем, было оно не единственным. Он сильно изменился с тех пор, как
сказал кому-то из первых своих армейских приятелей: "Они хотят, чтобы я рыл
их канаву от забора до обеда. Я ее буду рыть. Там, где они скажут и
столько, сколько они захотят. Но мнение мое о них не станет другим, и они
не заставят меня думать так, как хотят."
Он сильно изменился, несмотря на то, что саму эту фразу твердил едва ли не
ежедневно. Он не стал смотреть иначе ни на систему, погнавшую его с
третьего курса в строй, ни на тех людей, которым вынужден был подчиняться.
И все же согласился стать одним из них.
Причин тому было немало и основная - Москва. Антон хотел остаться в Москве,
и сержантские лычки не казались чрезмерно высокой платой за нее. То, что
они дают власть, воспринималось как приправа, острая компонента блюда, к
которой можно привыкнуть. Антон не знал, что власть подчиняет себе и того,
кому она дана, исподволь подменяя мораль силой. "Неподчинившийся аморален",
- вот единственное credo власти.
Он привыкал к ней постепенно, как привыкают к любому наркотику, едва
осознавая это привыкание. Правда, действие первой инъекции, хоть и была она
незначительной, Антон запомнил хорошо. Он вел на обед взвод, свой первый
набор, три десятка здоровенных лбов, только обувших сапоги и едва успевших
подшиться.
- Взвод, смирно! - скомандовал Антон на полпути к столовой, и парни,
которым впору было удивиться: "Да ты что, мужик, по такой-то жаре и
"смирно"? Давай за пивком лучше смотаемся и свалим загорать на очаковские
озера", - вдруг грохнули строевым шагом по раскаленному асфальту. Ощущение
власти было так неожиданно, сладостно и остро, что сержант Байкалов
почувствовал, как у него встает член.
Их разбудил начальник караула капитан Мухин.
Корнев Павел
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Соломатина Татьяна
Земляной Андрей
Березин Федор