Чтение 14–й страницы книги ~Либретто для жонглера~

Авторитетность прорицателя Тиресия в этом вопросе была столь высока, что к его услугам прибегли Зевс и Гера дабы разрешить возникший между ними спор, о чем упоминает Аполлодор в своей "Библиотеке".

Почему женщина пользуется таким преимуществом в любви?

Потому что женщина отдается любви девятью десятыми своего существа, почти всецело, в то время как мужчина в лучшем случае - одной десятой.

Мужчина лишь одной десятой принадлежит миру. Женщина наоборот.

Нарцисс противоположен эгоисту.

Эгоист привязан к своей внешней форме, и потому он не любит себя, а любуется собой.

Нарцисс же отдается любви самозабвенно, он отвергает все то, что определяет его в мире людей - должность, возраст, язык, привычки, - он пренебрегает этим, устремляясь к великим тайнам своего сокровенного "Я", которые может открыть только любовь.

Эта любовь делает его подобным женщине.

Любовь Нарцисса - женская любовь.

Нарцисс всегда Амазонка. Равно как и Амазонка всегда Нарцисс.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты не женщина из женщин земли, они женщины от чрева и лона. Ни одна из них не имеет в себе того, что имеешь ты, когда вода родника смоет с твоего лица прах, когда ты снимешь с себя доспехи воина и бросишь их, и наденешь золотую корону и мантию короля.

Женщина - зеркало, в которое смотрится Великий Мастер, когда рисует свой образ. Ты же картина из Его картин.

Гений вдыхает в красоту натуры дух вечной жизни, и бренное возвышается до бессмертного, и небеса простираются над землей. Женственность означает красоту, и ты шедевр среди картин, небеса же твои - дом вечной жизни.

Ты - Новая Женщина Мира. Ты - Женщина Небес.

Когда ты был ребенком, тебе дарили кукол, и ты называл их принцессами и придумывал им имена. Теперь ты узнаешь имя Королевы.

На сцене ночь, на окнах черные гардины,

птицы холода, громыхая фольгою крыльев, кружат над снежной пустыней,

сани, полозья, звон колокольчиков звонче серебра замерзших ручьев.

Закутавшись в мантию, она скоростью бега щекочет нервы ночи.

Она легче птицы, она ярче света, она как звезда, которая

не превращает громаду мерзлой пустоты в парадный зал, натопленный и яркоосвещенный, и все же тьма не в силах погасить ее.

Она - торжественная песня, она - Бал Последней Ночи.

С нею фрейлины и девушки, милые Сапфо, в их глазах мерцают огоньки,

когда рога оленя на холме вспыхнут вдруг коралловой веткой.

Она улыбается, она отпивает коньяк из серебряной фляжки.

Она сохраняет тепло, она ярче света,

Ее кони несут златую колесницу и рады нести эту ношу.

Сквозь ночь!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

Однажды хозяину пришлось отлучиться из дома, и обитатели скотного двора принялись спорить, кто из них должен быть первым и занять место человека. Пес, гордо потрясая своей родословной, заявлял, что первым должен быть без всякого сомнения он.

- Но нас больше всех, - голосили курицы. - И мы должны быть первыми, так как нас большинство.

- Во мне мяса больше! - ныла корова. - Я должна быть первой.

И так они спорили и не могли переспорить друг друга.

Но вот начался дождь и лил целые сутки, не утихая, и река вышла из берегов и затопила ферму, положив тем самым конец спору.

Курицы не умели плавать. Корова тоже. А пес был прикован к своей конуре цепью.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Событие, не принятое во внимание историками

Дождь на дороге. Девочка идет, с трудом отрывая ноги от грязи; вода стекает по ее лицу, застилая глаза. Она моргает, щурится. Она прижимает к груди щенка, укрыв его под кофточкой, намокшей, прилипшей к ее серому платью. Щенок хочет спрятать мордочку, но не может найти место, он зябко дрожит и тихонько поскуливает. Девочка, поскользнувшись, падает, такая неловкая, щенок взвизгивает. Незнакомец, идущий мимо, - он одет в черный с капюшоном балахон, - протягивает ей руку и помогает подняться. Он уходит. На мосту над желтым, мутным ручьем его нагоняет человек, - видимо, посыльный, - и отдает конверт. Человек в балахоне читает письмо. Дочитав, он комкает листок и швыряет его в ручей; разорванный конверт подбирает ветер и относит его к зарослям тростника. Человек в балахоне продолжает путь, посланник остается на мосту и, ссутулившись, пытается зажечь сигарету. Скомканное письмо плывет вниз по ручью, его вылавливает бродяга, озабоченно щупает, не насквозь ли промокла бумага и, улыбнувшись, кивает. Он разжигает огонь, склонившись над ним как алхимик над своими колбами в надежде вот-вот увидеть философский камень. Костерок дымит, огня почти совсем не видно, но он есть, а значит, будет тепло. К бродяге подходит девочка со щенком, он уже перестал скулить и полными немого ужаса глазами смотрит на мир. Девочка опускается на мокрую траву возле костерка. Бродяга подкладывает веточки. В окне замка королева вышивает гобелен.

Вот зеленая нитка, вот голубая. Приди ко мне, мой любимый.

.....................................................................................................................................................

- Все мы недолюбливаем демократию, - сказал я. - Однако, даже для того чтобы ее критиковать, лучше все-таки жить в демократическом государстве.

В связи с этим весьма любопытна история одного ученого, жившего в монастырской келье. Однажды Ланцелот остановился отдохнуть в монастыре. Его приняли, накормили и предоставили самому себе - лучшего приема он и желать не мог. И вот, разгуливая по монастырю, - уж не знаю, чем он сумел так понравиться настоятелю, что никто не делал ни малейших попыток препятствовать этому, или же устав монастыря был настолько либеральным, не знаю, но это и неважно, - так вот, разгуливая по монастырю, Ланцелот забредает в одну из келий. В келье живет ученый. Они знакомятся. Ланцелот рассказывает что-то из своих похождений, слово за слово, разговорились. Ученый отшельник с гордостью демонстрирует гору рукописей, сделанных им за годы затворничества. Ланцелот интересуется содержанием этих бумаг, и отшельник читает ему вслух, подробнейшим образом разъясняя заблуждения церкви, ее ошибки и причины этих ошибок, и заканчивает выводом о ее едва ли не полной несостоятельности. Ланцелот в растерянности спрашивает: "Для чего же вы живете здесь?" На что отшельник отвечает: "Здесь никто не мешает работать. И потом. Здесь лучше думается". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот что рассказал однажды павлин своему другу попугаю:

"Я услышал песню жаворонка и так расчувствовался, что не мог сдержать восторга. "Это песня жизни!" - воскликнул я. Ты знаешь, как близко я чувствую все возвышенное и живое. И представляешь, что заявила мне курица? "Чепуха", - сказала она. - "Жизнь - это куча навоза, в котором попадаются иногда вкусные зернышки".

А я спросил у жаворонка, сколько лет я еще проживу. Он сказал: "На глупые вопросы пусть кукушка отвечает".

Я спросил у кукушки, и она накуковала мне двенадцать лет. Тогда я понял, что пора ложиться спать".

Три странствующих монаха слышали этот разговор, и один из них сказал: "Глупая птица все напутала. Она задала свой вопрос механическим часам. Я знаю мастера из города Женевы, который делает такие часы".

Второй сказал: "Часы измеряют продолжительность времени, но не отмеряют его. Вот в чем суть ошибки павлина".

- Охота вам спорить! - сказал третий, зевая.

....................................................................................................

- Вот вы везде были, сказала Элисса.

- Везде я не был, - скромно заметил Скарамуш.

- Но все равно. Скажите, Атлантида была?

- Была Троя, и мы были троянцы! - вздохнул Скарамуш.

- Не думаю, чтобы Элисса имела в виду учение растафари, - заметил я.

- Так значит, вопрос следует понимать буквально? Хм , - Скарамуш задумался. - Атлантида - это архетип, - наконец объявил он.

- А Потоп? - спросила Элисса.

- Тоже архетип.

- Как же отличить историю от мифов? - сказала Элисса.

- Историю от мифологии?

- Действительно, - сказал я. - Чем они различаются?

- Не знаю, - сказал Скарамуш в растерянности. - Ничем?..

- В конце концов, как заметила, и не без основания, "одна поэт", этот мир для того и существует, чтобы петь о нем песни.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Матросы были в растерянности, капитан не появлялся на мостике. Он закрылся в своей каюте и предавался любовному наслаждению с женщиной, достойной быть принцессой Элама и королевой Агатовых гор.

- Верно говорят, что женщина на корабле приносит несчастье, - проворчал один из матросов; лицо его было покрыто рисунком и испещрено знаками, смысл которых был грозен, так утверждал он, и никто не решался спорить с ним, так как язык надписей никому не был понятен.

- Верно говорят, женщина на корабле - гибель для корабля, - повторили за ним матросы. - Наш капитан безумен. Буря погубит нас, а ему нет никакого дела до наших жизней.

Капитан хохотал и пытался схватить бутылку, которая металась по каюте так, как будто в нее вселилось безумие, и вино проливалось на пол и стены, и подруга его хохотала вместе с ним и громче его, а волосы ее были подобны горящей гриве коней грозовой колесницы. И буря была прекрасна для них, отдавшихся неистовству страсти, люди же стонали и возносили молитвы, и ноги их подкашивались от страха близкой смерти, казавшейся неизбежной.

Ланцелот сидел на палубе, закутавшись в плащ, и ничем не проявлял участия к судьбе несчастного судна.

Но вот очередная волна унесла с собой сразу трех человек, и тогда самый отчаянный из матросов принял на себя командование судном, но тот, чье лицо было испещрено знаками, сказал: "Взломаем каюту капитана, раз он не отвечает нам, и заставим его выйти!" И матросы разделились. Одни были готовы подчиняться новому капитану. ("Они готовы подчиняться самому Ормузду, лишь бы спасти свои заячьи мозги", - усмехнулся Ланцелот.) Другие устремились к двери каюты, из-за которой доносились неистовые стоны, смех и звон бутылок, когда они ударялись одна о другую. Кто-то выстрелил в дверь. Волны швыряли их в объятья друг друга, так буря превратила их посольство в оргию, но страхом смерти, а не сладострастием были искажены лица людей, страхом смерти и гневом, растерянностью и отчаянием.

Капитан исчерпывал остатки своих сил в любовной игре, и когда с последним вздохом силы его иссякли, ветер внезапно стих, и волны улеглись.

Капитан вышел на палубу, его лицо обдувал легкий ветерок, солнце ласкало кожу его лица. И тогда Ланцелот поднялся с места, где он сидел, и подошел к капитану.

Когда корабль встал на якорь в порту, Ланцелот сошел на берег и побрел прочь от причалов, вверх по вымощенной камнем улице.

"Я поплыву лишь на том корабле, где капитану не нужна команда, и капитаном буду я сам", - так он сказал себе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

По случаю возвращения Едренина на родину в его поместье был устроен бал. На балу к полковнику подошла престарелая графиня Безума-Мытарина (в девичестве Мытарина) и, кокетливо похлопав ресницами, проворковала: "Вы не находите, мусье, что мое платье стало несколько велико мне в талии?"

- На редкость скверно сшито, - буркнул Едренин.

Графиня помолчала немного, после чего заметила: "А вы лицемер!"

- Да, я лицемер. И не скрываю этого, - заявил полковник.

Графиня Безума-Мытарина полагала, что все дипломаты ужасные лицемеры. . . .

Он увидел девушку, собиравшую на поляне цветы; укрывшись за деревом, он стал наблюдать за ней. Девушка не замечала его. Она села, поджав под себя ноги, и стала раскладывать цветы на коленях. Она брала цветы и плела из них венок. Ланцелот неловко переминулся с ноги на ногу и наступил на ветку. Раздался треск. Девушка вздрогнула и повернула голову. Ланцелот вышел на поляну.

Девушка протянула к нему руки, она держала в руках венок. И он принял его и водрузил на голову, чувствуя, что глупо улыбается.

Девушка поднялась и пошла, и Ланцелот последовал за ней, не зная, куда она направляется, и не спрашивая себя об этом, ему было все равно, куда бы ни шла она теперь, он последовал бы за ней без колебаний, он находился как бы под властью гипноза. Она шла, не оглядываясь. Ланцелот вдруг испугался, что она сейчас побежит, и он не догонит ее, но она шла как шла, и расстояние между ними не увеличивалось и не сокращалось. Так Ланцелот пришел в Город Женщин.

И когда он пришел на главную площадь, - а он не знал, что это за место, где он находится, и взгляд его не останавливался ни на одном из лиц, теснившихся вокруг, но скользил равнодушно, и он не знал, что это за лица, - женщины обступили его и стали приветствовать громкими криками, и многие из них запели радостные песни и захлопали в ладоши, и стали приплясывать, и подняли такой шум, что Ланцелот очнулся и в первый раз огляделся вокруг. Он недоумевал, что это за женщины, и в чем причина столь бурного их ликования. А женщин между тем становилось все больше, отовсюду, со всех сторон сбегались все новые, и вот, они подхватили его и понесли через площадь и вверх по ступеням лестницы и внесли его в ворота огромного здания, и Ланцелот понял, что это храм. Они усадили его в кресло, стоявшее на возвышении, - кресло это было обильно украшено золотыми гроздьями винограда и белыми цветами, - и отступили от него как бы в великом страхе, и упали на колени, и число их было так велико, что они заполнили весь зал до самых ворот, а зал этот имел размеры весьма великие. Они затянули монотонную песню. Ланцелот сидел, боясь шелохнуться, и наблюдал за всем этим с некоторым содроганием. Он вспомнил было про свою девушку, ту, которая так пленила его сердце там, в лесу... Но разве мог он найти ее взглядом здесь, среди стольких женщин, чей хор заполнил пространство храма до самых капителей колонн и выплеснулся наружу, в окна, ворота, и хор на площади подхватил его.

Через некоторое время ситуация несколько разъяснилась, и уже к концу дня Ланцелот знал, что произошло. Его приняли за бога.

Его усадили на трон, ему пели песню, которая так его утомила в конце концов. Ему отвели место на возвышении алтаря, где он почти никогда не оставался один. А это оказалось неудобно, и в первую же ночь Ланцелот понял это. Во-первых, крайне неудобно оказалось спать в сидячем положении, - со временем он несколько привык к этому, но в первую ночь почти не сомкнул глаз, - во-вторых... все остальное.

Бежать представлялось бессмысленным - его немедленно хватились бы, за ним устремилась бы погоня, его настигли бы, непременно настигли и вернули назад, и тогда, как знать, не стало ли бы его положение еще ужаснее. Хотя, казалось, это уже невозможно.

Но неужели, - спросит кто-нибудь, - неужели не попытался он объяснить этим женщинам их заблуждение относительно себя, рассказать им, кто он, как пришел в этот город, сказать им, объяснить!

Что можно ответить на это. Ведь это так очевидно. Ну конечно, пытался, толку-то.

- Как же ему удалось бежать?

- При помощи одной выдумки, весьма удачной, хотя едва ли ее можно назвать неслыханной. Он усадил вместо себя истукана, напоминавшего его внешним обликом, а так как ему полагалось сидеть неподвижно, сохраняя на лице своем выражение совершенной бесстрастности, обман этот остался никем незамечен.

- И где же он раздобыл этого истукана?

- Не знаю. В каком-нибудь подвале среди всякой ветоши. Или в витрине магазина модной одежды?

Еще через некоторое время Ланцелот повстречал Плакальщика, шедшего ему навстречу. Подойдя к Ланцелоту, Плакальщик упал на землю и принялся бить себя по лицу и рвать на себе и без того рваную одежду, и посыпать себе голову пылью, и раздирать себе ногтями лицо, он бил по земле кулаками, всхлипывая и причитая, он закатывал глаза и нечленораздельно рычал, он катался по дороге, дрыгал ногами, он хрипел, и слюна текла из его рта, он размазывал ее по лицу, и так страшны были его рыдания, так велика его скорбь, что не могла не тронуть сердце самое твердое и не смутить ум самый критичный.

Ланцелот поднял его на ноги, но тот упал, и Ланцелот вновь поднял его и спросил о причине его скорби. Быть может, он, Ланцелот, в силах чем-нибудь помочь или как-нибудь утешить его?

Плакальщик покачал головой, отер слезы, еще сильнее размазав по лицу грязь, и превозмогая рыдания, рвавшиеся из его груди, произнес: "Ничто не может более утешить нас".

- Что? - не понял Ланцелот.

- Ничто, - повторил Плакальщик. - Некому более утешить нас. Умер Господь наш, одни мы остались и тщетно тешим себя обманом. Одни мы остались! - завопил он слезно.

Ланцелот пожал плечами и пошел прочь.

- Каждый получает то, чего заслуживает, - сказал он, но Плакальщик уже не слышал его.

Суконщик Рюссель бросился в воду. И так быстро и ловко он это сделал, что никто из бывших с ним рядом не успел схватить его за край одежды или за ногу, так что опомнились все уже тогда, когда он был в воде и уверенно работал своими сильными руками. Быть может, он бросился спасать кого-то, услышав крики о помощи и отважно презрев опасность? Тогда поступок его следовало бы считать похвальным и достойным поощрения, и был бы этот поступок объяснимым и понятным, что, конечно же, нисколько не умаляло бы его значительности. Но нет, поступок этот не был ни ясным, ни очевидным и казался не только необъяснимым, но и даже нелепым, что дало повод очевидцам оного заключить, что с несчастным суконщиком сделалось нечто вроде легкого помешательства. Именно такой вывод и сделало большинство свидетелей, остальные же решили, что этот сеньор, прыгнувший ни с того ни с сего в воду, попросту выпил лишнего по случаю праздника.

Суконщик Рюссель прыгнул в воду и стал усиленно догонять какую-то гондолу. Гондола эта представляла собой поистине великолепное и, можно даже сказать, феерическое зрелище, что несколько оправдывало пловца. Увешанная фонариками, богато украшенная роскошными тканями, расцвеченная и убранная пышными гирляндами живых цветов привлекала она, пожалуй, не меньше внимания чем сам ополоумевший суконщик. Кроме того, в ней сидела женщина, и была эта женщина красива. Она брала с блюда апельсины и, смеясь, бросала их в голову догонявшего ее Рюсселя, и одни апельсины бултыхались в воду, поднимая брызги, другие же попадали в цель, что, хоть и не убавляло пыла у преследователя, но все же принуждало его несколько сбавить скорость. И так одной рукой бросала она апельсины, другой же обнимала сидевшего рядом с ней мужчину, одетого в камзол и бывшего при парике и при шпаге. Женщина что-то говорила ему, но мужчина не отвечал, и трудно было понять, радует его это забавное происшествие или же напротив, раздражает, равно как и все остальное, что заполняло взор и слух: треск фейерверков, смех, болтовня, шум, гам, вспышки, взрывы ракет, суета, шутовские наряды, мельтешение лиц, огни в гондолах, крики, пение, люди, высунувшиеся из окон и размахивающие шляпами, колпаками, бенгальскими огнями или просто руками, но все непременно горланившие, вопившие, хохотавшие; но как бы то ни было, даже если все это и раздражало таинственного кавалера, бывшего, по всей видимости, возлюбленным прекрасной дамы, даже если это и производило в душе его неудовольствие, лицо его оставалось вполне бесстрастно. Он даже делал вид, что вовсе не замечает плывущего за гондолой Рюсселя, когда же прекрасная дама предложила ему бросить в пловца апельсин, он нехотя взял его из ее руки и бросил, не целясь, с таким выражением лица, с каким взрослые избавляются от не в меру назойливого ребенка. И конечно же, не попал. Зато следующий апельсин, брошенный рукою его возлюбленной, угодил прямо в нос суконщику. Долго так продолжаться, конечно же, не могло, и вскоре Рюссель безнадежно отстал. Великолепная гондола скрылась из виду, и он не знал более, куда ему плыть, и начал уже сожалеть о своем поступке, ругая себя в душе. Его подобрали. Дали ему выпить вина. А потом сбросили в воду. И так повторялось с каждой новой гондолой. Рюсселя подбирали, поили, хлопали по спине, просили петь или не просили петь и сбрасывали, наконец, в воду, уступая его следующей гондоле.

Но вот миновала последняя.

Рюссель был уже так пьян, что ему было совершенно безразлично, куда плыть, и он поплыл на остров Лемнос, даже и не подозревая о том, что это очень, очень далеко. Может быть, именно поэтому он и доплыл до него? Как знать.

А Ланцелот снова проснулся в половине четвертого и с неудовольствием подумал о том, что это превращается уже в привычку. Прекрасная Дама жарила для него омлет.

- Эта история похожа на ту, что рассказывают об Омаре аль-Гасане из города Басры, - сказал Скарамуш.

- Какова же эта история? - спросил я. - Я хочу ее послушать.

- Вам неизвестна эта история?

- Нет, - сказал я. - Я не знаю ее.

- Рассказывают, что Омар аль-Гасан купил великое множество товаров и отправился с караваном через пустыню. В пути на караван напали разбойники и, перебив людей, разграбили его. В живых остался один лишь Омар аль-Гасан; он был ранен и с трудом мог идти. Вскоре у него кончилась и вода и пища, и он поминутно падал, поднимался и снова шел, и не видно было конца этой пытке. И вот, когда его взор уже начал помутняться, а язык высох и растрескался от жажды, он увидел волшебный дворец, и башни этого дворца были украшены флагами, вокруг же был сад, и в саду этом были фонтаны и прекрасные деревья увешанные плодами, и под деревьями была прохладная тень, и зрелище это овладело им, и он устремился войти в этот сад. Но сколько он ни шел, дворец не становился ближе. И наконец, Омар аль-Гасан понял, что это мираж, и он обманут, и нет у него надежды на спасение. И он упал на колени и хотел плакать, но не было у него слез, и хотел разорвать на себе одежды от горя, но не было в его руках силы сделать это. И вот он видит, что на балконе одной из башен появился лучник в пурпурных одеждах; и повернулся лучник лицом в сторону Омара аль-Гасана и, подняв свой лук, выпустил стрелу, и вонзилась стрела в грудь несчастного и поразила его на смерть.

Он был уже при последнем дыхании, когда его подобрал караван бедуинов; он рассказал эту историю и умер. В груди его была стрела.

- Эту историю можно объяснить весьма просто, - возразил я. - Должно быть, Омар аль-Гасан был ранен разбойниками, и стрела оставалась в его груди все время, пока он шел. Все же остальное ему привиделось, что неудивительно, если принять во внимание, что он был обессилен, истощен голодом и жаждой и, к тому же, смертельно ранен.

- Вы полагаете, что дворец этот был ничем иным как галлюцинацией? - спросил Скарамуш.

- Это объяснение выглядит самым простым и очевидным, - сказал я.

- Возможно, - сказал он. - Возможно, вы и правы. Но почему бы не предположить, что Омар аль-Гасан дошел до Бронзового Города? Он не был допущен в него потому только, что его не желали в нем видеть. Или же, чтобы войти в него, он должен был прежде умереть. Это не должно вас удивлять, если вы знакомы с законами Шамбалы. Если же вы к тому же знаете историю града Китежа, то вас не удивит и то, что город этот остался невидим для бедуинов, подобравших Омара аль-Гасана.

- Вы изначально предполагаете, что стрела, поразившая Омара аль-Гасана, была пущена с балкона башни, и следствие, вытекающее из этого предположения, очевидно. Ведь поистине нелепо выглядело бы утверждение, что воображаемый лучник может выпустить вполне осязаемую стрелу и даже поразить ей насмерть человека. Однако вопрос в том, насколько правомерно такое априорное утверждение.

- Я ничего не утверждаю, - возразил Скарамуш с улыбкой. - Я всего лишь предполагаю.

- Но почему вас не устраивает мое объяснение? - продолжал я упрямиться.

- Рана, полученная Омара аль-Гасаном, не позволила бы ему пройти столько, сколько он прошел. Кроме того...

- Что?

- Эта история похожа на ту, что произошла с суконщиком Рюсселем.

- Вы правы, - сказал я со вздохом. - Очень, очень похожа.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Однажды ночью я проснулся от того, что Элисса не спала. Горел светильник.

- Как море шумит, - сказала она.

За окном был ветер и шум. И я сказал: "Это волны".

- Куда мы плывем? - сказала Элисса.

Я задумался было, но тут же отмахнулся.

- Это и не нужно знать. Если бы мы знали, как бы мы могли открывать новые земли? Ведь это все равно что пытаться открыть их на глобусе.

- Реки текут к морю, - сказала она. - А море? Что оно делает с нами?

- Разве это важно? - спросил я.

Она повернула ко мне лицо и улыбнулась. Чуточку виновато.

- Ночью все кажется важным, - сказала она и, протянув руку, погасила ночник.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

I'm Going Slightly Mad ( I gonna be a star )

Как-то раз Элисса показала мне фотографию, сделанную на одном из битловских концертов, одну из бесчисленных подобных фотографий: орущие битломанки, пергидрольные прически, черные от туши слезы, искривленные рыданиями губы.

- Иллюстрация к известному изречению: "Толпа подобна женщине", - сказал я.

Она молчала.

Не понимая, зачем она показала мне эту фотографию, я сказал: "Некогда подобные фотографии оказывали на меня сильное сексуальное воздействие".

- Людям нужно время от времени побезумствовать, да? - сказала она.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .