Чтение 14–й страницы книги ~Ночь в Лиссабоне~

Шварц замолчал.

- Вы нашли бога? - спросил я.

Это был грубый вопрос, но он почему-то стал для меня очень важным.

- Лицо в зеркале, - ответил Шварц.

- Какое лицо?

- Всегда одно и то же. Разве вы не знаете своего собственного лица?

Я ошеломленно посмотрел на него и опять увидел то странное выражение, которое уже замечал однажды.

- Лицо в зеркале, - повторил он. - И лицо, которое выглядывает у вас из-за плеч, а там еще одно, но тут вы сами вдруг обращаетесь в зеркало с его бесконечными отражениями... Нет, я его не нашел. Да и что с ним делать, если и найдешь? Теперь нет ни одного человека, который знал бы это. А искать, что ж, это совсем другое, - он улыбнулся. - Впрочем, тогда у меня уже не было для этого ни времени, ни сил. Я оказался слишком глубоко на дне. Я думал только о том, что я любил. Я жил не богом, не справедливостью. Круг замкнулся. Это было то же состояние, что тогда у реки. Оно повторялось. И опять я был один. Когда это приходит, можно не думать, раздумье только внесет путаницу. Все совершается само собой. Из жалкого человеческого одиночества нужно идти туда, куда неслышно толкает тебя неведомая рука событий. Только надо идти, ни о чем не спрашивая, и тогда все будет хорошо. Наверно, вы думаете, что я излагаю сейчас невероятный бред?

Я отрицательно покачал головой.

- Нет, я знаю это тоже. Так бывает и в минуты большой опасности. Я встречал людей, которые переживали нечто похожее на воине. Вдруг без всякой причины человек покидает блиндаж, который минутой позже превращается в кровавое месиво. И он сам не знает, почему вышел: ведь с точки зрения здравого смысла блиндаж в сто раз надежнее, чем открытый окоп.

- Я совершил невероятное, - продолжал свой рассказ Шварц, - а действовал при этом так, будто делаю само собой разумеющееся. Однажды утром я вышел из лагеря на проселочную дорогу. Теперь я не пытался, как обычно, ускользнуть ночью. Наоборот, совершенно не таясь, на глазах у всех, ясным солнечным утром подошел к главным воротам и заявил часовым, что меня отпустили; потом пошарил в карманах, дал обоим солдатам денег и сказал, что они могут по этому случаю выпить за мое здоровье. Никому не могло прийти в голову, что кто-нибудь решится так дерзко, не имея пропуска, открыто покинуть лагерь. Поэтому ошеломленные крестьянские парни в солдатских мундирах у ворот даже не догадались спросить у меня пропуск.

Я медленно пошел по белой пыльной дороге. Я не бросился бежать, хотя мне казалось, что позади остались не ворота лагеря, а пасть дракона, который крадется следом и вот-вот схватит меня.

Я спокойно засунул в карман паспорт покойного Шварца, которым я размахивал перед глазами стражи, и пошел дальше. Пахло розмарином и тимьяном. Это был запах свободы.

Потом я наклонился, словно для того, чтобы зашнуровать ботинок, и украдкой посмотрел назад. Дорога была пустынна. Я пошел быстрее.

У меня не было ни одного из тех документов, которые требовались в то время. Я немного знал по-французски и надеялся сойти за француза, говорящего на диалекте. Тогда еще вся страна находилась в движении. Города и деревни были забиты беженцами из оккупированных областей. По дорогам двигались автомашины, велосипедисты, тележки с узлами и домашним скарбом, отставшие солдаты.

Я подошел к придорожному ресторанчику, окруженному деревьями, под которыми стояло несколько столиков. Позади начинался плодовый сад и огород. В большой комнате, выложенной плитами, пахло пролитым вином, свежим хлебом и кофе.

Я сел за стол, ко мне подошла босоногая девушка, расстелила скатерть, поставила кофейник, чашку, тарелку с хлебом и мисочку меда. После Парижа я не видывал такой роскоши.

А снаружи мимо пыльной изгороди двигался мир, потерпевший крушение, и только еще здесь, в тени деревьев, оставался дрожащий оазис покоя и тишины, наполненный жужжанием пчел и золотистым светом позднего лета. Мне казалось, что, как верблюд, я должен напиться этого покоя про запас, впрок, для грядущего перехода через пустыню. И я закрыл глаза и пил, и вокруг меня был мерцающий свет.

На вокзале я увидел жандарма и повернул обратно. Хотя я не думал, что уже сообщили о моем исчезновении, я все же решил держаться подальше от железной дороги. Пока мы в лагере, никто особенно не думает о нас, но достаточно нам убежать, как тут же принимаются нас разыскивать, словно драгоценность. Нам отказывают в куске хлеба, пока мы сидим взаперти, но не жалеют никаких затрат, чтобы изловить нас опять, и с этой целью мобилизуют целые роты солдат.

Часть пути мне удалось проехать в грузовике. Шофер на чем свет ругал немцев, войну, бога, французское и американское правительство. Но прежде чем высадить меня, он поделился со мной последним куском хлеба.

Целый час я шагал по проселку до следующей станции. Я уже был научен тому, что, если не хочешь показаться подозрительным, не прячься. Я прямо подошел к кассе и попросил билет первого класса до ближайшего города. Кассир, однако, не спешил выполнить мою просьбу, и я понял, что он хочет спросить документ. Но тут я опередил его и прикрикнул, чтобы он не копался. Чиновник растерялся и выдал мне билет.

Я отправился в кафе и пробыл там до отхода поезда.

Так мне удалось за три дня добраться до лагеря, где находилась Елена. Однажды меня остановил жандарм, но я заорал на него по-немецки и сунул ему под нос паспорт Шварца. Бедняга отшатнулся и был рад, что я оставил его в покое. Австрия входила в состав Германии, и австрийский паспорт уже действовал почти как удостоверение гестапо. Изумительную силу таил в себе документ мертвого Шварца. Во всяком случае - большую, чем человек. И это был всего-навсего клочок печатной бумажки!

Чтобы достичь лагеря, где была Елена, надо было подняться на гору, покрытую лесом, зарослями дрока, вереска и розмарина. Я добрался до него к вечеру. Он был обнесен проволокой, но не выглядел так безрадостно, как Леверне, может быть, потому, что это был женский лагерь. Почти на всех женщинах были пестрые платки, закрученные иной раз на манер тюрбанов. Мелькали яркие платья. Я смотрел из леса, и все это производило даже беспечное впечатление.

Странная вялость вдруг овладела мной. Я ожидал другого: одиночества, безысходности, куда я прорвусь подобно Дон-Кихоту или Георгию Победоносцу. А здесь во мне вообще не нуждались, словно там, в лагере, все были довольны. Если Елена здесь, она давно забыла меня.

Я долго смотрел из-за деревьев, решая, что делать дальше. В сумерках к ограде подошла женщина. Потом вторая, третья. И вот их уже оказалось много, и все стояли молча, едва перебрасываясь друг с другом словами. Они смотрели вдаль, через проволоку, невидящими глазами, потому что перед ними не "было того, что они хотели бы увидеть - свободы.

Небо стало сиреневым. Из долины вверх по склонам ползли тени, кое-где замелькали слабые огоньки. И женские фигуры у ограды лагеря тоже, постепенно теряя краски и формы, стали тенями. Бледные лица прерывистой цепью колыхались за проволокой над плоскими черными силуэтами. Постепенно цепь начала редеть - лица исчезали одно за другим. Женщины уходили. Час отчаяния кончился. Я узнал позже, что именно так называли в лагере эти минуты.

Только одна женщина осталась стоять у ограды. Я осторожно приблизился.

- Не пугайтесь, - сказал я по-французски.

- Чего мне пугаться? - ответила она, помолчав.

- Я хотел бы попросить вас кое о чем.

- Лучше бы не просил, свинья. Неужели у вас все мысли только об одном? Убирайся к черту и издохни вместе со своей похотью! Неужели у вас в деревне нет женщин! Чего вы здесь бродите, проклятые собаки?

Я понял, о чем она говорила.

- Вы ошибаетесь, - сказал я. - Мне нужно поговорить с одной женщиной, которая находится в этом лагере.

- А почему с одной? Почему не с двумя? Не со всеми?

- Послушайте, - перебил я ее, - в этом лагере моя жена, я должен поговорить с женой!

Женщина засмеялась. В ней не чувствовалось гнева, только усталость.

- Еще один фокус! Каждую неделю вы придумываете что-нибудь новое!

- Я здесь первый раз!

- Потому-то ты так настойчив! Убирайся к черту!

- Послушайте же, - сказал я по-немецки, - я прошу вас передать моей жене, что я здесь. Я немец. Я сам был за проволокой в Леверне!

- Посмотрите-ка на него, - спокойно заметила женщина. - Он еще и по-немецки болтает. Проклятый эльзасец! Пусть тебя сожрет сифилис! Пусть всех вас сгрызет рак за то, что вы нас тянете туда, у вас вообще нет никакого сочувствия, кабаны! Разве вы не понимаете, что вы делаете? Оставьте нас в покое! - сказала она громко, с силой. - Ведь вы нас посадили, неужели вам этого еще мало? Оставьте же нас, наконец, в покое, - закричала она.

Я услышал, что приближаются другие, и отскочил.

Ночь я провел в лесу. Я не знал, куда податься. Взошла бледная луна и, словно белым золотом, облила окрестности, окутанные дымкой тумана. Потянуло холодом осени.

Утром я спустился в долину и обменял свой костюм на комбинезон монтера.

Я вернулся к лагерю и у входа объяснил часовому, что должен осмотреть электропроводку. Мой французский язык оказался сносным, и меня впустили, ни о чем больше не спрашивая. Да и кто же, в конце концов, полезет добровольно в лагерь для интернированных?

Я осторожно прошелся по улицам лагеря. Женщины в бараках жили будто в ящиках, разделенных кусками парусины. В каждом бараке было два этажа, посредине проход, по сторонам занавески. Некоторые из них были подняты, там виднелись грубые постели. Кое-где на стене мелькал платочек, пара открыток, фотография. Это все выглядело жалко, но придавало уголку слабые черточки индивидуальности.

Я крался сквозь полутемный барак. Женщины перестали работать и поднимали на меня глаза.

- Вы с каким-нибудь известием? - спросила одна.

- Да, у меня поручение для одной женщины. Ее зовут Елена. Елена Бауман.

Женщина задумалась. Подошла вторая.

- Это не та нацистская стерва, что работает в столовой? Та, что путается с доктором?

- Она не нацистка, - сказал я.

- Та, что в столовой, тоже не нацистка, - сказала первая. - Кажется, ее зовут Елена.

- Разве здесь есть нацисты? - спросил я.

- Конечно. Здесь все перепуталось. Где сейчас немцы?

- В окрестностях их нет.

- Говорят, должна прибыть военная комиссия. Слышали вы что-нибудь об этом?

- Нет.

- Комиссия будет освобождать из лагерей нацистов. Но вместе с ней явятся и гестаповцы. Вы ничего об этом не знаете?

- Нет.

- Но ведь немцы не должны хозяйничать в неоккупированной зоне.

- Держи карман!

- Вы ничего об этом не знаете?

- Ничего, кроме слухов.

- От кого известия для Елены Бауман?

Я помолчал.

- От ее мужа. Он на свободе.

Вторая женщина засмеялась.

- Ну, ему придется раскрыть рот!

- А можно пройти в столовую? - спросил я.

- Конечно! Вы не француз?

- Эльзасец.

- Вы боитесь? - спросила вдруг вторая женщина. - Отчего? Вы что-нибудь скрываете?

- А есть сегодня хоть один, которому нечего скрывать?

- Вам виднее, - ответила первая.

Вторая ничего не сказала. Она уставилась на меня так, словно я был шпион. От нее резко пахло ландышами. Запах духов бил в нос.

- Спасибо, - сказал я. - Где столовая?

Первая женщина объяснила мне, как туда пройти. Я двинулся через полумрак барака, будто сквозь строй. По обеим сторонам всплывали бледные лица, испытующие глаза. Мне казалось, будто я попал в царство амазонок. Потом я опять очутился на улице, под жарким солнцем, и снова меня охватило затхлое дыхание неволи.

Я никогда не думал, была ли Елена здесь верна мне. Это уже не имело значения. Нам выпало слишком много испытаний, и у нас не осталось ничего, кроме стремления выжить во что бы то ни стало. Все остальное исчезло. Даже если сомнения и мучили меня в Леверне, - это был бред, пугающие образы, которые я сам придумывал, прогонял и опять вызывал.

Теперь я стоял посреди ее спутниц. Я наблюдал за ними вечером у ограды, я видел их сейчас - голодных женщин, которые уже много месяцев были одни. В неволе они не перестали быть женщинами, теперь они даже еще сильнее чувствовали это. Что же им оставалось?

В бараке, где была столовая, бледная женщина с рыжими волосами продавала разную снедь. Ее окружали несколько других.

- Что вам надо? - спросила она.

Я подмигнул, показал головой в сторону и пошел к двери. Она быстро окинула глазами своих клиентов.

- Через пять минут, - прошептала она. - Хорошие или плохие?

Я понимал, что она спрашивала о новостях.

- Хорошие, - сказал я и вышел в соседнюю комнату.

Через несколько минут женщина подошла ко мне.

- Надо быть осторожней, - сказала она. - Вы к кому?

- К Елене Бауман. Она здесь?

- Зачем?

Я молчал и разглядывал веснушки у нее на носу. Глаза ее беспокойно бегали.

- Она работает в столовой?

- Чего вы хотите? Вы монтер? - спросила она. - Для кого вам нужны эти сведения?

- Для ее мужа.

- Недавно один вот так же выспрашивал о другой женщине. Через три дня ее увезли. Мы условились, что она обязательно сообщит нам, если все будет хорошо. Мы не получили от нее никакого известия. Вы лжете, вы вовсе не монтер!

- Я ее муж, - сказал я.

- А я Грета Гарбо [известная шведская киноактриса], - усмехнулась женщина.

- Я не стал бы спрашивать ни с того ни с сего.

- О Елене Бауман многие спрашивают, - сказала женщина. - Ею интересуются весьма заметные люди. Хотите вы, наконец, знать правду? Елена Бауман умерла. Она умерла две недели назад, и ее похоронили. Вот вам правда. А сначала я думала, что вы принесли известие с воли.

- Она умерла?

- Умерла. А теперь оставьте меня в покое.

- Она не умерла, - сказал я. - В бараках говорят другое.

- В бараках болтают много чепухи.

Я посмотрел на рыжую.

- Вы не передадите ей записку? Я уйду, но я хотел бы оставить письмо.

- Зачем?

- Как зачем? Письмо ничего не значит. Оно не убивает никого и не выдает.

- Вы в этом уверены? - насмешливо сказала женщина. - Давно ли вы живете на свете?

- Не знаю. Мне удавалось жить только частями, с большими перерывами. Я мог бы купить у вас карандаш и кусок бумаги?

- Там есть и то, и другое, - она показала на маленький столик. - Чего ради вы хотите писать мертвой?

- Сейчас это делают довольно многие.

Я написал на куске бумаги: "Элен, я здесь, на свободе. Приходи сегодня вечером к ограде. Буду ждать".

Я не стал заклеивать письмо.

- Вы отдадите ей?

- Сегодня что-то много шатается сумасшедших, - ответила она.

- Да или нет?

Она прочла письмо, которое я сунул ей.

- Да или нет?

- Нет, - сказала она и вернула мне письмо.

Я положил его на стол.

- По крайней мере не выбрасывайте и не рвите его.

Она ничего не сказала.

- Я вернусь и убью вас, если вы помешаете этому письму попасть в руки моей жены.

- В самом деле?

Она ничего больше не сказала, обратив ко мне лицо с зелеными рыбьими глазами.

Я покачал головой и пошел к выходу.

- Так ее нет здесь? - спросил я еще раз, обернувшись.

Женщина все так же молча посмотрела на меня и не ответила.

- Я еще десять минут буду в лагере, - сказал я. - Я приду еще раз, чтобы узнать.

Я шел по улицам и переходам лагеря. Я хотел через некоторое время снова вернуться в столовую, поискать Елену, но тут вдруг почувствовал, что с меня словно соскользнула защитная пелена. Я сделался непомерно большим, уязвимым со всех сторон. Мне надо было скорее спрятаться.

Я наудачу зашел в барак.

- Что вам надо? - спросила меня худая женщина.

- Я должен осмотреть электропроводку. Здесь все в порядке?

- Кажется, в порядке. Только здесь больные.

Я увидел на женщине белый халат.

- Это госпиталь? - спросил я.

- Барак для больных. Вас вызывали сюда?

- Меня прислала снизу моя фирма. Надо проверить провода.

Из глубины барака подошел человек в военной форме.

- В чем дело? - спросил он.

Женщина в белом халате объяснила ему. Его лицо показалось мне почему-то знакомым.

- Электричество? - переспросил он. - Лекарство и витамины сейчас были бы куда полезнее.