Чтение 14–й страницы книги ~Обреченные на гибель~

- Ты давно у нас тут?.. Где ночуешь? - опять усиленно задергал бороду Иртышов.

- А где ты ночуешь, там и я буду ночевать, - ухмыльнулся Сенька и допил, не отрываясь, горячий чай.

Павел Кузьмич нахмуренно отвернулся к окнам, а Иртышов встал, и сразу стало заметно, как он взволнован.

- Сенька!.. Брось штуки свои!.. Брось!.. Понял?

- Мм... конечно, я и в гостинице "Бристоль" ночевать могу, была бы мелочь!

- Не накрал! - крикнул Иртышов запальчиво.

- Не пофартило, - задумчиво вытянул Сенька и даже нос свой сделал опечаленным.

Павел Кузьмич повернулся от окон и удивленно упер скошенный глаз именно почему-то в этот опечаленный нос с горбинкой, а Сенька взял с тарелки ломтик булки и заработал беспечно своими разнообразными костяшками, отчетливо и с немалой скоростью.

- Вы уж меня извините, Павел Кузьмич: я с ним поговорить должен, - сделал просящее лицо Иртышов.

- Я... пожалуй, могу выйти на время, - привстал Павел Кузьмич.

Однако Сенька вдруг перестал жевать.

- Говори при них, не робей! - остановил он отца и тут же весело Павлу Кузьмичу: - С чего эти секреты, не понимаю!.. Раз сынишка отца нашел, - значит, ему надобность!.. Милые родители, денег не дадите ли!.. (Он подмигнул Павлу Кузьмичу.) Ну вот, попался, - значит, лезь в кошелек... Правда?

- Сенька!

- Конечно, я, может, давно уж не Сенька, все-таки крещеного имени не забыл.

- Как же ты сюда именно?.. Зачем?..

- Доктора послали на теплый воздух... "Зачем"!.. Болезнь у меня. Слышишь, сиплю как?.. Скоро сдохну!

Тем временем Иртышов сделал умоляющее лицо вполоборота к Павлу Кузьмичу, и учитель его понял, и встал, и даже двинулся к двери, но Сенька тоже поднялся, заскочил к двери сам с большой быстротою и расставил перед ним руки:

- Вот беспокойства какого я вам наделал!.. Ну разве ж я знал?.. Да он без вас застрелить меня может и вас засыпать... Он ведь бешеный!

Павел Кузьмич задергал головою, стараясь направить глаз на карманы Иртышова. Он сопел. Ему стало совсем не по себе.

- Да ты ж, змееныш окаянный, - чего ж тебе от меня надо, скажи!.. - стараясь не кричать, выжал из себя Иртышов.

А Сенька спокойно:

- Рублей двадцать дашь, - хватит!.. Пока хватит, - и уйду.

И опять к Павлу Кузьмичу:

- Только при вас чтобы дал, а то обманет!.. Он без свидетелей меня сколько раз надувал!..

Очень у Сеньки был спокойный, хотя и сиплый голос, и если бы слышать его из другой комнаты и не видеть, показался бы он, рассудительно ставящий слова, сипящий, человеком с запалом этак лет сорока или больше.

- Нет у меня двадцати!.. Нет двадцати!.. Никаких денег нет!.. Ничего нет!.. - сложился Иртышов ножиком и тыкал перед собою тонкой рукой.

Черненький галстучек его выбился из-за жилета и трепался, как черный клок в рыжей бороде; очень злые стали глаза и яркие.

Абажур лампы был в форме шара, но не матовый, светлый, и Павел Кузьмич, смотревший хоть и косым, но зорким глазом, отчетливо видел, что вот-вот не выдержит Иртышов и бросится на мальчишку. А мальчишка говорил рассудительно:

- Нет, - так займи!.. Они, я думаю, не откажут!.. - и кивок красной головою в сторону Павла Кузьмича.

- Нет!.. Я?.. Как можно!.. Откуда у меня двадцать рублей? - в большом волнении бормотал учитель.

- А вы думаете, у него нет? - нежно подмигнул ему Сенька. - Притворяется драной перепелкой!

- Сенька!.. Пять рублей тебе дам, и иди! - вдруг подскочил к нему вплотную Иртышов.

- Дашь двадцать! - не отступил перед ним Сенька.

- Каков? - умоляюще посмотрел Иртышов на учителя.

- Молодой человек!.. - начал было учитель, но Сеньке стало весело, он засмеялся сипло, широко обнажив все, и самые дальние костяшки своего рта.

- "Мо-ло-дой чело-век!" - повторил он, давясь смехом, и в глазах его, как стекляшки желтых бус, много было презрения.

Павел Кузьмич этим мальчишеским презрением был вздернут. Точно ученик у него в классе позволил себе такую выходку, за которую нужно его за дверь, в коридор...

- Да вы... вы... что это?.. - поднял он голос. - Вы... убирайтесь отсюда!

- Горя наберетесь! - опять рассудительный голос с сипотой. - Выгнать меня недолго, - расчета мало.

И снова к отцу, точно игра между ними шла:

- Двадцать.

Теперь уж и Павел Кузьмич стал рядом с ним, и то в его черные, косые, сильно растревоженные глаза, то в отцовские серые, от злости побелевшие, глядел этот желтоглазый мальчишка выжидающе, даже весело, весь подаваясь вперед, весь отдаваясь: хотите бить, - бейте.

- Десять дам, - больше нет... Последние... Грабь! Грабь, мерзавец!

И, засунув руку в карман, все хотел вытащить Иртышов из кошелька деньги, и слишком дрожала рука, никак не могла нащупать, не слушались пальцы.

- Двадцать! - опять так же и тем же голосом.

- Да бейте же его! - потерял терпение учитель, но, столкнувшись с желтыми стекляшками глаз над длинным горбатым носом, только отодвинулся и пожал плечом.

Иртышов вынул, наконец, две золотых монеты из трех тех, которые получил от Вани.

- На! - сказал он неожиданно кротко. - На и иди!.. В какое положение ты меня поставил, боже мой!.. Все - больше нет... Я тебе честно говорю: нет больше!

Сенька взял, посмотрел одну, потом другую, сказал:

- Нет сейчас, - за тобой будут, - и спрятал их куда-то за борт пальтишка.

И шапку свою с наушниками, которую все держал под мышкой, натянул на рыжие косицы и завязал под подбородком, не спеша, размеренно, суя то в лицо учителя, то в лицо отца высоко поднятыми острыми локтями.

И когда Павел Кузьмич подумал, что все уже кончено, что уйдет сейчас этот желтоглазый, он очень спокойно обратился к нему:

- А то досыпьте... чтоб еще раз не беспокоить!

- Нет, - это что же такое, а? - изумленно учитель спросил Иртышова.

- Иди уж, иди! - отворил тот дверь перед сыном, и когда тот, ухмыльнувшись, пошел, двинулся сзади, а следом за ним пошел Павел Кузьмич, и без галош дошли оба до калитки, желая убедиться, ушел ли, наконец, Сенька, а когда вернулись в комнату, оба с минуту молчали.

Даже не садились. Учитель перебирал тетрадки на этажерке, Иртышов стоял перед своим саквояжиком, скрестивши пальцы.

Наконец, учитель, положив тетради на стол, первый кашлянул, чтобы можно было сказать протяжно, - не осуждающе, однако и без одобрения:

- Да-а-а... скажу я вам!.. Был у нас в школе один подобный случай...

- А не пойти ли мне прямо на вокзал? - тронул ногой свой саквояжик Иртышов. - Как вы думаете?

Но не выдержал и опустился горестно на стул и руками закрыл лицо.

- Это называется - вымогатель! - решил между тем свой трудный вопрос о рыжем мальчишке Павел Кузьмич.

- Поезд на север идет в половине девятого, - соображал вслух Иртышов, не отнимая рук от лица. - Успеть успею... Утром в Александровске... А денег у меня осталось всего пять рублей... и три двугривенных...

- Думаете, нужно уехать? - спросил довольно Павел Кузьмич, освобождая на столе место для тетрадок.

- Непременно!.. Непременно!.. Как же можно иначе? - удивился даже Иртышов и лицо открыл. - Вы думаете, он отстанет?.. Не-ет!.. Он ни за что не отстанет!

- Однако чем же он существует?

- Разве вы не поняли?.. Вор!.. Карманник!..

Потом он подумал было вслух:

- А если переждать где-нибудь день-два?.. Вдруг он засыплется?.. Тогда я, пожалуй, могу...

Но, пытливо посмотревши в косые глаза учителя, Иртышов встал, сделал свой очень широкий жест, точно бросал что-то наземь чрезвычайно ему надоевшее, и сказал решительно:

- Иду на вокзал!.. Завтра в четыре утра - в Александровске... Несчастный случай, - ничего не попишешь!.. Чем я тут виноват? Ничем не виноват!

Учитель явно остался доволен. Пока одевался Иртышов, он спросил даже:

- Вы, - простите, - не шутите?.. Это, конечно, не ваш сын?

- А чей же? - удивился Иртышов. - Моей жены, вы хотите сказать?

И вдруг застряли пальцы на третьей пуговице пальто, и глаза стали жалкие:

- Я его за ручку водил!.. Я ему "Спи, младенец" пел!.. И вот какой получился оборот!.. Не женитесь, Павел Кузьмич!..

Павел Кузьмич даже вздернулся весь:

- Жениться на пятьдесят рублей в месяц!

- И сто будете получать, - все равно!.. Каторга!.. Отживший институт!.. Ну, прощайте!

Учитель простился с ним весело... Он два раза пожал ему руку и пожелал счастливой дороги. Он даже и до калитки, опять не надевши галош, пошел его провожать, и когда заметил, что совсем не в сторону вокзала пошел Иртышов от калитки, он крикнул ему:

- Куда же вы!.. Какой же там вокзал?..

И тут же вернулся Иртышов и забормотал:

- Вот спасибо вам!.. А то бы я зашел!.. Темно, из светлой комнаты выйдя!.. Еще раз прощайте!..

Направив путника с саквояжем на правильный путь и честно постояв еще с полминуты, Павел Кузьмич вернулся, тщательно засунув засов калитки, а Иртышов, пройдя шагов двадцать, перешел на другую сторону улицы и повернул опять туда же, как и раньше.

Фонари были скупые на свет, мга по-прежнему сеялась, скользкие были тротуары, - очень легко было потерять направление.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ЕЛЯ

Идет девочка, - почти девушка, - в третьем часу дня из гимназии и равномерно покачивает тремя тонкими книжками, связанными новеньким желтым ремешком.

На ней шапочка с белым форменным значком, осенняя кофточка сидит ловко, но походка вялая, усталая: шесть часов просидеть в гимназии и ничего не есть... и вызывал физик... Она только что простилась со своей подругой, белокурой немочкой Эльзой Цирцен, и ей надо пройти небольшой скверик - всего в три аллеи, а потом еще два квартала до тихой улицы Гоголя.

Уже отошел давно листопад, и вымели, и вывезли на тачке кучи желтых листьев; потом лежал даже первозимний снег и растаял; но над головой в скверике все-таки позванивают и шуршат листья: это дубы; они упрямы, как могут быть упрямы только дубы, и не отпускают никуда своих листьев, а тем уже надоело торчать на корявых ветках, и высохли, как мумии, и холодно, и они ворчат... Кое-где на барбарисе по бордюру уцелели кисточки красненьких, но очень кислых, - невозможно взять в рот, особенно натощак, - ягод, и около них хлопочут хорошенькие, маленькие, в голубых платочках птички-лозиновки...

Аллейные дорожки очень плотно убиты десятками тысяч ног, и звонки под ногами, как камень, зеленые скамейки все в надписях и пронзенных стрелками сердцах... А в конце аллеи на одной из таких скамеек сидит драгун в своей желтой фуражке и чертит наконечником шашки дорожку. Он сидит как на тычке, и голова его в ту сторону, куда идет и она... Обыкновенно на этих скамейках, в этом скверике не сидят драгуны, и вообще они избегают одиночества и задумчивых поз... Должно быть, он ждет кого-нибудь, - товарища или даму?.. Подходя к нему, девочка (почти девушка) выпрямляет стан, откидывает голову, подбористей и отчетливей чеканит шаги, как на параде...

Но только поравнялась с его скамейкой, драгун обернулся, мигом убрал свою медью блеснувшую шашку с дорожки и встал, и она увидела того самого корнета, который провожал ее тогда из театра, тогда ночью, когда брат Володя ударил ее по щеке.

И, приложив тщательно, как его учили в школе, руку к козырьку и держа на темляке другую руку, он улыбался ей, девочке, очень застенчиво, почти робко... И с полушагу она остановилась, и карие глаза под высокими дужками бровей, и небольшой, чуть вздернутый, совсем еще детский носик ее с невнятными линиями ноздрей, и несколько широкий, тоже неясно очерченный, но явно чувственный рот, и пряди темных волос на лбу из-под шапочки с белым значком - все притаилось в ней.

- А-а! - протянула она тихо. - А вы сказали тогда, что не нашего полка!..

- Я?.. Да... (Не опустил руку, - все держал ее у козырька.) - Я тогда хотел перевестись в Киев, - потом остался.

- Скажите еще, что ради меня! - вздернула она носиком и повела плечом и головою.

- Ради вас, именно! - быстро ответил он и только тут опустил руку; и этой опущенной рукой указал на скамью, с которой встал, и прибавил робко, просительно: - Отдохните!

Она поглядела назад совершенно незаметно, на один только миг оторвав глаза от его сконфуженного лица, потом, вздернув плечом, глянула вперед и кругом, - никого своего не увидела, - нахмурилась, переложила из правой руки в левую книжки и медленно села, подобрав сзади кпереди платье - коричневое, форменное, короткое, - сказавши при этом:

- Не понимаю, чего вам от меня нужно!

Но когда он сел рядом, брякнув оружием, и вывернулся ушитый бронзированными пуговицами раструб его шинели рядом с ее коричневой юбкой, она сказала сосредоточенно:

- Вы - трус!.. Вы - последний трус!.. Вы тогда должны были меня защитить, и бежали!

И вдруг очень крупные слезы застлали ее глаза, и нижняя губа задрожала по-детски.

- Простите, - я вас тогда принял... за кого-то другого... - забормотал корнет, сплошь краснея.

Он был совсем еще молоденький, этот воин, - едва ли даже и двадцати лет, - круглое лицо еще в пуху, серые глаза еще стыдливы.

- Ах, вот как! - вскинулась Еля. - Вы меня, значит, за ко-кот-ку приняли!.. Однако я... еще не кокотка пока!.. И это не... как это называется?.. Не сутенер меня ударил, а мой старший брат... да!.. Отчего вы не выскочили тогда из экипажа, а?.. Вы бы сказали ему тогда: "Милостивый государь! Позвольте-с!.. Вы - на каком основании это?" (Она вздернула голову и брови и вытянулась на скамейке вся кверху.) А вы повернули извозчика на-зад!.. Эх, вы-ы!.. И хотите, чтобы я тут с вами сидела еще!.. - Она вскочила.

- Простите! - сказал тихо корнет, тоже вставая.

Глядел он прямо в ее темные глаза (теперь ставшие розовыми от возмущения) своими светлыми (теперь ставшими совсем ребячьими) и держал руки "смирно".

- Маль-чиш-ка! - протянула она с большим презрением. - Еще ухаживать суется!.. Провожать из театра!.. Офи-цер тоже!.. Драгун!..

Она глядела на него со слезами на глазах, но совершенно уничтожающе; он молчал.

- А хоть бы даже я и кокотка была, - что же вы женщину и защитить не хотели?.. Пусть ее бьют на ваших глазах, да?.. Пусть бьют?

И вдруг:

- Когда нас знакомили тогда в театре, вам ведь сказали, что я - гимназистка?.. Вы не поверили?.. Ага!.. А теперь здесь зачем?

- Ждал вас, - сказал он очень застенчиво.

И был такой у него почтительно убитый вид, что она усмехнулась:

- До-ждал-ся!

И, оглянувшись быстро кругом, села на скамейку снова, приказав ему:

- А вы извольте стоять!

Он звякнул на месте шпорами.

- Впрочем, - передумала она, - тянуться мне на вас смотреть!.. Садитесь уж...

Он сел рядом.

- Вы помните физику? - спросила она учительским тоном. - Или уже забыли?

Он только еще хотел что-то ответить, сначала шевельнув пухлыми губами, но она уж перебила усмехаясь:

- Вы пишете стихи?.. Признавайтесь!

- Нет... Не пишу стихов.

- Ну, врите больше... Конечно, при вас и теперь тетрадочка!.. А физику помните?

- Кое-что помню, - уже улыбнулся он, обнажая сразу все белые зубы...

- Помните - "сообщающиеся сосуды"?.. Физик меня сегодня вызвал... "Начертите, говорит, на доске!" - Я, конечно, две черты так, - вертикально, - один сосуд, еще две черты - другой сосуд... Ну-с, и сообщение... - она махнула перед собой рукою. - Подходит физик к доске... А у него глаза кислые-кислые: такие... (она сощурила глаза) и рот на бок (она скривила рот). "Ага, говорит, теперь, наконец-то, я понимаю, почему говорят: "чтоб тебе ни дна, ни покрышки!.." Это вот ваши сосуды и есть!.." Я, конечно, говорю: "Если вы смеетесь, то я, говорю, продолжать ответа не буду!" - "Как же, говорит, в таких сосудах может держаться жидкость, если в них дна нет?" - "Может быть, это и печально, говорю, только совсем не смешно!.." Как все - захохочут!..

- Двойку поставил? - осведомился драгун.

- Ну да, - еще чего, - двой-ку!.. У меня двоек не бывает...

И тут же внезапно:

- Ради меня остался!.. Скажите!.. Так я и поверила!.. Напрасно приняли меня за такую дуру!..

И вдруг, еще внезапнее:

- Меня так тогда мучили целый день!.. И брат, и мама!.. И чтоб я это когда-нибудь простила вам?.. Никогда не прощу!

Но тут же очень пристально пригляделась она к этим губам его, мягким на вид и теплым, которые целовали ее тогда, ночью, в тени поднятого, густо смазанного экипажного кожаного верха, к этим губам, целовавшим ее безудержно, взасос, до боли, и появилась к ним, к неправильно очерченным, еще мальчишечьим губам большая почему-то нежность: может быть, ее первую целовали так эти губы?.. Потом будут целовать, конечно, многих еще, но ее все-таки первую!.. Потом будут целовать многих еще, но только ееї т а к...

На лбу, обветренном, выпуклом лбу, лихо державшем фуражку, кожа у него шелушилась около редких бровей, над переносьем... Левая рука его, ближайшая к ней, была широкая в запястье, и, глядя на эту руку, она добавила:

- Вы, конечно, сильнее Володьки, моего брата, а вы... бежали постыдно!

И тут же:

- Вы зачем хотели переводиться в Киев?

- Мои родные там: мать и сестры.

- Ах, у вас есть сестры!.. Много?

- Две.

- Значит, вы и переведетесь!.. Раз две сестры, значит, переведетесь, конечно!