Чтение 14–й страницы книги ~Дети Арбата~

Как раз в этот вечер мать спросила Юру:

- Как твоя краля-то?

Он усмехнулся.

- Жива-здорова, не кашляет.

Он не звонил ей, не знал, как она отнесется к его звонку: ни разу не пришел в больницу, не написал, никаких оправданий у него нет. Плевать! Правильно сделал, что не пошел! Ему надо знать только одно: сказала ли она кому-нибудь? Но поднять трубку не решался. И она тоже не звонила. Позвонила Нина.

- Юра, ребята собираются сегодня к Лене, пойдем?

- Сегодня я занят.

- Приедешь попозже.

- Я поздно освобожусь.

Звонила она сама или по просьбе Левы? Надо ввести ясность.

Он позвонил Лене. Услышал ее тихий, глубокий, ласковый голос:

- Наконец-то. Я так волновалась за тебя.

- Это я волновался за тебя.

- Я все время думала: как ты это переживаешь? Почему не приходил?

- Каждый день звонил, справлялся.

- Да? - радостно переспросила она. - Сегодня ко мне собираются ребята, может быть, приедешь?

- Не хотелось бы в такой куче.

- Я тебя понимаю, а когда?

- Позвоню.

Нина вернулась из школы в пять часов. Возле дверей на ступеньках лестницы сидела Варя с Зоей, своей подругой.

- Дверь прихлопнула, а ключи забыла.

Ключи забыла... Все врет. Запрещено приводить Зою в дом, вот и уселась на лестнице - лестница не твоя, как ты можешь запретить?

- Даю полминуты на размышление, две минуты на исполнение, - сказала Варя Зое.

И этот цыплячий язык.

- Была у Софьи Александровны? - раздраженно спросила Нина.

- Выла.

- Все купила?

- Все.

- Карточки?

- Отоварила.

- Сколько у тебя осталось денег?

Варя протянула сдачу.

- Я взяла пятьдесят копеек на каток.

- А уроки?

- Сделаю.

Каждый должен выполнять свои обязанности. Сама Нина работает как вол, пообедает и в вечернюю школу, не может отказаться от полставки. А у Варя каток, театр, кино, подруги, значит, не так много времени отнимает хозяйство.

- На ужал разогреешь кашу, я оставлю на сковороде, масло в буфете, - сказала Варя.

- Позже одиннадцати не возвращайся, - предупредила Нина, застегивая пальто.

Дверь за ней захлопнулась, Варя позвонила Зое.

- Приходи, Нинка укаталась.

Она убрала со стола, приготовила ужин, помыла посуду - порядок. Нинка никогда ничего не положит на место.

Раздался телефонный звонок. С полотенцем в руках Варя взяла трубку и услышала:

- Наташа, ты?

Это мальчик, с которым ода познакомилась по телефону, но ни разу его не видела, и он ее не видел. Его звали Володей, а себя она назвать отказалась.

- Может быть, Наташа?

- Пусть будет Наташа.

Так он и стал ее называть. Но каждый раз спрашивал:

- Наташа, как тебя все же зовут?

Ей нравился его голос, она была с ним откровенна - никогда его не увидит и может рассказать все. Он тоже уверял, что ни с кем так не откровенен, как с ней.

- У Наташи должны быть светлые волосы.

- У меня как раз светлые.

- А глаза?

- Оранжевые с голубым небом.

- Бывают ли такие? Как ты провела вчерашний вечер?

- Великолепно, Были в одном техникуме на танцах, играли все такое, под что хорошо танцевать румбу.

- Завидую. А я делал уроки.

- Учись, мой друг, учись, старайся, ученье - сладкий плод, ученье - верная дорога, она из тьмы на свет ведет...

- Когда мы встретимся?

- Никогда.

- А вдруг мы полюбим друг друга?

- Нет, у нас с тобой слишком одинаковые взгляды.

- Что ты сегодня собираешься делать?

- Иду на каток.

- На какой?

- При заводе.

- Каком заводе?

- Мыльно-гвоздильном.

- Возьми меня, я хорошо катаюсь.

- А я плохо, тебе будет неинтересно. И прощай, ко мне пришли.

Зоя явилась в белой шапочке и длинных шароварах под юбкой, угреватая - цветок помойки, как называла ее Нина. Зоина мать, билетерша кинотеатра "Карнавал", пропускала ее и Варю без билетов в кино.

- Зачем ты надела белую? - спросила Варя, разглядывая Зоину шапочку. - Ведь договорились.

- На красной резинка лопнула. Надень ты красную, она тебе идет.

- К белому свитеру надеть красную шапочку?! Ты наденешь мою красную, а я белую.

- Почему всегда должно быть по-твоему?

- Не по-моему, а как договорились.

Зоя обиженно пожала плечами.

- Ну, если ты очень хочешь...

- Не делай мне одолжения! Я вообще не пойду на каток.

Варя сбросила туфли и с ногами взобралась на кровать.

- Глупо, - пробормотала Зоя, - хорошо, я надену красную.

- Не пойду на каток.

Некоторое время они сидели молча, Зоя, растерянная, жалела, что из-за пустяка они повздорили.

- Пойдем, - жалобно уговаривала она.

- Я никуда не могу идти, когда _он там_.

- Ведь ты собиралась.

- Собиралась, а теперь передумала.

Арест Саши сразу выделил Варю среди подруг. Теперь она одна из тех, дружки которых вдруг пропадают, потом снова возникают, подруги их ждут, а если ждут _нечестно_, с ними жестоко расправляются. Все знали, что она танцевала с Сашей в "Арбатском подвальчике", их там видели и драку видели. Теперь Варя дружит с Сашиной мамой, возит передачи в тюрьму...

Варя уезжала рано утром, занимала очередь, выстаивала на морозе, потом приезжала Софья Александровна, и они вместе двигались к окошку, Софья Александровна не умела спорить, боялась рассердить того, кто сидел за окошком, стеснялась задерживать очередь - усталых людей, с пяти часов утра стоявших на улице, вдоль высокой, длинной в холодной тюремной стены. Варя никого не боялась, не стеснялась. Они искали Сашу по всем тюрьмам. В окошке им давали анкету: фамилия, имя, отчество арестованного, адрес. Софья Александровна заполняла анкету, они снова стояли в очереди, сдавали анкету, ждали ответа два, а то и три часа... "Не здесь..." И тогда Варя дерзко спрашивала: "А где?" - "Неизвестно". - "А кому должно быть известно? Вы его забрали, вам и должно быть известно".

Она прислушивалась к советам, которые давал всезнающий арбатский двор. Одна девчонка с Новинского бульвара, ее парень сидел в Таганке, показала, как вложить в белье записку, сказала, что надо посылать побольше сахара и яблок, они там из сахара и яблок гонят вино. Софья Александровна слушала ее, качала головой.

- Нет, Варенька, не нужно Саше вина...

За одну ночь из красивой пожилой женщины Софья Александровна превратилась в седую старуху. Первое время ей казалось, если она предстанет перед теми, кто арестовал Сашу, их сердца дрогнут, ведь у них тоже есть матери. Потом увидела много таких матерей - их вид не трогал ничьих сердец. Они стояли в длинных очередях, и каждая боялась, что та доля сострадания, которая еще, быть может, теплится за глухими дверьми, достанется не ей, а той, кто пройдет в эту дверь.

Увидела часовых с винтовками, неприступные каменные стены, за ними Саша, ее мальчик лишен того, на что имеет право каждое живое существо: свободно дышать воздухом земли. Какую участь ему готовят? Ночью она не спала - на чем спит он? Не могла есть - что ест он, сгорбившись над тюремной миской, он, живое и дороге ей существо, ее жизнь, ее кровь? Подушки пахли так, как пахла его головка в детстве, ботинки - сухой землей, по которой мальчишкой он бегал босиком, стол - чернильным запахом его школьных тетрадей.

Она ходила по улице, надеясь увидеть тех, кто перед арестом следил за ним. Они знают, что ему грозит, в чем он нуждается. Если она встретит того маленького, в бобриковом пальто, подойдет и спросит про Сашу. Скажет, что не имеет на них зла, у них такая работа. Но, когда они ужо сделали свое дело, они могут быть милосердными, ведь им теперь все равно. Она ходила по Арбату, и но топ стороне, и по этой, заходила в магазины, делала вид, что стоит в очереди. Но ей не попадался ни маленький в бобриковом пальто, ни тот, в шапке, ни третий, высокий и злой.

Окоченевшая, угнетенная сознанием своего бессилия, она возвращалась домой, в пустую комнату, и там, одинокая и страдающая, возносила молитвы богу, которого давно покинула, а сейчас молила, чтобы дух добра и милосердия, вездесущий и всепроникающий, смягчил сердца тех, кто будет решать Сашину судьбу.

По утрам стук почтового ящика подымал ее с постели. Она ждала ответа из прокуратуры или письма какого-нибудь тайного, но

влиятельного доброжелателя, ждала письма от самого Саши, переданного им с человеком, сидевшим вместе, но уже высланным, из ссылки письма доходят. Такие случаи бывают, ей рассказывали. Читая газеты, она всматривалась в портреты Сталина: скромная одежда, добрые морщинки возле глаз, мудрое, спокойное лицо человека с чистой совестью. Недавно праздновали его пятидесятилетие, ему сейчас пятьдесят четыре, нет, пятьдесят три года, как и Павлу Николаевичу, ее мужу. Его старшему сыну, наверно, столько сколько и Саше, и есть еще один сын, и дочь, он понимает, что такое дети, знает, что такое семейное горе - совсем недавно потерял жену. Только бы Сашино письмо дошло до него. Все надежды она возлагала на Марка. Марк расскажет Сталину о Саше. Сталин потребует его дело, может быть, даже вызовет к себе. И Саша ему понравится, Саша не может не понравиться.

Приехал Павел Николаевич. Он был огорчен, естественно, но катастрофы не видел. Сашу не расстреляют, к пожизненному заключению не приговорят - у нас нет пожизненного заключения. Он молод, все у него впереди. Да, надо действовать. Но помочь могут только высшие инстанции. Он не имеет к ним доступа. Доступ к ним имеет Марк. Как она не может, не хочет понять этого! Павел Николаевич ехал с твердым намерением быть терпеливым, даже добрым. Но, как только он вошел в этот постылый дом, увидел старуху, некогда бывшую его женой, услышал требовательные интонации в ее голосе, как только увидел упрямое, кроличье выражение на лице, а оно появилось у нее от попытки преодолеть страх, когда он увидел все это, он опять преисполнился раздражением, нетерпимостью и злобой. Это она во всем виновата, она и ее братец воспитали Сашу.

И вот они сидят друг перед другом: она - седая, с трясущимися губами и трясущейся головой, он - гладко выбритый, холеный, с серыми раздражительными выпученными глазами. Сидят за столом, за которым сидели много лег, покрытым все той же клеенкой, под тем же круглым матерчатым абажуром. Софья Александровна нервно проводит по клеенке ладонью, разглаживает ее, хотя разглаживать нечего, и этот жест раздражает Павла Николаевича.

- Ты хочешь, чтобы я ходил по учреждениям? Это бесполезно, я тебе объяснил. Апеллировать можно, когда будет решение. Решения еще нет, идет следствие.

Не хочет ли она воспользоваться этим и вернуть его?

- Чего ты добиваешься? Чтобы я ушел с завода? Мена не отпустят. И я не собираюсь возвращаться в Москву, запомни! Что?

Ему послышалось, будто она сказала что-то, нарочно тихо, чтобы он не слышал. Но она ничего не говорила, только беззвучно шевелила губами.

- Ничего... Я слушаю.

- Ну да, ты слушаешь... Ты слушаешь и думаешь: отец, мерзавец, не хочет хлопотать о сыне. Ты всегда обо мне так подло думала и эту подлость внушила сыну.

Она и раньше невыносимо страдала, слушая его брань, его попреки, сейчас это страдание вернулось к ней, она с ужасом чувствовала, что по-прежнему не может преодолеть страха перед ним, особенно унизительного сейчас, когда речь идет о спасении сына, _их_ сына. В его словах она услышала неприязнь к Саше, он хочет отгородить себя от его страданий. Как смеет он _сейчас_ предъявлять свои обиды, свои претензии? И как может она бояться его, когда дело идет о жизни Саши?! Она никого не должна бояться, не имеет права бояться, она _мать_!

- Если бы при тебе его уводили...

Она сказала это с горечью. Но с ним приходилось говорить громко, надо было почти кричать, чтобы он услышал.

- Конечно, конечно, опять виноват я, только я... Ты мученица, страдалица, а я негодяи, развратник, гуляю, пьянствую...

Боже мой! Даже такая беда не меняет его, так же багровеет, надувает губы, передразнивает ее. Она ждала его приезда, надеялась на помощь - отец, мужчина! О чем он может думать, кроме Саши?! Он не имеет права думать ни о чем другом. И она заставит его думать. Софья Александровна подошла к письменному столу, вынула заявление прокурору.

- Посмотри!

На его лице появилось недовольное, брезгливое выражение. Опять эта вздорная женщина вынуждает его заниматься бесполезным делом. Кому нужно ее заявление, кто станет его читать?

Но он не мог не прочитать. Ссору с ней в _такую минуту_ осудят все. А для всех Павел Николаевич хотел оставаться порядочным человеком и отцом. Он не даст ей повода сказать: "Даже заявления не хотел прочитать".

Что она здесь _понаписала_! "Вам пишет мать... Верните мне моего сына..." Наивно, сентиментально, неубедительно. "Я обращаюсь к нашему справедливому и милосердному правительству" - слова, слова... "Я знаю, мой сын ни в чем не виноват" - кто этому поверит?.. "Если он и совершил ошибку, то без всякого умысла, ведь он ребенок..." Двадцать два года - не ребенок! И какие ошибки? Зачем косвенно подтверждать его вину?!

Софья Александровна сидела на Сашином диване, опустив голову, слушала эти замечания, не обращая внимания на их язвительность, которая должна была доказать ее глупость: заявления и то написать не может. Пусть! Пусть исправит, лишь бы помогло Саше. Она положила перед ним бумагу, поставила чернильницу.

- Напиши, как нужно.

Он растерянно поглядел на нее, понял, что вел себя глупо. Заявление бесполезно, не все ли равно, как оно написано. Теперь придется писать самому, а что вообще можно написать, не зная, какое обвинение предъявлено?

- Видишь ли, - сказал Павел Николаевич, - можно послать и так. Разве убрать фразу насчет ошибок и эту: "Верните моего сына". А в остальном... Да, можно послать и так.

- Хорошо, - сказала она, забирая заявление, - я исправлю.

Ничего другого она и не ждала. И все равно без Марка заявления не пошлет.

- Когда ты уезжаешь?

Он опять взорвался:

- Ты, кажется, знаешь, что завтра я должен быть на работе?

- Оставь, пожалуйста, денег, - твердо сказал она, - для передачи я покупаю все в коммерческом магазине.

Он чуть было не разразился бранью. Он рядовой инженер, получает зарплату, но денег не жалеет. Его только возмущает этот тон, эта требовательность, он всегда был ей нужен только для денег. Он вынул сто пятьдесят рублей.

- Больше дать не смогу.

И опять ночь. Опять Сашу разбудил металлический скрежет запора. Появился вчерашний конвойный, и они снова долго шли по бесчисленным коротким коридорам. Так же на ремне у конвойного побрякивала связка ключей, так же стучал он ключом о ручку двери или о металлические перила лестницы, предупреждая, что ведет заключенного. Но теперь Саша считал подъемы и спуски и убедился, что она пришли на первый этаж. За открытой в конце коридора дверью слышались голоса, даже смех, пахнуло другой, не тюремной жизнью.

Дьяков не осветил его на этот раз лампой, видимо, употреблял этот прием только при первом знакомстве. Он был сегодня не в военной форме, а в коричневом пиджаке, надетом на синий свитер. Глазами указал Саше на стул, а сам продолжал писать. Писал, перечитывал, снова писал, не обращая внимания на Сашу, наклонив голову к столу. Его и Сашу разделял только массивный чернильный прибор я такое же массивное пресс-папье. Саша подумал, что совсем нетрудно схватить пресс-папье и расшибить им Дьякову голову. На этом стуле сидят разные заключенные, среди них может найтись такой, кто захочет это сделать. Все здесь предусмотрено, каждый шаг, каждое движение, а это не учтено. Или они никого не считают способным на такой поступок? А может, есть какой-нибудь тайный механизм, срабатывающий, когда дотронешься до чернильницы? Конечно, отсюда не убежишь, но человек может это сделать в порыве отчаяния. И все же Дьяков этого не боится. А может быть, _настоящих_ заключенных допрашивают не здесь?

Дьяков собрал исписанные листки и вышел из комнаты, оставив дверь открытой. На нем были валенки с заправленными в них коричневыми брюками. И оттого, что Дьяков был так тепло одет, Саша в своих ботиночках сразу ощутил холод цементного пола.

Все по-другому, совсем не так, как в прошлый раз. Казалось, Дьяков занят более важным и срочным делом и Сашу привели сюда только потому, что вызвали раньше, когда Дьяков еще не знал, что будет занят другим. В штатском и в валенках он выглядит простым и неофициальным, выходит и оставляет Сашу одного перед столам, на котором лежат разные бумаги, не боится, что Саша в них заглянет, как не боится и того, что Саша ударит его тяжелым пресс-папье.

В коридоре послышалось хлопанье двери, голоса, Дьяков с кем-то разговаривал, потом вернулся, неуклюже ступая в своих чесанках, прикрыл дверь, сел за стол, порылся в ящике, вытащил тоненькую папку - в ней лежали листки прошлого допроса, - потом поискал еще что-то и так, продолжая рыться в ящике и не глядя на Сашу, спросил:

- Так, Панкратов, что вы сегодня скажете?

Он задал этот вопрос как-то между прочим, спокойно, даже дружелюбно, будто не помнил, о чем они говорили в прошлый раз.

- Видите ли, - начал Саша.

- Ага! - Дьяков наконец нашел ну ясную бумагу и опять вышел с ней.

Потом вернулся, стоя, сложил бумаги в ящик стола, сел, раскрыл Сашино дело.

- Так, Панкратов... Подумали вы над тем, что я вам советовал?

- Да, подумал. Но я не знаю, о чем идет речь.

- Плохо! - Дьяков качнул головой. В его голосе слышался упрек, сожаление, даже сочувствие, мол, не жалеешь ты себя, браток!

Он задумался, кивнул на папку с Сашиным делом.

- Хотите резину тянуть?

- Я не знаю, о каких контрреволюционных разговорах вы говорили в прошлый раз.

Дьяков нахмурился.

- Вы неискренни, Панкратов. Вы хотите, чтобы мы занимались не главным, а вашими институтскими делами. Но даже в этом вы оказались нечестным. Многое утаили. И это вас тоже характеризует.

- Что я утаил? - удивился Саша.

В эту минуту в комнату вошел пожилой человек с эскимосским лицом, одетый в темно-синий костюм, хорошо и ладно сидевший на его плотной, даже грузной фигуре.

Дьяков поднялся. Кивком головы человек предложил Дьякову сесть и сам опустился на стул рядом с ним.

- Продолжайте!

И пристально посмотрел на Сашу. Саша понял, что это начальник Дьякова, но в его взгляде Саша почувствовал нечто большее, чем обычный казенный интерес к очередному подследственному. Мелькнула надежда, что этот человек изменит его судьбу.