выразил некогда эти две системы в двух словах -- "Каримари, Каримара! "[*]
глупость превышает его могущество, -- возразил Эмиль. -- Наш дорогой Рабле
выразил эту философию изречением, более кратким, чем "Каримари, Каримара",
-- словами: "Быть может", откуда Монтэнь взял свое "Почем я знаю? " Эти
последние слова науки нравственной не сводятся ли к восклицанию Пиррона[*], который остановился между добром и злом, как Буриданов
осел[*] между двумя мерами овса? Оставим этот вечный спор,
который и теперь кончается словами: "И да и нет". Что за опыт хотел ты
проделать, намереваясь броситься в Сену? Уж не позавидовал ли ты
гидравлической машине у моста Нотр-Дам?
это избитая фраза. Разве ты не знаешь, что каждый притязает на то, что он
страдал больше других?
болезнь принуждает тебя каждое утро напрягать свои мускулы и, как некогда
Дамьен[*], сдерживать коней, которые вечером раздерут тебя
на четыре части? Или ты у себя в мансарде ел, да еще без соли, сырое собачье
мясо? Или дети твои кричали: "Есть хотим"? Может быть, ты продал волосы
своей любовницы и побежал в игорный дом? Или ты ходил по ложному адресу
уплатить по фальшивому векселю, трассированному мнимым дядюшкой, и притом
боялся опоздать?.. Ну, говори же! Если ты хотел броситься в воду из-за
женщины, из-за опротестованного векселя или от скуки, я отрекаюсь от тебя.
Говори начистоту, не лги; исторических мемуаров я от тебя не требую.
Главное, будь краток, насколько позволит тебе хмель; я требователен, как
читатель, и меня одолевает сон, как женщину вечером за молитвенником
порождаются самой нашей чувствительностью? Когда мы достигнем такой ступени
научного знания, что сможем написать естественную историю сердец, установить
их номенклатуру, классифицировать их по родам, видам и семействам, разделить
их на ракообразных, ископаемых, ящеричных, простейших... еще там
каких-нибудь, -- тогда, милый друг, будет доказано, что существуют сердца
нежные, хрупкие, как цветы, и что они ломаются от легкого прикосновения,
которого даже не почувствуют иные сердца-минералы...
шутливым и вместе жалобным тоном сказал Эмиль.
II. ЖЕНЩИНА БЕЗ СЕРДЦА
ясностью могу в эту минуту охватить всю мою жизнь, словно единую картину с
верно переданными фигурами, красками, тенями, светом и полутенью. Эта
поэтическая игра моего воображения не удивляла бы меня, если бы она не
сопровождалась своего рода презрением к моим былым страданиям и радостям. Я
как будто гляжу на свою жизнь издали, и, под действием какого-то духовного
феномена, она предстает передо мною в сокращенном виде. Та долгая и
медленная мука, что длилась десять лет, теперь может быть передана
несколькими фразами, в которых сама скорбь станет только мыслью, а
наслаждение -- философской рефлексией. Я высказываю суждения, вместо того
чтобы чувствовать...
закону! -- воскликнул Эмиль.
утомлять твоего слуха, я не стану рассказывать о первых семнадцати годах
моей жизни. До тех пор я жил -- как и ты и как тысячи других -- школьной или
же лицейской жизнью, полной выдуманных несчастий и подлинных радостей,
которые составляют прелесть наших воспоминаний. Право, по тем овощам,
которые нам тогда подавали каждую пятницу, мы, пресыщенные гастрономы,
тоскуем так, словно с тех пор и не пробовали никаких овощей. Прекрасная
жизнь, -- на ее трудности мы смотрим теперь свысока, а между тем они-то и
приучили нас к труду...
Эмиль.
прерывать его, -- мой отец подчинил меня суровой дисциплине. Он поместил
меня в комнате рядом со своим кабинетом; по его требованию я ложился в
девять вечера, вставал в пять утра; он хотел, чтобы я добросовестно
занимался правом; я ходил на лекции и к адвокату; однако законы времени и
пространства столь сурово регулировали мои прогулки и занятия, а мой отец за
обедом требовал от меня отчета столь строго, что...
чувства, если я не расскажу тебе о тех будничных явлениях, которые повлияли
на мою душу, сделали меня робким, так что я долго потом не мог отрешиться от
юношеской наивности? Итак, до двадцати одного года я жил под гнетом
деспотизма столь же холодного, как монастырский устав. Чтобы тебе стало
ясно, до чего невесела была моя жизнь, достаточно будет, пожалуй, описать
моего отца. Высокий, худой, иссохший, бледный, с лицом узким, как лезвие
ножа, он говорил отрывисто, был сварлив, как старая дева, придирчив, как
столоначальник. Над моими шаловливыми и веселыми мыслями всегда тяготела
отцовская воля, покрывала их как бы свинцовым куполом; если я хотел выказать
ему мягкое и нежное чувство, он обращался со мной, как с ребенком, который
сейчас скажет глупость; я боялся его гораздо больше, чем, бывало, боялись мы
наших учителей; я чувствовал себя в его присутствии восьмилетним мальчиком.
Как сейчас вижу его перед собой. В сюртуке каштанового цвета, прямой, как
пасхальная свеча, он был похож на копченую селедку, которую завернули в
красноватую обложку от какого-нибудь памфлета. И все-таки я любил отца; в
сущности, он был справедлив. Строгость, когда она оправдана сильным
характером воспитателя, его безупречным поведением и когда она искусно
сочетается с добротой, вряд ли способна вызвать в нас злобу. Отец никогда не
выпускал меня из виду, до двадцатилетнего возраста он не предоставил в мое
распоряжение и десяти франков, десяти канальских, беспутных франков, этого
бесценного сокровища, о котором я мечтал безнадежно, как об источнике
несказанных утех, -- и все же отец старался доставить мне кое-какие
развлечения. Несколько месяцев подряд он кормил меня обещаниями, а затем
водил в Итальянский театр, в концерт, на бал, где я надеялся встретить
возлюбленную. Возлюбленная! Это было для меня то же, что самостоятельность.
Но, застенчивый и робкий, не зная салонного языка, не имея знакомств, я
всякий раз возвращался домой с сердцем, все еще не тронутым и все так же
обуреваемым желаниями. А на следующий день, взнузданный отцом, как
кавалерийский конь, я возвращался к своему адвокату, к изучению права, в
суд. Пожелать сойти с однообразной дороги, предначертанной отцом, значило
навлечь на себя его гнев; он грозил при первом же проступке отправить меня
юнгой на Антильские острова. И как же я трепетал, иной раз осмеливаясь
отлучиться на часок-другой ради какого-нибудь увеселения! Представь себе
воображение самое причудливое. сердце влюбчивое, душу нежнейшую и ум самый
поэтический беспрерывно под надзором человека, твердокаменного, самого
желчного и холодного человека в мире, -- словом, молодую девушку обвенчай со
скелетом -- и ты постигнешь эту жизнь, любопытные моменты которой я могу
только перечислить; планы бегства, исчезавшие при виде отца, отчаяние,
успокаиваемое сном, подавленные желания, мрачная меланхолия, рассеиваемая
музыкой. Я изливал свое горе в мелодиях. Моими верными наперсниками часто
бывали Бетховен и Моцарт. Теперь я улыбаюсь, вспоминая о предрассудках,
которые смущали мою совесть в ту невинную и добродетельную пору. Переступи я
порог ресторана, я почел бы себя расточителем; мое воображение превращало
для меня кофейни в притон развратников, в вертеп, где люди губят свою честь
и закладывают все свое состояние; а что касается азартной игры, то для этого
нужны были деньги. О, быть может, я нагоню на тебя сон, но я должен
рассказать тебе об одной из ужаснейших радостей моей жизни, о хищной
радости, впивающейся в наше сердце, как раскаленное железо в плечо
преступника! Я был на балу у герцога де Наваррена, родственника моего отца.
Но чтобы ты мог ясно представить себе мое положение, я должен сказать, что
на мне был потертый фрак, скверно сшитые туфли, кучерской галстук и
поношенные перчатки. Я забился в угол, чтобы вволю полакомиться мороженым и
насмотреться на хорошеньких женщин. Отец заметил меня. По причине, которой я
так и не угадал -- до того поразил меня этот акт доверия, -- он отдал мне на
хранение свой кошелек и ключи. В десяти шагах от меня шла игра в карты. Я
слышал, как позвякивало золото. Мне было двадцать лет, мне хотелось хоть на
один день предаться прегрешениям, свойственным моему возрасту. То было
умственное распутство, подобия которому не найдешь ни в прихотях куртизанок,
ни в сновидениях девушек. Уже около года я мечтал, что вот я, хорошо одетый,
сижу в экипаже рядом с красивой женщиной, разыгрываю роль знатного
господина, обедаю у Вэри, а вечером еду в театр и возвращаюсь домой только
на следующий день, придумав для отца историю более запутанную, чем интрига
"Женитьбы Фигаро", -- и он так ничего и не поймет в моих объяснениях. Все
это счастье я оценивал в пятьдесят экю. Не находился ли я все еще под
наивным обаянием пропущенных уроков в школе? И вот я вошел в будуар, где
никого не было, глаза у меня горели, дрожащими пальцами я украдкой
пересчитал деньги моего отца: сто экю! Все преступные соблазны, воскрешенные
этой суммой, заплясали предо мною, как макбетовские ведьмы вокруг котла, но
только обольстительные, трепетные, чудные! Я решился на мошенничество. Не
слушая, как зазвенело у меня в ушах, как бешено заколотилось сердце, я взял
две двадцатифранковые монеты, -- я вижу их как сейчас! На них кривилось
изображение Бонапарта, а год уже стерся. Положив кошелек в карман, я подошел
к игорному столу и, зажав в потной руке две золотые монеты, стал кружить
около игроков, как ястреб над курятником. Чувствуя себя во власти
невыразимой тоски, я окинул всех пронзительным и быстрым взглядом.
Убедившись, что никто из знакомых меня не видит, я присоединил свои деньги к
Прозоров Александр
Андреев Николай
Роллинс Джеймс
Юрьев Сергей
Посняков Андрей
Афанасьев Роман