каблуком вдавил его в замусоренную землю.
7. ОГОНЬ, ВОДА И ФАЛЛОПИЕВЫ ТРУБЫ
"амораловки" закончилось. Я уложил его спать в чуланчик-кладовку, где всегда
у меня готова раскладушка для заночевавшего гостя.
Парижу с самой красивой женщиной. У тебя много денег. Ты знаменит. Спи!
подозревал, что это было всего-навсего странным стечением
психофизиологических обстоятельств, наподобие того, как испуганный собаками
прохожий вспрыгивает на дерево, откуда потом не может слезть. Я махнул
граммов пятьдесят настойки, подождал, пока начнется действие и
соблазнительные мыслеформы слетятся ко мне, словно воробьи на горбушку.
Потом, учитывая свой предыдущий опыт, глубоко вздохнул и по-йоговски
задержал дыхание:
эпиграммушечником, я выступал на товарищеском банкете участников
всеэсэнгового семинара психоаналитиков, и там это двустишие имело
грандиозный успех. В меня даже влюбилась знаменитая и достаточно хорошо для
доктора наук сохранившаяся психоаналитесса, с которой сразу после банкета мы
поехали ко мне домой. "Завоеватель! -- шептала она всю дорогу, прижимаясь ко
мне. -- Мой копьеносец!" Мы приехали. Затем был краткий постельный официоз,
пресный, как кумырская лепешка, а потом всю ночь она читала мне главы из
своего исследования "Незаживающий шрам нарциссизма" и выспрашивала, что я,
будучи мальчиком, чувствовал, когда мама обещала мне отрезать палец, если я
по обыкновенной детской привычке совал его себе в рот. Больше мы не
встречались...
ощутил в себе необъятные творческие силы и снова история шинного завода
явилась моему внутреннему взору во всей своей дымной красе. Я потрудился до
утра, намолотив страниц сорок. Мог бы стучать дальше, но заболели подушечки
пальцев, да и действие "амораловки" подходило к концу. Остатки воображения я
решил посвятить Витьку. Пока я работал, мне приходили в голову различные
идеи, как превратить его в знаменитость. Должен сказать, наша писательская
действительность изобилует случаями, когда слава выбирает и возносит на
своих перепончатых крыльях таких умственных заморышей, что просто хочется
плакать. Над подобными случаями я много думал, стараясь разобраться в
блудливом механизме внезапного, ничем не оправданного успеха, и кое-что
понял... Для начала нужно придумать Витьку легенду, как разведчику. Писатели
-- люди патологически завистливые, они не могут примириться с тем, что
рядом с ними, по тем же улицам и переулкам, бродит гений, который учился в
соседней школе, а потом работал в соседней редакции. Примирить их с этим
фактом способно лишь сознание того, что гений приехал в Москву черт знает из
какой глубинки. А еще лучше: родился от колхозницы, собиравшей в лесу грибы
и изнасилованной медведем. (Запомнить!)
изложению легенды, и рассудил так: если его будут спрашивать, откуда он,
разумнее всего с улыбкой отвечать -- "из фаллопиевых труб". Для особенно
любопытных я придумал заснеженную красноярскую деревню Щимыти, образовав
название, как вы заметили, с помощью перестановки слогов в родных Витькиных
Мытищах, которые расположены слишком близко от Москвы, чтобы из них вышел
хоть сколько-нибудь стоящий литератор.
как рядовой инженер или учитель, ибо тогда сразу возникает законный вопрос:
почему в этом случае он работает писателем, а не инженером или учителем.
Конечно, проще всего было взять пример с дедушки Хэма -- ковбойка, грубый
свитер, джинсы, ботинки на толстой каучуковой подошве. Но по этому пути уже
не первое десятилетие идут толпы графоманов всех рас и народностей, и тут
легко затеряться. В задумчивости я распахнул мой платяной шкаф. Первое, что
бросилось мне в глаза, -- торчавшая из кучи тряпья пятнистая штанина,
похожая на фрагмент оголодавшей анаконды. Эти десантные брюки лет десять
назад мне подарили в одной воинской части, где я по путевке бюро пропаганды
читал стихи, посвященные Дню Советской армии.
волооких продавщиц, строго заметил: такие строчки он напечатать не может,
ибо советский солдат одевается государством так тепло и справно, что не
может замерзнуть в самый лютый мороз. А сочетание "греет руки" подозрительно
напоминает выражение "нагреть руки". Наконец, "стылый автомат" очень
смахивает на постылый автомат, а это будет мгновенно отмечено недругами из
Пентагона, денно и нощно отслеживающими политико-моральное состояние нашей
армии. На вопрос, что же делать, он пообещал слегка поучаствовать в моем
тексте. Стихи вышли через две недели в "Литературном еженедельнике" тиражом
два миллиона экземпляров, да еще с моей фотографией. Когда я увидел, как он
"поучаствовал", то чуть не заплакал. Я даже несколько дней носил темные
очки: мне казалось, что вот-вот кто-то, меня узнавший, особенно военный,
подойдет и спросит: "Ну и где, чудило, твой любимый автомат?" Обошлось...
принять их за основу. Следующим был синий стеганый восточный халат,
полученный в подарок от кумырского поэта Эчигельдыева, чьи стихи я переводил
по подстрочнику: одно время ко мне таскал подружек заведующий отделом поэзии
народов СССР, он-то и втянул меня в это, прямо скажем, прибыльное дело.
Разумеется, ни кумырского, ни какого другого тюркского, равно как и
финно-угорского или романо-германского языка я не знал, но по подстрочнику
можно переводить даже с древнеазотского языка, который, как известно,
полностью утрачен. Делается это элементарно. В подстрочнике значится:
оригинала:
журнале, так как не знал никакой Зухры и уверял, что повилика в Семиюртинске
не растет, он даже не знает, как она выглядит. К тому же он обиделся,
заявив, что восточные девушки, в отличие от русских профурсеток, по ночам
где попадя не шастают, а сидят дома. Однако халат он мне все-таки подарил,
ибо публикация в московском журнале для национальных поэтов в те времена
была чем-то вроде дополнительной звездочки на фюзеляже истребителя. Между
прочим, для самого Эчигельдыева эта публикация стала судьбоносной: его
заприметили и взяли инструктором в Кумырский райком партии. Правда, после
этого он окончательно порвал с любовной лирикой и с головой ушел в
гражданственность. Его поэма "Весенние ручьи созидания" ждала своего часа на
моем письменном столе.
Витька некоторую излишнюю ориенталистичность. Внимание мое привлекла
войлочная шапочка-сванка, подаренная мне грузинским критиком, которого я
перепил на Днях литературы в Кутаиси. Мы выступали в винодельческом совхозе,
а потом пили молодое вино, закусывая шашлыком и ведя ученую беседу о том,
что грузинская культура гораздо более древняя и мудрая, нежели любая иная, а
уж тем более русская, что Баратынский в подметки не годится Бараташвили, а
если б Ван Гог увидел хотя бы одну вывеску Пиросманишвили, он бы отрезал
себе в отчаянии не одно ухо, а два и, возможно, даже -- нос! Но сванку,
после колебаний, я тоже отверг, опасаясь, что Медноструев примет ее за
иудейскую ермолку -- тогда конец всем моим замыслам...
решил пустить в дело. Эту майку забыл у меня мерзавец Одуев, которому я за
четвертак как-то сдал на две ночи квартиру: его родители, работавшие за
границей, как раз в ту пору приехали на побывку, а у него вдруг закрутился
роман с рыжей страшненькой американочкой, до такой степени горячо
интересовавшейся судьбами социалистического реализма, что идиоту было ясно
-- помимо статей об эстетических тенденциях советской литературы, она пишет
и аналитические записки для соответствующего отдела ЦРУ. Впрочем, как
говорили древние, что внизу, то и наверху, -- Одуев тоже наверняка
сотрудничал с КГБ, в противном случае хрен бы он оказался в одной постели с
представительницей чуждой идеологии. В те времена такая поэтическая
вольность могла закончиться печальным извивом судьбы.
Доставалов Александр
Свержин Владимир
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Круз Андрей
Посняков Андрей