Чтение 14–й страницы книги ~Смерть Анфертьева~

- Ну и что? - Красноватое лицо директора выразило удивление. - Что из
этого следует?

- Зима следует.

- Это хорошо или плохо?

- Плохо.

- Почему? - спросил Подчуфарин, раздражаясь.

Разговор с фотографом затягивался.

- Падает освещенность предметов. Приходится увеличивать выдержку,
открывать диафрагму. Это, в свою очередь, приводит к потере резкости
изображения. О чем я вас заранее предупреждаю. Отсутствие резкости на снимке
уменьшает количество подробностей, в результате информационная насыщенность
фотографии падает.

- Да? - Подчуфарин выразительно посмотрел на Квардакова, и тот в
мимолетный миг встречи своего взгляда с директорским успел, все-таки успел,
проходимец, состроить горестную гримасу. Дескать, что взять с человека -
фотограф! - Да, - опять протянул Подчуфарин. - Скажи, Вадим, ты бы пошел на
мое место?

- Конечно, нет.

- Почему? - обиделся директор.

- Мне пришлось бы отказаться от многих вещей. Думаю, что приобрел бы я
меньше, чем потерял.

- И что бы ты потерял? - спросил Квардаков, чувствуя неловкость оттого,
что разговор идет без его участия.

- Самого себя, например.

- Ха! Велика потеря! - хмыкнул Квардаков и преданно уставился на
директора белесыми, узко поставленными глазами.

Подчуфарин помолчал, выпятив губы, передвинул календарь на столе, в окно
посмотрел, на поблекшие клены, на капли, падающие с крыши мимо его окна, на
серое небо, заводскую трубу...

- Ты полагаешь, что со мной это уже произошло?

- Может быть, не полностью, не окончательно...

- Ты не прав, Анфертьев. Ты не прав. Ты совершенно не прав. Разве ты не
отказываешься от самого себя, занимаясь работой пустой и никчемной? Разве ты
не пренебрегаешь своими желаниями, проходя мимо магазина только потому, что
у тебя пусто в кармане? А здороваясь с постылыми людьми, желая успехов
сволочи, поздравляя подонка, разве ты не предаешь самого себя? Разве не
становишься при этом и сам немного мерзавцем, а? Анфертьев!

Подчуфарин, сам того не подозревая, разбил последнее пристанище Вадима
Кузьмича или, скажем иначе, убрал с его пути последнее препятствие.
Возможностью оставаться самим собой, жить открыто и просто оправдывал
Анфертьев собственные неудачи, незавидность положения, мизерную зарплату.
Все это давало ему ощущение уверенности в отношениях с женой, позволяло с
чувством собственного достоинства заниматься не больно почетным делом. Но
теперь, когда эти соображения были разоблачены, Вадиму Кузьмичу стало легче.
Так бывает - происходит вроде бы пустячное событие, но оно приносит свободу,
ты волен сам принимать решение, и нет уже гнетущей зависимости от чьего-то
мнения, взгляда, от собственной нерешительности, ты освобожден от
порядочности, в конце концов.

- Я мог бы сказать вам, Геннадий Георгиевич, что само понятие оставаться
самим собой зависит от того, о ком идет речь...

- Брось, Вадим! Это несерьезно. Есть широкий круг вещей, необходимых
каждому человеку, признание ближних, внутреннее достоинство, основания,
чтобы относиться к себе с уважением. Конечно, что-то приходится приносить в
жертву, и тогда наши руки оказываются в крови. Не важно то, что мы получаем.
Если мы пожертвовали барашком и получили от богов дождь - это прекрасно! Это
выгодно!

Да, приходится лишаться духовной или нравственной девственности. Но
девственность - это не та вещь, которой стоит гордиться слишком долго. А,
Анфертьев? - спросил Подчуфарин, стараясь не смотреть в сторону похотливо
хихикающего Квардакова. - Наступает день, когда она становится позором,
неполноценностью, когда о ней и заикнуться стыдно. Тебе не приходило это в
голову, Анфертьев?

- Нехорошо, Геннадий Георгиевич, - усмехнулся Вадим Кузьмич. - Словами
тешитесь. Получается, что позорно быть девственно-чистым, да? И нужно
совершить подлость, куплю-продажу самого себя, чтобы стать нормальным
человеком? Вы благополучно избавились от духовной и нравственной
девственности? Что же мы имеем в результате? Директора Подчуфарина? Какого
барана вы принесли в жертву, чтобы получить от богов этот дар?

- Ты считаешь, что директор Анфертьев был бы результатом более
значительным?

Квардаков вертел головой, пытаясь поймать момент, чтобы захихикать и этим
поддержать директора, потом в ужасе закрывал рот ладонью, чтобы не закричать
невзначай от тех бесстыдных слов, которые произносил уважаемый товарищ
Подчуфарин, директор Геннадий Георгиевич.

- Да что он вам скажет, Геннадий Георгиевич, дорогой! Что он может
сказать!

- Квардаков перенес тяжесть тела с правой ягодицы на левую, потом в
обратную сторону, потом приподнялся да так и оставался в полуприподнятом
состоянии, уставившись на Анфертьева, взглядом моля его не перечить, не
огорчать начальство.

- Слушаю тебя, Анфертьев, - улыбнулся Подчуфарин. - Неужели директор
Анфертьев был бы божеским даром для всех нас?

- Не надо, Геннадий Георгиевич. Не надо. Этого из моих слов не следует.

Даже то, что вы не можете сейчас позволить себе разговаривать со мной
легко и просто на равных... Да, да, на равных...

- На равных?! - Квардаков встал, и шерсть его на мохнатом пиджаке
поднялась дыбом от возмущения и гнева. - И ты такое мог...

- Успокойтесь, Борис Борисович, - Анфертьев поднял руку. - Я не стремлюсь
в президиум, не хочу принимать производственные решения, подписывать
приказы, не прошу повышения зарплаты, квартиры, бесплатной путевки в
заводской дом отдыха...

Мы говорим о посторонних вещах. Так почему бы нам не по говорить о них на
равных, с высоты нашего опыта, возраста, а не с высоты кресла, должности,
поста... Почему мы должны быть заранее уверены, что, чем выше у человека
должность, тем он...

- Умнее? - подсказал Подчуфарин.

- Да, - кивнул Анфертьев, - но я хотел сказать другое. Почему он должен
быть обязательно прав? Он что уже не человек? Ошибаться не может? Он уже дар
Божий? Уж если мы все образованны и сознательно отказались от духовной и
нравственной девственности, уж если Геннадий Георгиевич вовсе не хозяин
завода, а сидит здесь по той же причине, что и я, - ради зарплаты... ведь мы
не должны забывать, что собрались здесь, чтобы зарабатывать деньги, покупать
обновки...

- Но есть и более высокие цели! - возмущенно вскричал Квардаков.

- Какие? - с невинным нахальством спросил Анфертьев.

- Ну как... Есть задачи, поставленные перед нами...

- Какие задачи?

- Ну, это... Подъем благосостояния!

- Ну и я о том же! - рассмеялся Анфертьев. - Обновки - разве это не
благосостояние? Воспитывая своих детишек, покупая теще калоши к Восьмому
марта, восстанавливая под руководством товарища Подчуфарина старый
бульдозер, мы достигаем и более высоких целей. Из наших незаметных усилий
складывается производственная мощь государства, из наших домочадцев
возникает новое общество, из наших низменных страстей вырабатывается
нравственность... Если только мы не считаем ее позором.

- Вы опасный человек, Анфертьев, серьезно сказал Подчуфарин.

- Для кого?

- Разумеется, для себя. Больше всего навредить вы сможете самому себе.
Чем жестче человек думает, тем Дальше видит, чем глубже проникает в суть
вещей, тем Для меня он безобиднее. Мне не страшен человек, который мыслит
государственными масштабами, разбирается в недостатках и достоинствах нашей
системы производственных отношений, в социальной психологии личности, для
меня куда опаснее тот, кто знает, почему уволился мастер Марафонов, что
написал в своей очередной анонимке пенсионер Сигаев, почему я не получил
поздравительную открытку из треста к ноябрьским праздникам. От тебя, Вадим,
можно ожидать многого...

- Чего же вы ждете от меня сейчас?

- Сейчас? - Подчуфарин усмехнулся. - Нужен альбом. Большой, потрясающий
альбом - наши достижения за десять лет. Новая техника, рационализаторское
движение, передовики, спортсмены, знамена, ордена, ветераны войны и труда...

Почетные гости на заводе, художественная самодеятельность, сбор
металлолома...

- Совещание у директора, - подсказал Квардаков.

- И это не помешает. Альбом нужен в десяти экземплярах. Нам светит
награда, и мы должны показать свои достижения. Задание понятно? Больше тебя
не задерживаю: Всего доброго, Вадим Кузьмич! Желаю творческих успехов.

Напрасно, ох, напрасно ввязался Подчуфарин в этот спор с Анфертьевым. Сам
того не ведая, он убрал последние сомнения в душе Вадима Кузьмича. Теперь
уже ничто не остановит его, не убережет от рокового шага. Если самые высокие
нравственные порывы не имеют никакой цены, поскольку они вынужденные и
потому не могут быть отнесены к заслугам, то стоит ли держаться за них,
носиться с ними, как черт с писаной торбой?

Сейф вошел в жизнь Анфертьева, как бульдозер в ветхие скопления отживших
свой век домишек. Он сдвинул неглубокие впечатления не очень-то насыщенной
его жизни, и дрогнули, отступили, рухнули мечты о японской камере
"асахипентакс", о публикации в "Советском фото" или в "Огоньке", и даже
таяшаяся где-то возле спинных позвонков мечта о красивой любви с красивой
девушкой тоже оказалась потесненной угловатым мастодонтом. Правда, она
несколько своеобразно воплотилась в отношениях Анфертьева со Светой Луниной.
Да-да, с хозяйкой бронированного чудовища. Вряд ли есть в этом что-то