запальчивостью. Ему неприятно было, что этот человек изучающе разглядывает
его. И как будто жалеет. Нет ничего противнее такой жалости.
примиряюще. - Вы интересуетесь, так сказать, вообще. Как студент. Так
многие интересуются. Но большинство этого не любит...
многие просто боятся...
все-таки улавливал что-то обидное для себя.
подумал, что вы могли бы...
еще грел руку через газету. Хорошее настроение было испорчено
воспоминанием о том, что случилось вчера и о чем хотелось забыть. И
никогда, никогда не вспоминать.
нравоучительной интонацией, как будто младшим из них по возрасту был
Николай Гаврилович. - Человеку сделалось отчего-то нехорошо, и вы уже
выводите отсюда, что он может и чего не может. Была какая-то работа, вы
хотели предложить и вдруг раздумали. Это, конечно, ваше дело. А я могу
хоть сейчас. Пожалуйста. Только сейчас мне надо на лекции. Я уже записан.
А вообще я в любое время...
хотите попробовать, то прошу хоть сегодня. Часов в шесть.
фасад здания.
двухэтажного дома, который недавно так страшил его и в котором вчера
случилось с ним это ничтожное происшествие.
дверь. Нет, не эта, а вон та - дальняя, необитая. Это и есть вход в
подвал. Извините, что я вас задерживаю...
напросился пойти в какой-то подвал, на какую-то работу? И почему этот
Николай Гаврилович все время попадается мне на глаза? Или я ему
попадаюсь?"
еще далеко. И Бурденко быстро вытеснил из памяти весь этот разговор, тем
более что ему предстояло прослушать и записать две лекции.
в какое-нибудь занятие, отдаваться ему всем существом, мгновенно вытесняя
из памяти все, что было "перед этим" и что должно быть "после этого".
только порцию гречневой каши, которая почему-то называлась солдатской. В
меню он увидел свой любимый гороховый суп и, главное, услышал его
удивительный запах. Решил взять две порции, чтобы не брать второе.
поместив две тарелки рядом на высоком подоконнике.
подошел сюда:
- Неужели этот жирок вам, коллега, ничего не напоминает?
смог. Вышел из столовой, и тут же, у крыльца в садике, его потрясла такая
рвота, какую не запамятовать во всю жизнь.
собственного успокоения: "Хорошо бы как-нибудь подловить где-нибудь этого
жука Слушкевича и набить ему морду. И второму, курчавенькому, который
смеялся, тоже бы надо как следует дать. Они еще не знают, с кем
связались". Потом, уже совсем ослабевший, уснул.
сильно дуло. Должно быть, накипал мороз.
из-за печки.
зубы. А может быть, не ходить сегодня? Что я, подрядился разве? Что я,
клятву дал? Просто поговорили. А кто сказал, что в шесть часов? Это он
сказал. А что я сказал? Нет, надо пойти. А то опять подумают, что я
чего-то боюсь. А я действительно боюсь. И весь университет будет знать,
что я боюсь. Нет, неудобно. Надо пойти.
не только играли в карты, но и пили чай. В центре стола стоял огромный
медный самовар с медалями.
Никогда он не испытывал такого желания согреться чаем, как тогда. И в
самом деле, почему бы ему было не остаться, не посидеть с товарищами? Уж
если была необходимость пойти в мертвецкую, так лучше всего днем или
утром, а уж никак не вечером.
Спешу, запаздываю.
сделалось на мгновение даже весело от того, что товарищи думают, будто он
спешит на свидание.
переметала поземка. Бурденко постоял с полминуты в подъезде общежития,
точно раздумывая, в какую сторону направиться. И побежал налево в сторону
анатомического корпуса. Побежал, потому что мало оставалось времени до
шести и стыли ноги на холодном тротуаре. Хорошо бы ему купить валенки или,
в крайнем случае, галоши. Ни за что не перезимует он по такой погоде в
летних башмачишках. И как скользко...
полутьме ту узкую, необшитую, как другие, войлоком и брезентом дверь.
Взялся за ручку, дернул. Дверь, однако, нисколько не подалась. Дернул еще
раз. И еще. Что она, заколочена или заперта изнутри? Или, может быть, это
не та дверь? Нет, та. Взялся двумя руками со смутной надеждой, что она не
откроется, но дернул на этот раз изо всех сил. Дверь, забухшая на раннем
морозе, наконец распахнулась и фыркнула тяжким, вонючим теплом.
САМОЛЮБИЕ
войнах, услышит мистически страшную канонаду, увидит множество смертей,
горы трупов. Его самого потом ранят, контузят, оглушат. Но он, наверно,
никогда уже не испытает большего страха, чем в тот зимний, холодный вечер
в Томске, на широкой верхней ступеньке, ведущей в глубокий подвал.
шапку". Это было внушено еще в раннем детстве. "Потом ты должен поискать
глазами икону и перекреститься". Креститься Бурденко уже перестал. А шапку
снял тотчас же, как переступил порог. И тотчас же тяжелая капля скатилась
с потолка ему на голову и, холодная, склизкая, поползла за шиворот, как
гусеница, сообщая всему телу неукротимую дрожь.
продолговатой каменной площадке, стараясь, как говорится, взять себя в
руки. Но дрожь отчего-то усиливалась, и даже вдруг застучали зубы.
Бурденко явственно расслышал раздраженный голос Николая Гавриловича:
же, как все...
почему-то смотреть по сторонам, где направо и налево белело что-то,
внушавшее особый ужас.
ни на кого не ссылаться...
становилось легче. Он стал спускаться все ниже, зачем-то про себя считая
ступеньки. И от этого счета ему тоже становилось лучше. Он насчитал еще
восемь ступенек и, перешагнув через какие-то трубы и шланги, вошел в
большое помещение, заставленное белыми длинными ваннами, чанами и еще
чем-то, что не сразу удалось рассмотреть в неярком освещении.
Николай Гаврилович в темном халате и кожаном фартуке, как мгновение спустя
рассмотрел Бурденко. - Боже мой, как вы вовремя! И как вы выручили нас! А
я не ожидал. Честное слово - не ожидал...
вежливое. Например: "Добрый вечер". Но он не мог разжать рот. Бывает же
такое. Дрожь чуть утихла. А рот замкнулся, как навсегда.
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Корнев Павел
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Пехов Алексей