хотела было броситься за ним, надеясь, что он поможет освободить от службы
робкого мальчика-мясника, который через год подпадал под призыв. Но она сама
поняла тщету этих усилий, ибо давно уже робкий убийца животных сменил мясную. И
то ли наша лавка боялась потерять клиентуру, то ли там были чистосердечны, но
Франсуазе ответили, что неизвестно, где этот мальчик служит, -- и, к тому же, из
него никогда не получится хорошего мясника. Франсуаза бросилась тогда на поиски.
Но Париж велик, мясные лавки бесчисленны, и она напрасно обегала многие из них,
она так и не смогла найти робкого и кровавого юношу.
Он вошел в мою комнату, я осторожно вышел к нему навстречу, испытывая что-то
сверхъестественное, -- то же чувство, которое мы испытываем, когда видим
отпускников, когда принимаем, наряду с остальными, смертельно больного, который,
однако, встает, одевается, гуляет еще. Казалось ( казалось в особенности
поначалу, ибо для живших, в отличие от меня, неподалеку от Парижа, это стало
привычным, а привычка отсекает в предметах, виденных нами много раз, корень
глубокого впечатления и мысли, придающей им реальное значение ), казалось, что
есть что-то жестокое в этих солдатских отпусках. Во-первых, мы думаем: << Они не
вернутся, они дезертируют >>. И правда, они приезжают из мест, в реальность
которых мы поверить не можем, потому что эти места известны нам только по
газетам; мы не в силах представить себе, что кто-то может участвовать в этих
титанических боях и вернуться с простой контузией плеча; они вот-вот уйдут на
побережья смерти, и то, что они появились на мгновение вблизи нас, непредставимо
нам, нас переполняет нежность, ужас и ощущение таинства, словно бы мы вызвали
покойников; покойники предстали нам на мгновение, и мы ни о чем не осмеливаемся
их спрашивать; впрочем, самое большее, они ответят: << Вы этого представить не
сможете >>. Всг это необычно настолько -- в отпускниках, вырвавшихся из ада, в
живых или мертвых, загипнотизированных или вызванных медиумом, -- что
единственное следствие соприкосновения с тайной, если это вообще возможно,
только усиливает незначительность слов. Таким был и мой разговор с Робером,
получившим к тому же на фронте ранение, более величественное и загадочное для
меня, чем отпечаток, оставленный на земле ногой великана. И я ни о чем не
осмелился расспрашивать его, а он говорил со мной только о простых вещах. К тому
же, эти слова не сильно отличались от тех, которые говорились до войны, как
будто бы люди, вопреки ей, остались теми же; тон бесед был прежним, изменилась
разве тема, только и всего.
Я понял, что в войсках им таки изысканы были способы забыть мало-помалу, что
Морель вел себя по отношению к нему столь же некрасиво, как по отношению к дяде.
Однако он по-прежнему испытывал сильную привязанность к Морелю и ни с того ни с
сего захотел с ним встретиться снова, -- эта встреча им постоянно откладывалась.
Я счел, что по отношению к Жильберте будет более тактично, если я не скажу
Роберу, что ему достаточно посетить г-жу Вердюрен, чтобы найти Мореля.
Я уничиженно говорил Роберу о том, как неощутима война в Париже. Он ответил мне,
что в Париже это иногда даже "довольно поражает". Он упомянул налет цеппелинов,
случившийся накануне, и спросил меня, видел ли я его, -- так раньше он спрашивал
меня о каком-нибудь спектакле, представлявшем большой эстетический интерес. Еще
на фронте становится понятно, что есть своего рода шик во фразах типа << Это
прелестно, какая роза, какая бледная зелень! >>, -- произнесенных в тот момент,
когда можно вот-вот погибнуть; но в Париже для Сен-Лу это не очень подходило, по
крайней мере, применительно к незначительному налету, который однако, в ночной
тиши с нашего балкона казался внезапно разразившимся празднеством, со взрывами
защитных ракет, перекличками горнов, звучавшими не только для парада, и т. п. Я
говорил ему о красоте самолетов, поднявшихся ночью. << Наверное, еще более
красивы те, которые спускаются, -- ответил он. -- Я согласен, это необычайно
красиво -- в тот миг, когда они поднимаются, когда они вот-вот "пойдут
созвездием", повинуясь законам столь же точным, как те, по которым движутся
звезды, -- тебе это кажется только спектаклем, а на самом деле это сбор
эскадрилий, они исполняют приказ и идут на преследование. Но разве не
восхитительнее тот момент, когда они уже полностью слиты со звездами, а
некоторые из них выскакивают, начиная преследование, или возвращаются после
сигнала отбоя, тот момент, когда они "устраивают светопреставление"114, и даже
звезды сходят со своих мест? И эти сирены, не кажется ли тебе, что в них есть
что-то от Вагнера, -- это, впрочем, вполне подходящее приветствие немцев, --
будто к их прибытию исполняют национальный гимн, так сказать, а кронпринц и
принцессы присутствуют в императорской ложе, Wacht am Rhein; это наводит на
вопрос -- авиаторы ли это, или же, скорее, это взлетающие валькирии? >> Ему,
казалось, доставило удовольствие это уподобление авиаторов валькириям, но тем не
менее он объяснял его чисто музыкальными причинами: << Матерь Божья, да ведь эта
музыка сирен явно из "Полета Валькирии"! Наверное, чтобы послушать Вагнера в
Париже, немецкие налеты просто необходимы >>. Впрочем, с определенной точки
зрения это сравнение было небезосновательно. С нашего балкона город выглядел
угрюмым черным бесформенным чудищем, неожиданно выползшим из глубин и ночи к
свету и небесам; авиаторы, один за другим, устремлялись на душераздирающий зов
сирен, в то время как медленнее, -- и коварней, тревожнее, чуя что-то невидимое
еще и, может быть, уже близкое к своей цели, -- непрестанно суетились
прожектора, чуя врага, охватывая его своими лучами, пока направленные ими
самолеты не бросались в травлю, чтобы его уничтожить. И, эскадрилья за
эскадрильей, авиаторы устремлялись из города, перемещенного теперь в небеса,
словно валькирии. Однако клочки земли, где-то на уровне зданий, были освещены, и
я сказал Сен-Лу, что, будь он накануне дома, он мог бы, наблюдая небесное
светопреставление, увидеть нечто подобное и на земле, как в "Погребении графа
Оргаса" Эль Греко, где два этих плана параллельны, -- это был замечательный
водевиль, разыгранный персонажами в ночных рубашках, -- все они, по
значительности своих имен заслуживали места в светских хрониках какого-нибудь
последователя Феррари115, сообщения которого частенько Сен-Лу и меня забавляли,
и мы забавлялись, составляя их сами. Так мы веселились и в тот день, хоть и по
"военному" поводу -- по поводу цеппелинов, но словно войны и не было:
<< Среди присутствующих: очаровательная герцогиня де Германт в ночной рубашке,
неподражаемый герцог де Германт в розовой пижаме и купальном халате, и т. д., и
т. п. >>
<< Я не сомневаюсь, -- сказал он мне, -- что во всех больших гостиницах по
коридорам носились американские еврейки в неглиже, прижимая к потрепанным грудям
жемчужное колье, благодаря которому они рассчитывают выйти замуж за
какого-нибудь разорившегося графа. Отель Риц в этот вечер, должно быть, походил
на Дом свободной торговли116 >>.
<< Ты напоминаешь о наших донсьерских разговорах. Какое это было прекрасное
время. Какая пропасть нас от него отделяет. Вернутся ли когда-нибудь эти дни
Но давай вспомним эти разговоры не только потому, что они были задушевны, --
сказал я ему. -- Я пытался проверить, в какой мере истинно то, о чем мы тогда
говорили. Эта война перевернула всг, и в особенности, как ты мне говорил, само
представление о войне, -- а опровергла ли она твои слова о баталиях, например,
наполеоновских, что они-де будут повторены в будущих войнах? >> -- << Нисколько!
-- ответил он, -- наполеоновские баталии повторяются постоянно, и тем более в
эту войну, в которой Гинденбург118 -- живое воплощение наполеоновского духа. Его
быстрые перемещения войск, уловки -- например, когда он, либо оставив только
незначительное прикрытие перед одним из своих противников, обрушивает все
объединенные силы на другого ( как Наполеон в 1814-ом ), либо глубоко продвигает
диверсию, вынуждая противника удерживать силы на второстепенном фронте ( как
уловка Гинденбурга у Варшавы, благодаря которой обманутые русские перевели туда
силы целиком и были разбиты на Мазурском Поозерье ), его отступления, сходные с
теми, с которых начались Аустерлиц, Арколь, Экмюль119, -- всг это он наследовал
от Наполеона, и это перечисление можно продолжить. Я добавлю только, что если ты
в мое отсутствие попытаешься постепенно истолковывать события этой войны, не
слишком полагайся на эту частную манеру Гинденбурга; в ней ты не найдешь ключа к
его действиям, ключа к тому, что он готов сделать. Генерал похож на писателя,
сочиняющего пьесу, книгу, сюжет которой сам по себе, -- неожиданными
возможностями в одном месте, тупиком в другом, -- вынуждает его полностью
отклонить первоначальный план. Так как диверсия должна производиться только в
пункте, имеющем вполне самостоятельное значение, представь, что диверсия удалась
вопреки всем ожиданиям, тогда как первостепенная операция завершилась
поражением, -- одним словом, диверсия может стать первостепенной операцией. Я
ожидаю от Гинденбурга одной из наполеоновских баталий -- разделения двух
противников, англичан и нас >>.
Я спросил Сен-Лу120, подтвердила ли эта война то, что говорилось в наших
донсьерских беседах о баталиях прошлого. Я напомнил ему разговоры, самим им уже
забытые, -- например, о том, что в будущем генералы будут повторять развитие
битв прошлого. << Уловки, -- сказал я ему, -- практически невозможны в
операциях, приготовленных загодя с таким стяжением артиллерии. И то, что ты мне
сейчас сказал об авиационной разведке, а этого ты, очевидно, не мог предвидеть,
препятствует применению наполеоновских хитростей >>. -- << Как ты ошибаешься! --
воскликнул он, -- эта война, конечно, отличается от других и сама по себе
состоит из цепи последовательных войн, каждая из которых в чем-то отличается от
предшествующих. Мы усваиваем новый вражеский прием, чтобы себя от него
предохранить, а противник снова берется за новации. Так же обстоит дело и во
всех искусствах, и то, что было создано прекрасным, останется прекрасным
навечно, -- и, как в любой отрасли человеческой деятельности, старые приемы
будет иметь успех всегда. Должно быть, только вчера вечером толковейший из наших
военных критиков написал: "Чтобы освободить восточную Пруссию, немцы начали
операцию мощной отвлекающей атакой далеко на юге, против Варшавы, пожертвовав
десятью тысячами солдат для обмана противника. Когда они подготовили, в начале
1915-го, наступательную группировку эрцгерцога Евгения, то для того, чтобы
освободить Венгрию от угрозы, они распустили слух, что эта группировка
предназначена для операции против Сербии. Подобным образом, в частности -- в
1800-ом, армия, которая должна была выступить против Италии, обычно упоминалась
в качестве резервной и, казалось, она была предназначена не для перехода через
Альпы, а для поддержки армий, задействованных на северных театрах. Уловка
Гинденбурга, атаковавшего Варшаву, чтобы замаскировать подлинное наступление на
Мазурском Поозерье, повторяет наполеоновский план 1812-го года". Как ты видишь,
что г-н Биду121 повторяет мои слова, которые ты мне напомнил. И поскольку война